Хорошие люди

— Фата — они легкие, как ветер, как туман, как эти, как их, — Марсио защелкал пальцами, пытаясь вспомнить слово, и Филип издевательски повторил этот жест у него за спиной. Все переглянулись с насмешкой; Вальдемиро тоже не удержался от улыбки, хотя и постарался подавить ее. — Одуванчики. А ты? Ты дух или корова? — Я человек, — Ильза вскинула голову, отвечая Марсио своим особенным взглядом, который проявлялся, когда она была зла на несправедливость. — Если минейр Солер не видит этого, то, может, он недалеко ушел от кровавого герцога. — Вон из класса, — его тон не был страшным, он не поднял голоса, даже не шевельнулся, но после этих слов в воздухе, и без того скованном муторной жарой, повисло тяжелое молчание. Никто не шевелился, Филип перестал гримасничать, передразнивая даманца, и, казалось, даже на улице не было никакого движения. Все замерло, пока Ильза не хмыкнула и не вышла из освещенного горячим, почти что июньским солнцем класса. Молчание все длилось, громкое, пульсирующее в ушах. Потом его заглушил шелест шагов — Магрета, которая теперь была не примой, смещенная южанами со своего трона, Ринеке, Паулина. За ними потянулись другие, которые тоже чем дольше репетировали фантазию Солера, тем больше неприязни вырабатывали к нему. Тот стоял посреди класса, одетый в потертые серые штаны и рубаху, и сейчас не сгорбившийся, не ссутуливший плечи, хотя было видно, конечно, как этот бунт навалился на него. Даже его даманские питомцы, трое человек с одинаковой выправкой, аккуратными кукольными плие, лебеди с холодными черными глазами — даже они просто смотрели на него, не шевелясь и не пытаясь отговорить других остаться. — Слышал, фата вырастают из земли, — первым заговорил Скорцио и все сразу же обернулись на него; если бы такое произошло с Вальдемиро, он бы не знал, куда себя деть от смущения, а Скорцио ничего, даже не запнулся. — Может, в этом месте будут удобнее скользящие шаги. — А ты теперь и знаток сказок, и хореограф, Эрколе, — Марсио вдруг устало усмехнулся, отбросил с лица волосы, липнущие ко лбу, и отошел на два шага назад, беря себе место для комбинации. Вальдемиро вздохнул с облегчением — гроза не до конца миновала их, пустые места у станков били в глаза, но хотя бы сейчас продолжится урок и можно будет сделать вид, будто ничего не случилось. Эрколе, вдруг подумалось ему. Какое странное домашнее имя, совсем не похоже на Скорцио. Может быть, среднее?.. В Дамане любят, когда у человека много имен. Иногда ему казалось, что у Марсио больше расположения к тем южанам, которые уже были в труппе, чем к тем, что приехали с ним. О вадерхаймцах и говорить не приходилось — те и не пытались сделать вид, будто хотят с ним работать. В первую же неделю пошли разговоры о дивертименто, собрании сольных номеров, чтобы каждый получил минуту на сцене. Вальдемиро застал несколько истерик, и та, что устроила Магрета, уступала злому сухому плачу Кинтины. По ней ведь даже было не сказать, что она умеет плакать — по-монашески строгая даманка с недлинными, но мускулистыми и прыгучими ногами, та не попыталась заговорить с труппой, когда пришла на первую репетицию, и держалась в стороне даже от своих. Интересно, о чем тогда договорились Марсио и Кинтина, подумал Вальдемиро, пока следовал за последовательностью шагов и поз. Многие названия он слышал впервые, как и остальные люди из Вадерхайма, так что их то и дело останавливали, напоминая, что здесь нужно изогнуть корпус, или перевести ногу, или что-то еще — голова после таких репетиций болела почти что больше, чем ноги. И все равно в нее лезли мысли о постороннем. Почему Скорцио иногда так переглядывается с их хореографом, будто ведет с ним неслышный другим разговор? Что теперь делают остальные — разошлись по домам? Сидят в задней комнате и обсуждают, как избавиться от Солера? Должно быть, это нетрудно сделать. Сколько прошло времени и долго ли осталось; эта мысль вспыхнула перед глазами, когда Вальдемиро приземлился на больную ногу и едва не потерял равновесия. Феликс все-таки настоял на том, чтобы он обматывал лодыжки перед уроками, и это помогало, хотя с непривычки ноги казались чужими и не такими послушными, как всегда. Ничего, он хотя бы может танцевать, Марсио еще не выгнал его, даже определил его место на сцене и, кажется, примерял на него что-то еще; и все-таки сколько ему еще сегодня осталось терпеть? Рубашка липла к спине и под руками, в открытые окна лился только жар нагретого города. Не помогали даже мысли о фата и их балах под луной. Оказалось, что все, кто ушел, были в задней комнате, даже женщины, которые теперь снова переодевались отдельно. Пробираясь между чужими ногами, скрытыми в складках ренгравов, Вальдемиро вдруг ощутил, что на него смотрят пристально и выжидающе. — Что, нравится он вам? — прямо спросил Филип, глядя в глаза Скорцио. Тот пожал плечами и отвернулся, так же поступили и даманцы. Вальдемиро оказался единственным, кто не сделал вид, будто оглох или торопится переодеться. Хотя снять промокшую от пота одежду очень хотелось, как и выйти из душной, редко проветривавшейся комнаты. — Не хотите работать — не работайте, — как мог миролюбиво отозвался он. Кто-то фыркнул; Вальдемиро опустил взгляд и стянул с себя сорочку. — Не хотим плясать под дудку даманца, вот что ты хочешь сказать. Чего он такой наглый, я не понимаю. Мы что, его чем-то обидели? Мы ему зло какое причинили? Наверное, минейр Солес мог слышать его голос. Филип говорил все громче, и Вальдемиро увидел, что некоторые даже и кивают на его слова. — Мы же его вежливо просим, а он думает, что еще в своем Дамане перед королем скачет. А у нас тут власть народа! С этим можно было поспорить. Мало кто из магистрата был по-настоящему простым человеком; аристократии в Вадерхайме почти не осталось, но если послушать Феликса, то она по большей части просто перелицевалась в торговцев или владельцев цехов. Вот почему их театр еще жил. От него чего-то ждали. Вальдемиро затянул шнуровку ренгравов, застегнул две пуговицы — в дневном свете они переливались прозрачными камнями, но сейчас были едва видны. Он должен поддержать труппу, сказать что-то однозначное, простое. Ему вдруг вспомнилось, как во время лодочной прогулки они с Феликсом наткнулись на стаю водяных птиц — там были и утки, и лебеди, и в тростнике виднелись еще колпицы. Застигнутые врасплох, те на секунду уставились на них ничего не выражающими черными глазами, и почему-то Вальдемиро тогда пробрала жуть от той стаи, от мига перед шумным бегством от человека. Сейчас впору было бежать ему. — Может, ему и стоит быть помягче, — сказал он, и от этих слов у него во рту остался мерзкий привкус. Может быть, Марсио Солес должен был сначала завоевать расположение труппы, и уже потом кинуться к своим фата, может быть, не нужно было так цепляться к Ильзе, может быть, они были правы, а он нет — да, так и было, не могли же все беспричинно его возненавидеть. Что он мог сказать против них? Его ответ не удовлетворил остальных, но от него отстали. Ринеке даже кивнул ему — редкое событие, обычно тот делал вид, будто перед ним пустое место, даже если спотыкался об него. Домой он поехал в экипаже. Ему повезло застать Чернушку на станции, но от усталости у него не было сил ни на что, кроме как влезть под черный верх кареты и наконец закрыть глаза. Солнце сегодня было таким ярким, что слепило даже теперь, красное-красное пятно под опущенными веками. В мыслях тоже все было красным, и даже хорошо, что стоял такой зной — можно было списать краску на щеках на жару. Ему нужно было ответить иначе. Что ему бы сделали, скажи он, что Марсио Солер не виноват в том, что родился в Дамане? Что Ильзе шлепается на пол как лягушка, что не все могут солировать? Хореограф как хореограф, не хуже других. Хотя бы не требует взятки и не пристает к танцорам. С ним и так никто не считается. Когда он только приехал в Дрехт и поступил на службу, то старой труппе не было дела до новичка; потом состав менялся, люди приходили и уходили, и он почему-то так и остался позади всех, всегда у самой стены, неслышный, не интересный. Что изменилось бы теперь? Его предали бы остракизму вместе с даманцами? Если так подумать, то это было бы даже справедливо — в конце концов, Вальдемиро не вадерхаймское имя. Карета сегодня почему-то ехала особенно тряско и муторно. Кучер ругался, замахивался кнутом то на Чернушку, то на кого-то влезшего к ней под копыта, и единожды даже ударил, и Вальдемиро затопила новая волна тошноты от себя. Чего стоят его принципы, если он ничего не сказал даже сейчас? Улица наконец стала ровной, не уходящей вниз, к польдеру, и Вальдемиро по теням и звукам понял, что они вот-вот остановятся у черного дома Феликса. Вот швейная мастерская, которую держит полуслепая хозяйка; когда она отдавала заказанные платки, то все рассказывала, что в молодости она за месяц сплетала столько кружев, что ими можно было оснастить целый корабль. Улицу перечеркнула длинная узкая тень — голубиный шест молодого Смита. Птичьи клетки смотрели из каждого окна его дома, и если бы не хорошо сплетенное заклинание, то вокруг крепко пахло бы пометом и табаком, а так прохожих разве что оскорблял сам вид дома и его хозяина. Вот угол, на котором дети подражают взрослым и их азартным играм, и Вальдемиро вдруг услышал голос Орана. Он стоял перед мальчиками выше и крепче него, сжав кулаки, но по его спине было видно, что он не готов к драке. Кучер остановил Чернушку рядом с детьми, но те сначала были слишком увлечены своей ссорой. Если проехать мимо, Орана могут избить; у него может случиться приступ этой его странной болезни, и Вальдемиро показалось, будто от него уже веет сладким запахом мертвечины и палых листьев, будто он почему-то очень маленький, меньше, чем должен быть четырнадцатилетний мальчик, а ведь Оран никогда не отставал в росте. Смотреть на него было неприятно, что-то было не так, и в первый миг Вальдемиро не понял, в чем дело, а потом Оран оглянулся и ожег его своим обычным тяжелым взглядом. Ветер развеял запах гниения, оставив только нагретую солнцем реку, свежую зелень и вспотевшие под одеждой тела. Конечно, он не отступил и не поехал с ним. Когда Вальдемиро предлагал это, то даже не надеялся, что Оран послушается — по всем законам это было бы бегство, позор, уж лучше вступить в драку с тремя и проиграть, и мальчик был по-Янсеновски гордый. Хватило того, что от вмешательства взрослого все как-то растеряли пыл, и Вальдемиро был почти что уверен, что когда карета свернет за угол, то мальчики разойдутся по своим делам, обменявшись последними оскорблениями. Возможно, часть ругательств придется на его долю; Вальдемиро потер вдруг покрасневшие уши, и ему почему-то вспомнилось, какой маленькой и незнакомой ему показалась спина Орана. Будто на картинку в книжке вдруг наложили другую. — Как дела в театре? — жара выгнала Феликса из подвала, и это было главным ее достоинством. Конечно, он часто бывал не в духе, и они больше сидели в тишине, чем разговаривали, но после недель запойной работы даже это было хорошо. — Второй состав, — ответил Вальдемиро, выравнивая кломпы на подставке, прошел в гостиную, вдруг полностью ощутив, как все эти прыжки разбили ему ноги. Должно быть, чулки уже присохли к мозолям, и без крови их теперь не отодрать. — Ты бы знал, что там творится… Этот мужчина всегда заботился о нем. Может, он был не так богат, как другие (хотя не сказать, чтобы они сильно добивались внимания Вальдемиро; случайные букеты не в счет), может, не слишком внимателен, но сейчас он помог ему сесть в кресло и принес теплой воды для ног, обтер лицо влажным платком, и все это без лишних слов, без жалоб на то, какой он несамостоятельный. Чего стоили такие мелочи? Он ни разу не бил его. Конрад, его предшественник, позволял себе такое — да, он платил взносы в театр, покупал одежду, костюмы для выступлений, и это для него окупало толчок, заламывание руки. Иногда — удар в солнечное сплетение, если Вальдемиро в чем-то ему отказывал. Часто — грубость в постели. Кто он такой, чтобы его беречь. Для Конрада он был чем-то вроде собаки или лошади. Он заметил Феликса, когда тот прощался с Флорисом, новым любимчиком хореографа. Тот любил находить в кордебалете неограненные алмазы — так он выражался, хотя поиск обычно заключался в том, чтобы сжать чье-то бедро сильнее, чем требуется для исправления позы, или в тихом предложении остаться после репетиции и постараться получше. Очевидно, что Флорис уже принимал это предложение; Вальдемиро тогда приостановился у кулисы, глядя на него и на бледного, усталого мужчину перед ним, и задался вопросом, знает ли тот об этом. Ему стало страшно за Флориса. Однажды тот пришел с разбитым лицом. Вальдемиро тогда сам густо пудрил синяк на скуле, так что сразу все понял. Этот мужчина тоже бил его. Потом Флорис ушел от него, получил собственную вариацию и скоро нашел себе нового покровителя, а Феликс Янсен обратил взгляд холодных безучастных глаз на Вальдемиро. Если он не может постоять за себя, то заслуживает побоев. У Конрада отобрали его магазины, просто пришли и предложили за них в двадцать раз ниже их настоящей цены. Конрад согласился, а потом запил. Какое уважение можно испытывать к мужеложцу? Более того — к мужеложцу пассивному, который уподобляется женщине, унизительно подставляясь в постели? Таких, как он, вообще нужно выжечь с тела общества. — У минейра Тола сейчас проблемы, — Янсен подошел к нему после спектакля. Весь в черном, хмурый, избегающий смотреть в сторону Флориса, смеющегося в компании своего фабриканта и нескольких женщин. Тогда Вальдемиро еще не знал о том, что скоро карета, в которой Флорис и его покровитель поедут домой, вдруг перевернется, и у каждого в ней сломается шея. — Я не разбираюсь в этом, — взгляд Янсена пугал, и Вальдемиро оглянулся в поисках хоть кого-нибудь, к кому можно будет обратиться и избежать этого разговора. — Спасибо за цветы, они были… — Белые тюльпаны были из моего сада. Почему он прицепился именно к нему? Почему выбрал самого неказистого человека во всей труппе? Почему не девушку, не кого-то моложе, свежее? — Спасибо. Мне было приятно, — Вальдемиро кривил душой. Конрад сегодня не пришел; в последние полгода он вообще не интересовался театром, и поэтому к нему теперь липнут такие люди. — Думаю, минейр Тол отделался слишком легким испугом. Подобных людей страх надламывает, и чтобы они потом не досаждали другим, их нужно убирать. Вальдемиро вдруг ощутил холод стены за спиной. Все это время он пятился, сам того не зная; спокойное лицо Янсена все еще маячило прямо перед ним. Нет, пожалуй, он не лип. Понятно, чего он искал, но его взгляд ни разу не опустился от глаз Вальдемиро. — Я все еще не понимаю, о чем вы. Я не вмешиваюсь в такие дела, и если честно… — Вы заслуживаете большего, минейр Вега. Я большой ваш поклонник и надеюсь, что вы примете мои чувства, — его кто-то окликнул, Янсен слегка склонил голову набок, услышав свое имя, и слегка поклонился. — Рекомендую снять комнату у Рыбной площади. Там недавно освободилось хорошее жилье, полностью безопасное. Хорошего вечера. — Что, и до тебя добрался? — Вальдемиро вздрогнул от голоса Хортензии у себя над ухом. Он все смотрел на Янсена, который разговаривал с чиновником из муниципалитета; а ведь им можно было залюбоваться. — Ты будешь пятым, если я не ошибаюсь. — Что, важная шишка? — он впервые говорил с ней, божеством дрехтского театра; Хортензия общалась только с равными себе. Вальдемиро вдруг ощутил слабость в коленях, какую ощущал перед первым выходом на сцену. — Да нет, не особенно. И знает об этом, — она усмехнулась, облокотившись на колонну. Ее платье было таким легким, будто ее окутывало пламя от свечей — волшебная легкая ткань, колышущаяся от каждого движения воздуха, то облегая ее фигуру, то снова скрадывая от чужих глаз. Было ли такое платье приличным и достойным? Не больше, чем открытые ухаживания мужчины за мужчиной. — Подумать только, уже согласен на тебя. Смотри не упусти. Конечно, она смеялась над ним. Вальдемиро не ожидал ничего другого. Комната у Рыбной площади стоила слишком дорого. Он проверил ее скорее из праздного любопытства, чем правда собираясь съехать от Конрада — в конце концов, кому он нужен? Кто согласится ее оплачивать? Ему уже двадцать два, а он бесталанный, тупой, толстоногий… — Добрый день, минейр Вега. Янсен стоял позади него, придерживая за плечо мальчика, точь-в-точь свою копию. Сын? Нет, слишком взрослый — должно быть, брат. Волосы такого же холодного пепельного цвета, цепкие прозрачные глаза, и взгляд у них даже мрачнее, чем у старшего. Солнце как будто на мгновение перестало греть, а потом Янсен улыбнулся. До чего же он был красивым. — К сожалению, у меня сейчас нет времени, но можете оставить вексель на мое имя, если квартира вам подходит. Хозяйка дома знает меня и все устроит как полагается. Оран, пошел. Вальдемиро зачем-то кивнул ему, проводил их взглядом до угла. Вот, значит, как выглядел этот человек в юности. Он мог бы стать танцором. Он переехал в черно-белый дом Янсена спустя два месяца. Его никто не торопил, вексели оплачивались даже без намеков на постель, и никто не досаждал ему лишними визитами. Этот человек оказался спокойным, трудолюбивым и нежным. Вальдемиро показалось, что он влюбился еще раз. — Ты слишком строг к нему, — в ушах еще звучали слова Орана. Проклятый даманец. Ест за двоих. Он так и сидел в низком кресле, опустив ноги в остывающую воду. Пахло грязными чулками, лавандой и черной травяной мазью, и еще чем-то. Может ли пахнуть стыд? Ему нужно прекратить врать. В конце концов, это уже становится опасным. — Слишком много о себе думает, — Феликс раскраснелся, руки сжимались и разжимались; Вальдемиро старался не смотреть на них. — Отправить бы его в Пальцы… — Ничего, пускай не любит меня. Я же ему не брат, — Чем он заслужил это? С первого дня в этом доме Оран ненавидел его со всей страстью, какая могла уместиться в еще детском теле. Вальдемиро когда-то так понравилось наблюдать за тем, как он заучивает свои уроки. Пока Оран не замечал его, то был славным ребенком. Добрым, старательным, так восхищался умным старшим братом. Его нельзя было не полюбить, но взаимности от Орана он так и не получил. — Он должен проявлять уважение, — Феликс снова опустился перед ним на колени, обтер его ноги, бережно промакивая язвы чистой тканью. Только что он чуть не ударил мальчика; Вальдемиро видел и другое — как Оран получал подзатыльники, пощечины, как его руки были исполосованы линейкой в кровь, как он однажды забился в угол, прикрывая голову, потому что Феликс был так зол, что мог убить его, а в воздухе стоял запах плесени и тины. Пальцы Феликса умело нанесли мазь на раны, забинтовали ступни Вальдемиро. Потом он поможет ему дойти до спальни и принесет ужин в кровать, и если попросить его, уговорить как надо, то останется с ним там на ночь. Как в этом человеке могли сочетаться такая нежность и такая жестокость? Однажды он поднимет руку и на него. Вальдемиро знал это с того дня, как впервые увидел ссору между братьями, и старался не думать об этом. Пока что этот мужчина не трогает его; пока что все хорошо. — Пожалуйста, будь к нему мягче, — он опустил руку на голову Феликса, на его мягкие волосы, которые пушились от влаги, как их ни причесывай. — Он уже совсем взрослый. Не надо с ним так. Феликс молча усадил его за стол и ушел на кухню греть ужин. Заботливый, не чурается домашней работы, щедрый; Вальдемиро опустил голову на сложенные руки, надавил на веки так, что перед взглядом замелькали круги. — Угадай, как мефрау Любек нарезала овощи в суп, — окликнул его Феликс с кухни. — Как обычно, на четвертинки? — К счастью, она хотя бы хорошо чистила и мыла продукты. — Ты не поверишь. Там целый вилок капусты. Ни одного надреза! Вальдемиро не сдержал смеха, и Феликс тоже, кажется, улыбался. Это было понятно по тому, что последние лучи солнца вдруг стали гораздо теплее.