Хорошие люди

— Ты когда-нибудь задумывался, Янсен, откуда происходит совесть? Минейр Госсенс перебирал самоцветы и склянки с сушеными травами в высоком шкафу, пользуясь тем, что из окна бил пыльный луч света как раз на полки. Подсвечивал его потертый камзол, растрепанный парик — интересно, он всегда так небрежен или просто считает, что для академии сгодятся и старые вещи? — Скажите мне, минейр Госсенс. Левая рука еще тряслась, и он сунул ее между коленей, пользуясь тем, что ректор все равно не смотрел на него. Десять минут назад у него было практическое занятие; конопатый парень с отделения магов медленно, с садистским удовольствием тянул из него силу, пока Феликс еще и поддерживал два других плетения. В виски до сих пор как будто вкручивали тонкий штопор и Феликс, моргнув, отвел взгляд от слишком яркого луча. — Я видел много молодых людей, Янсен. Таких, как ты — хотя ты, конечно, поистине выдающийся молодой человек. Ничего хорошего он ему не скажет. Феликс перебрал в голове поводы, по которым его могли вызвать в кабинет, и не будь он таким вымотанным, по его спине прошелся бы трусливый холодок. — Я пришел к выводу, что чаще всего совесть и стыд — а стыд, как ты понимаешь, производное от совести — находятся у людей из высшего сословия, — минейр Госсенс взмахнул рукой, не оборачиваясь на него. — Конечно, сейчас происхождение не играет такой роли… Но благородство продолжает существовать, даже если его не ценят. Семь лет в Дрехте. Штопор в висках сделал еще один оборот, и внутри черепа вдруг вспыхнула раскаленная добела ярость, от которой Феликс покачнулся на своем табурете. Он семь лет живет в этом проклятом городе, он научился правильно есть, правильно разговаривать — столичные уродцы еще и дразнили его за то, как он делал это раньше, он ничем, ни одной черточкой не отличается от тех, у кого якобы аристократическая фамилия, и старый хрыч Госсенс еще смеет упоминать его происхождение. — Очень проницательно, минейр Госсенс, — ровным голосом ответил он. Тот хмыкнул, закрыл толстые дубовые створки шкафа и вернулся за стол, зашуршал бумагами. — Твой дар видно с первого взгляда, отличная емкость, сила чистая, с ней легко работать. Конечно, твои особенности… — в кабинете ненадолго повисло многозначительное молчание. Феликс, положивший левую руку на колено, когда ректор развернулся к нему лицом, сделал смиренное и виноватое лицо. — Но, думаю, это пройдет. Тебя нужно разработать. Но твои академические успехи впечатляют еще сильнее. «Разработать» — это принуждать его отдавать силу, пока он не упадет. Если у него не выходит переступить через себя и открыться магу, то брать ее насильно, чтобы он притерпелся. Феликс ни разу не видел, чтобы хоть кого-то это мучило так же сильно, как его; все как будто не видели в этом ничего особенного. И это сальное слово, которое произносили с полуулыбкой… Он мог бы взять Госсенса за волосы и треснуть его лицом об стол, бить до тех пор, пока не обнажится череп. — Скажи, ты ничего не слышал о ссоре между Наудом Роосом и Лудо Винке, вашим одногодкой? — минейр Госсенс продолжал перелистывать бумаги. Видимо, старший учитель передал ему все табели Феликса и все его экзаменационные работы. — Редко увидишь такое подробное эссе. И твой почерк неплох. Тебя могут взять в очень хорошее место. Он писал лучше всех в классе. Феликс отдельно убедился в этом еще шесть лет назад. — Я думал, они дружат с Лудо, — ответил он, польщенно улыбнулся в ответ на похвалу. Если бы не штопор и усталость, он, может, втайне и почувствовал бы радость, но сейчас он мог только притворяться. — Я постараюсь их помирить. Минейр Госсенс смотрел на него так, будто чувствовал ложь, хотя это было невозможно. Феликс проверял и это. — Будет жаль, если твои друзья и тебя втянут в какую-нибудь переделку прямо перед выпуском, Феликс. То, что происходит с Лудо — вещь непростительная. Думаю, ты понимаешь. Он кивнул, потупив взгляд. Лудо получал то, что заслуживал — тощий уродливый стукач, которому незаслуженно повезло, когда в нем обнаружился дар мага, а не искры. — Я могу идти? — спросил он, и ректор отпустил его взмахом полнеющей руки. Феликс, не поднимая глаз, подхватил сумку с книгами и выскользнул в коридор, только там вздохнув свободно. — Ну что там? Марк и Науд появились позади него, когда он свернул на лестницу, ведущую в библиотеку. Все остальные ждали там, делая вид, будто готовятся к экзаменам. — Что он тебе сказал? Сквозь высокие узкие окна было видно реку, баржи на ней. Феликс поправил лямку, врезавшуюся в плечо, и подсек ногу Науда своей. — Еще раз попадешься, и я сам тебя прикончу, — прошипел он, наступив ему на живот. Науд, приложившийся затылком о ступеньки, только кряхтел в ответ. — Они все просекли. — Феликс, ты ему ребро сломаешь, — пробормотал Марк у него за спиной. Феликс позволил пятке опуститься еще ниже, прямо в беззащитную мякоть. — Кто-то идет. Он напоследок пнул оголившийся бок, потом схватил за протянутую руку и помог подняться. Учителям точно не нужно было видеть, как он уговаривает Науда помириться с Лудо. В воздухе стоял тяжелый металлический вкус рассеянной силы. В жару он, казалось, становился еще сильнее — Феликс глотнул мятной воды, но и она не смогла смыть его с языка. Пальцы левой руки покалывало, он попытался растереть их, хотя знал, что это чувство не пройдет, пока он не восстановит истощенные внутренние плетения. — Еще двадцать штук, — выдохнул Герман, распрямив спину, утер пот с лица рукавом и тоже приложился к кружке — правда, с пивом. — После десятой тяжело идет. Феликс кивнул, бездумно крутя в пальцах бабочку-выбраковку, скрутившуюся железным комком от криво наложенного плетения. — Сейчас бы на реку, да? — продолжал Герман. Вставил накопитель в паз между крыльями, надавил, пока тот не вошел до конца, потом звякнула спица — он сформировал соединительный узел в нужной точке, обозначенной на заготовке выемкой. — И чего я маг? Чинил бы лодки, как отец, дышал бы сейчас свежим воздухом, а не этим. В одной бабочке было четыре плетения. Накопитель — основное, самое простое. Феликс начинал с него, и теплая от рук Германа заготовка теперь нагревалась по-настоящему, оживая от влившейся в плетения силы. Потом два механизма для передвижения, на них же была завязана защита. Феликс подобрал со стола свой инструмент, упер его в соединение между брюшком бабочки и крыльями. Горячий зуд стал сильнее — мерзкое ощущение, но все еще лучше, чем прямая работа с магом. Потом был центральный узел, тот, который начинался с последнего соединительного. Здесь нужно было работать аккуратнее, проследить, чтобы все плетения соединились как задумано — можно было бы поручить это магу, но они часто не замечали мелкие зазоры, утечки, из-за которых вся сила могла уйти еще до того, как они отправят партию заказчику. Феликс не видел ее, но мог почувствовать. — Вот какой в этом смысл? Ну отправим мы пару ящиков таких штук. Они что, герцога свергнут? Всего сто пятьдесят калибров. Чего мы тут сидим-то? — Тебе за них заплатили и заплатят еще, — он отложил готовую бабочку к остальным, взял следующую, снова начиная с плетения для накопителя энергии. — Я думал, ты болеешь за свободный Зюдланд, — Герман снова утер пот, гулко зевнул — да, от излишков силы в воздухе начинало клонить ко сну, Феликс тоже начинал это ощущать, хотя и был привычнее к такому. — Что, все ради денег? — А ты думал, за идею? Герман подпер щетинистый подбородок ладонью, глядя на то, как Феликс сноровисто отдает плетениям силу. У него были карие глаза, как у всех здесь; волосы зачесаны назад и казались липкими. Однажды он попытался намекнуть на то, что часто между магами и искрами возникали отношения, не прописанные в контракте, и Феликс тогда даже не стал представлять, как это могло бы быть. — У меня предки воевали против Дамана, — наконец сказал Герман. — Одна прабабка даже какому-то их генералу проломила голову черепицей — ну, не прабабка, подальше она, конечно. — Мои договаривались с Рыбохвостой. С тех пор у их берегов не было ни одного шторма — прямо как в Зюдланде до сих пор не бывало землетрясений. Может, здесь и была какая-то связь, может, рыбаки у Пальцев были на стороне заморских императоров, но какая, в сущности, разница? Выбившиеся из косы волосы липли к коже, и Феликс раздраженно убрал их с лица, взглянул на часы в углу комнаты — если он еще хочет сегодня поработать над другим заказом, надо заканчивать с разговорами. За него ему могли бы даже не платить. Этот клиент был у него почти что с самого начала, когда он ушел от де Воса и стал работать на себя — хотя лучше было бы сказать, на Карла Куницу. Четыре протеза, две руки и две ноги, все завязанные на одного человека. Культи плохо сформированные — видимо, заказчик лишился их не из-за ампутации, проведенной хорошим хирургом, а как-то иначе. Гильзу для протеза делали ремесленники в Зюдланде, так что ему, к счастью, не пришлось ехать туда, чтобы полюбоваться на еще гноящиеся раны, но зато он мог подумать о том, как применить онемение, которое вызывали некоторые плетения при прикосновении к коже, и как сделать протезы удобнее. Первые попытки были откровенно слабые, не лучше того, что могли сделать другие, но почему-то клиент не исчезал — Феликсу приходили письма от него, написанные сначала безликим секретарским почерком, письма о проблемах с протезами, с вопросами о них, о том, сможет ли он сделать так, чтобы они откликались на его движения — со сдержанными жалобами человека, запертого в обрубленном больном теле. Несколько лет назад почерк изменился, стал крупнее, небрежнее, с сильным наклоном — тогда Феликс постарался втиснуть в протез правой руки накопитель побольше. — Как дела, мальчики? Их обдал горячий воздух из приоткрывшейся двери; Фрида сразу же закрыла ее за собой, вложила тяжелый засов в пазы и обтерла руки платком. Перчатки она почти никогда не носила — слишком быстро пачкались. Когда-то Феликс думал, что она намеренно портит свою одежду, чтобы ему она досталась только лохмотьями, но вот им уже перевалило за тридцать, а старшая сестра все так же часто сажала на себя пятна, задевала гвозди и неосторожным шагом рвала подолы. — Почти закончили, — ответил он, взвесил на руке бабочку — та уже напитывалась витающей вокруг сырой свободной силой, даже могла зависнуть в воздухе на мгновение дольше, чем ей полагалось; оптимизированное плетение работало так, как он и надеялся. — Прогуливаешься перед сном? Проходя мимо, Фрида заправила ему за ухо прядь волос, потом заглянула в ящик с готовыми бабочками, глубоко затянувшись самокруткой в тонком дамском мундштуке. Протянула его Феликсу, поймав его взгляд, и он не стал отказываться. — Я тут узнал, что ваши предки были теми, кто успокоил Рыбохвостую, — Герман никогда не отказывался от возможности поболтать с ней; Фриду это забавляло и она потворствовала этому, хотя он был так же неинтересен ей, как самому Феликсу. — Впечатляет. — Мои предки варили пиво и рыбачили, — осмотрев их рабочий стол, она отошла к стене и прислонилась к другому верстаку. Из разреза в юбке показалась сумка; Фрида выудила из нее табакерку и принялась сворачивать себе новую самокрутку. — К родословной Феликса мы имеем мало отношения. Так, братик? Усмехнувшись, она вперилась в него черными глазами. Это была одна из ее любимых тем — не нужно быть ученым, чтобы понять, что от их отца не могут родиться светловолосые дети. — Хотя, может, они все-таки и перемолвились с ней словечком, — продолжила она, когда Феликс не ответил. — Кто знает. А эти для нее так, поиграть на дне. Долго вам еще? Когда Герман протянул ему последнюю заготовку, его руки дрожали; Феликс заметил, как опухла и покраснела кожа на костяшках пальцев. Еще немного, и начнет лопаться — неприятный побочный эффект утечек силы, от которого не спасали даже рабочие перчатки. Табак слегка прочистил голову, но заполнение этих плетений далось тяжело. Он даже едва не испортил один узел, неправильно определив точку входа — сначала дрогнула рука, потом плеснул много силы… Герман хлопнул в ладоши, с облегчением рассмеялся — оба ящика были заполнены, закрыты крышками и заколочены. Фрида одобрительно погладила верхний, затушила о него окурок и мотнула головой в сторону дверей, поймав взгляд Феликса. — Завтра получишь чек за работу, — сказал он вместо прощания с магом, еще раз промокнул лицо и с облегчением вышел на пускай до удушья жаркую, но хотя бы не наполненную силой улицу. Можно было не беспокоиться о том, что Герман не запрет мастерскую — в том, что они работали в связке с Куницей и Фридой, было много плюсов, включая то, что несколько рабочих околачивались возле нее не просто так. Фрида забрала мундштук обратно, обтерла его о рукав свободного красного платья, слишком яркого, чтобы быть приличным, несмотря на прикрытое кружевами декольте, и сунула его в рот, не вставив папиросы. — А хорошо сегодня, — сказала она, пока они неторопливо шли к Церковному острову. От канала тянуло сырым воздухом — облегчение слабое, но даже просто чувствовать запах воды было приятно. — И тебе письмо от твоей бывшей. Феликс не распечатывая сунул конверт в кошелек. Эта сторона сотрудничества была ему не по душе — почти все заказы сначала проходили через Фриду, и та, конечно, уже успела прочесть, что ему написала Адриана. — Как Оран? К вечеру на улицах было слишком людно. Феликс отмахнулся от лоточника с вафлями и сразу же пожалел об этом — кажется, ему нужно было поесть. Остановиться где-нибудь в тихом месте и скрутить себе папиросу тоже было бы неплохо. — Почувствовал вкус денег, теперь считает себя очень взрослым. Они усмехнулись. При всех его недостатках, Оран был забавным в своей наивности; Феликс даже чувствовал к нему что-то вроде привязанности, когда рассказывал о нем Фриде. — А мы ведь справились, братец, — вздохнула она, и он кивнул в ответ. — Поверить не могу, что Орану не придется так же рвать задницу, чтобы выжить. — Он все еще хочет пойти в армию. — Не понимаю, откуда это у него? Он же видел этих шаромыжников в Пальцах — вот ты хоть раз думал о том, чтобы записаться в солдаты? — Издеваешься? Они задержались у моста, оплетенного диким виноградом. Феликс набил трубку, Фрида, разложив на парапете свои пожитки, скрутила пару самокруток на будущее и вставила одну в мундштук. — Помнишь, как отец гонял одного из них? Сколько я тогда слов узнала, а мне ведь уже пятнадцать было. — Ты в шесть так загибала, что куры падали, — Феликс усмехнулся, не отрываясь от раскуривания трубки. Им удалось обойтись одной спичкой — достижение малозначительное, даже учитывая их цену, но по-глупому приятное. — Родители чуть не тронулись, думали, ты весь язвами изойдешь. Солдатик-то был с сифилисом. Феликс хмыкнул, оперся на парапет, глядя на освещенные закатом крыши домов за каналом. Этого он не знал — скоро после этого случая он вернулся в Дрехт, никому, конечно, не рассказав о нем. Но никаких признаков сифилиса у него до сих пор не проявлялось, он разузнал все о них вскоре после того, как сходил к своей первой проститутке. — Мальчик весь в нас, — помолчав, сказала Фрида. На Церковном острове распевали псалмы Червю; мимо протащился старьевщик со своей тележкой. — По-своему хочет жить. — Дурак он малолетний. Фрида кивнула, тронула его за рукав, предлагая идти дальше. Ее мальчики, отобранные и вооруженные Карлом, следовали за ними в нескольких шагах, поглядывая по сторонам. Охрана Феликса была не такой же навязчивой, их сейчас даже не было видно. Может, их здесь не было вовсе. — Два покушения за неделю, — сказала Фрида вполголоса. Храм Рыбохвостой в этот час был малолюден — пара рыбаков, какая-то служанка в белом домашнем переднике. — На Карла тоже. Чуют, что он слабеет. Они медленно обошли кругом среднюю часть храма, держась малахитовых мозаичных стен. Под ногами разбегались волны, полускрытые давно не метенной грязью, на алтаре лежали засушенные ветки шиповника — прошлогодние, конечно. Статуя богини равнодушно взирала на них сверху, освещенная последними лучами солнца, красными на темно-зеленом. Головная боль совсем прошла благодаря табаку, рука пускай и ныла, но это было привычное чувство, которое Феликс научился игнорировать. — Иногда думаю — может, уехать? Сколько я уже здесь. Каждый день одно и то же, думаю только как продержаться. Деньги есть, можно купить дом, хозяйство. Женой наконец стану. Разве плохо? Он искоса взглянул на сестру. Она все еще прихрамывала после того, как ее едва не задавила лошадь — до чего странно было увидеть это орудие повернутым на них самих. Если бы он верил в судьбу или справедливость, то покаялся бы за тех, кого они убрали таким же способом, но в такое верили только Оран или Вальдемиро. Болезнь Карла как будто старила и Фриду тоже — глаза запали, морщинки стали глубже, и впервые он увидел на ее смуглом лице синяки от недосыпа. Раньше Фрида была свежа даже после бессонной ночи. Чего они могли бы добиться поодиночке? Когда она приехала в Дрехт, Феликс отдавал ей свое жалованье, даже искал быстрые шабашки, чтобы она могла поселиться в пансионе поприличнее; потом уже ему была нужна ее помощь — работать самостоятельно, без мага, было сложно, первое время его держали на плаву только Фрида и Карл. Телохранители Фриды стояли у входа в храм, вполголоса переговаривались, бросая на них короткие взгляды. Без охраны Куницы ему и сейчас пришлось бы тяжело — признавать это было неприятно, муторно, как будто кто-то уличил его в слабости. — Я переживу, если ты уедешь, — сказал он, прервав затянувшееся молчание. Фрида слабо хмыкнула на это, но ничего не сказала. — Содержать Орана осталось недолго, и в плане безопасности… — Брось, братец, — Фрида хлопнула его по плечу, остановилась у пустой чаши для пожертвований. В ней лежали осыпавшиеся лепестки шиповника; в резьбу набилась старая грязь. — Как я тебя оставлю? Ничего, как-нибудь да выгребем. Она бросила в чашу несколько монет, и темнеющий храм поглотил их звон. Фрида вздохнула, сомкнув руки в замок, посмотрела на лицо Рыбохвостой над ними. — Постарайся не забить Орана. Я понимаю, что ты в нем видишь, но он будет гораздо лучше Германа. Рыбохвостая улыбалась над ними. Полные губы кривились в сонной гримасе — скульптор едва ли видел ее, вряд ли даже читал хроники о ее правлении. В ее лице не читались мертвые люди, лежащие вместе с ней на дне. Фрида сжала его руку на прощание, Феликс кивнул ей — она была права насчет Орана. Конечно, тот будет гораздо лучше Германа, и в конце концов, мальчик ведь не виноват. Если бы его дар достался другому… Если бы он сам был другим, все было бы иначе. Феликс тоже насыпал мелочи в чашу, та зашелестела о камень и лепестки, луч солнца перечеркнул его руку багровой, как след от линейки, полосой. — Судя по всему, Рыбохвостая находится в родственной связи с мертвым дрехтским божеством, — Адриана листала свою записную книжку, подставив ее под столп солнечного света, падающий на алтарь. Что там было написано, Феликс не понимал — наполовину староимперский церковный язык, на котором и так мало кто читал, наполовину шифр, изобретенный когда-то Адрианой и ее дядей. Ее волосы казались белым нимбом под этим светом. Серое дневное платье с широким кружевным воротником, скрывающим грудь и плечи, темная шерстяная шаль — все простое, неприметное, и все-таки она сияла даже в этой одежде. Даже в пустынном и грязном храме морской богини. — Это объясняет, почему ритуалы Дрехта были ей понятны. Ты этих символов не видел? Он заглянул в ее записи и покачал головой. Откуда бы она ни перерисовала эти закорючки, их в храме Рыбохвостой в Пальцах не было. — У нас там тоже есть окаменелости какого-то божества. Рука, если точнее, — заметил он, и Адриана, кивнув, записала это. — Думаю, она древнейшая из живых. Если я собрала всех, то это значит, что даже Червь… Феликс оглянулся на вход в храм. Адриана встречалась с ним украдкой, сбегая от своих сопровождающих — сейчас ее подруга молилась Деве-мученице, но нельзя же делать это дольше получаса. — Как думаешь, она видела дрехтское божество живым? — Адриана притронулась к его руке, и это теплое касание отозвалось мурашками, пробежавшими по его уставшему, оцепеневшему от работы телу. — Феликс, только представь — если она его видела, если они одного вида… Ее голубые глаза. Не прозрачные, как у них с Ораном, а яркие как цветы. Ее взгляд тоже согревал, как и ее рука — не нежностью, как у других девушек, пытливым запалом. — Не думаю, что она особенно дорожит родственными связями. Ее мертвецы растащили его для постройки дороги. Она сразу же записала это, ловко выводя на бумаге бессмысленные закорючки. Поразительно, как много не вносили в книги про божеств — при каждой встрече Адриана говорила про новые хроники и обзоры, которые ей удалось добыть, она даже списывалась с учеными из других стран, но ему все равно удавалось сказать что-то, о чем она даже не слышала. — В дрехтских сказках есть одна про подменыша, — сказала она, снова подняв на него взгляд. — Там, правда, про малое божество… Такие сказки он тоже знал. Да что там — кажется, Иво таким и был, других объяснений его юродству никто не видел. — И что, было это обратимо? Она помотала головой, хотела сказать что-то еще, но в дверях храма показалась ее подруга и Адриана торопливо отвернулась, сделав вид, будто не знает его. Поклонилась Рыбохвостой, положила в чашу монетку — лишних денег у нее не было, ее переписка с Даманом обходилась в суммы, которые Феликс зарабатывал неделями, и пошла через малахитово-зеленое море, мелкими волнами бившееся в подошвы ее кломпов. Сколько им тогда было лет? Феликс видел ее свежую кожу, еще юношескую порывистость движений — кажется, ему тогда было около двадцати пяти? Значит, когда она стояла рядом с ним в храме, ей было двадцать три или двадцать четыре. Какими они были молодыми. В ее записке было написано название места, где они тоже иногда встречались. Познакомившись через переписку в газете, они быстро нашли друг друга в городе — она из семьи бывших аристократов, он подмастерье в гильдии оружейников, даже не у кого-то конкретного. О том, чтобы общаться открыто, не могло быть и речи. Голова все-таки еще болела. Лучше всего было бы дойти до дома и лечь, но записка Адрианы жгла его сквозь одежду так же, как раньше, когда у него пересыхало во рту от одной мысли о ее профиле, о морщинке между ее бровями, появлявшейся, когда она опускала взгляд в свою записную книжку с исследованием старых богов. Когда-то он не находил себе места, получив письмо с датой и местом следующей встречи. — Мне жаль, что с твоим братом случилось это. Они на крыше театра Карла Куницы, самого высокого здания в округе, но даже здесь Адриана держалась поближе к тени от тонкой печной трубы, будто родители могли заметить ее из своего дома на холме. — Такое случается. Теперь ничего не изменить, но я хотя бы знаю, что сделала Рыбохвостая. Где-то в переплетении улиц Оран должен был возвращаться из грамматической школы; Феликс попытался угадать, где он, но этот ребенок мог заплутать даже посреди пустой площади. Его брат не был таким, он всегда знал, где находится — иногда это даже пугало, он мог спрятаться так, что его не могли найти всей семьей, мог в одиночку уйти бродить по пустоши, а потом выйти к перепуганным Феликсу и Фриде с полными горстями земляники. Адриана притронулась к его плечу, осторожно отложив в сторону заполненную записную книжку, и у него пошли мурашки от этого легкого касания. Он никогда раньше не встречал таких девушек — среди проституток попадались сердечные и ласковые, были какие-то горничные у разных мастеров, на которых можно было жениться и не сомневаться в том, что семья будет хорошая, как у всех. Никому из них он никогда не рассказывал об Оране. Экономка встретила его сумрачным кивком, распрямившись у ведра с грязной водой. В доме пахло душной сыростью — он успел забыть, что сегодня мефрау Любек собиралась устроить большую уборку. Вероятно, на втором этаже доски пола уже напитались влагой и разбухли. В этот дом он и собирался привести Адриану — Феликс поморщился, когда подумал об этом. В подвале было тихо и сухо. Здесь было тесновато, между столами и шкафами приходилось пробираться боком, и центральный узел домашних заклинаний порой покалывал кожу своей концентрированной энергией, но до сих пор, даже спустя столько лет, он не хотел переезжать в мастерскую побольше. *** — Действуй так, как я спланировал и не выходи из круга, пока я не позволю тебе, — мастер остановился на пороге дома, стоящего посреди запущенного сада, и посмотрел на Феликса с сомнением. — Мне жаль, что это случилось так рано. Тебе стоило бы еще поучиться. — Я справлюсь, минейр, — Феликс ответил ему пустым ничего не выражающим взглядом, хотя на языке так и крутилось язвительное «А вы без меня нет». На каменные ступеньки падали лепестки шиповника. Ветер холодил лицо, успокаивал зуд в царапинах, еще не сошедших после знакомства с Карлом. Вокруг не было ни души, даже в доме как будто не было ни плетений, ни людей с магическим даром. Наверное, мастер считает его полным идиотом, если разводит такое волнение на пустом месте. — Самонадеянность никогда не идет на пользу, Феликс. С этими словами его молодой мастер надавил на ручку двери, и то, что было за ней, взглянуло им в лица. — Еще долю на три счета. Голос мастера тонул в реве существа, привязанного к кровати — нет, не к кровати, поправил себя Феликс. Если не смотреть на детали, можно струсить, вон и дверь в подвал так и осталась открытой — мастер точно ожидал, что он сбежит или упадет в обморок. Их пациент был привязан к стальным скобам, вбитым в каменный пол; металл уже прожег дыры в его халате, и к тяжелому мясному запаху чужой силы прибавились запахи тлеющей ткани и кожи. — Еще одну. Феликс, ты со мной? Здесь было нечем дышать. Он отдал часть силы, и та растеклась по круговому плетению, провалилась в него, как в бездонный колодец — да сколько еще придется влить в него, пока оно заработает? Тварь в кровати изогнулась, лязгнула зубами, и мастер всунул между них кусок дерева, потом обтер ее лицо бальзамом. — Четырнадцать градусов правее, двадцать выше. Двух долей хватит, потом замыкай цепь и держи ее, — сухо скомандовал он, и Феликс послушался, хотя в груди уже зрела свинцовая тяжесть, мертвяще растекалась по жилам. — Теперь мне. Он ненавидел отдавать силу мастеру. Раз тот такой гениальный, почему не пользуется своей? Он-то не выглядел уставшим, даже наоборот. Близость к больному как будто освежала его. — Быстрее, Феликс. Не дожидаясь его ответа, мастер дернул ее из первого попавшегося плетения, и Феликс невольно ахнул, схватившись за руку — боль была такая, будто его прижгли железом. — Здесь нет времени на капризы. Слушайся или уходи, — мастер даже не оглянулся на него. Распахнул пошире халат пациента, пробежался пальцами по его старческому телу, что-то отыскивая на нем. Пробормотал себе под нос что-то на даманском, уже забыв про свою искру, а Феликс вдруг понял, что оседает на пол, потому что ноги вдруг перестали держать его. Свет ламп мерк, будто тварь высасывала и его тоже — или у него просто темнело в глазах? Если он теперь на полу, то нужные узлы располагаются выше. Холод и тяжесть добрались и до кончиков пальцев, а правая рука вообще, кажется, не шевелилась — пока мастер вправлял узлы и плетения в старике, Феликс забрал из ее пальцев свою спицу и потянулся к бездонному заклинанию, безвольно повисшему под потолком. Если он выползет из круга, то малое божество попытается добраться до него. Вероятно, ей это удастся — Феликс мельком взглянул на узкую лестницу, проходящую прямо у изголовья кровати. Риск оказаться выпитым ей был слишком велик, чтобы бежать, пускай ему и хотелось этого больше всего на свете. — У тебя еще есть ресурс, не останавливайся, — мастер сказал это ему или пациенту? Тот ответил что-то дрожащим голосом впервые за все время. Когда они вошли, он только и мог, что хватать воздух как сонная рыба. Тварь снова попыталась ударить по ним; тяжелый письменный стол мореного дерева раскололся на ровные половины и рухнул рядом с защитным кругом для Феликса, обдав его запахом пыли и земли. Можно уйти сейчас. После таких всплесков она ненадолго утихала — если не мешкать, не спотыкаться о разломанную мебель, то он доберется до выхода из подвала. Что мастер может с ним сделать? Уволить? По сравнению с таким это смешно. Плетение над ним набрякло от силы, еще недавно циркулировавшей в его теле. Он никогда не привыкнет к противоестественности магии. Сколько искр оставило мастера здесь, в этом подвале? Лицо старика быстро серело. Глаза впали, когда-то толстые щеки теперь казались пустыми мешочками кожи. Тварь дышала в своем ритме, беспощадно раздувая его легкие, и воздух выходил из них с заунывными механическими стонами. Мастер не мог с ней справиться. А что, если искры не увольнялись от него? Как он уходил отсюда — может, отдавал их на откуп, а сам сбегал, еще полный сил — их сил. — Еще две доли мне. Он все отдал плетению, которое отводило выпады твари от мастера, отвлекало ее, не давая сосредоточиться на маге рядом. Мастер требовал от него невозможного. Зачем спасать старика? Кому он нужен? Воздух накалился так, что жег горло, вставал в нем комком спутанных жестких нитей. Если бросить его и сказать, что малое божество убило его прежде чем они смогли помочь, их никто не осудит. Феликс еще раз оглянулся на лестницу. Узкая, прилепленная к каменной стене, обитой потрескавшимися деревянными панелями; за дверью будет воздух, узкий канал, шиповник — ему ничего не будет, если он уйдет. Что с него взять? Если мастер выживет, то молча рассчитает его и отпустит. Он сам дотянулся до протянутой руки и толчком влил в нее силу. Задержался на четыре счета, отмеряя нужное количество, и снова приподнялся на коленях к плетению, которое наконец-то было наполнено до конца, оставалось только компенсировать неизбежные потери. Мастер бы не стал молчать. Сказал бы что-нибудь о таких, как он, поставил бы его в один ряд с другими искрами, другими простолюдинами, и Феликс не собирался это выслушивать. Он вытянет их обоих. — Хорошо держался, — мастер прервал молчание, повисшее после того, как тварь вернулась обратно в тело старика. Нет, не тварь — малое божество, поправил себя Феликс, полуобморочно привалившийся к стене. Должно быть, какая-нибудь из совсем диких, не имевших отношения к людям. Иво говорил… — Твои предшественники отключались еще в начале. Он отвязывал пациента от скоб, сам обрабатывал его ожоги, хотя это была обязанность искры. Смочив губы старика, мастер наконец распрямился и зажег давно погасшие масляные лампы, придвинул их поближе, расцветив красную пелену перед глазами Феликса. — Это был самый легкий наш сеанс, минейр Цвольф, — обратился он к пациенту, подождал ответа и со вздохом сел на постель, вынув из саквояжа тетрадь для записей. — Обычно его фата бунтовал куда сильнее. Мы быстро задавили его силой, и он решил ретироваться туда, где ему самое место. Его голос звучал слишком громко и ясно в стенах этого подвала. Воздух понемногу становился чище и прохладнее, свинцовое ядро в груди согревалось — или рассеивалось, распределялось по телу, так что заметить его было сложнее, но мигрень только начинала свое дело. Феликс медленно поднялся, подобрал спицу, едва не упав, но в последний момент скрыв это от слишком внимательного взгляда мастера; убрал с лица растрепавшиеся волосы. Теперь его задачей было аккуратно разрушить заклинание, которое он с таким трудом напитал силой — развеять свою вторую кровь, безвозвратно потеряв ее. Болтовня мастера раздражала только сильнее. — По работе в условиях, близким к боевым, ставлю тебе высший балл. Почти не терял контроля — ты уже сталкивался с фата? Феликс медленно кивнул и все равно пожалел об этом. Мозг как будто качнулся внутри его черепа и вся голова отозвалась обжигающей болью. Если бы он отдал чуть меньше… — У моей родной деревни лежбище мертвых, — сказал он почти что обычным голосом. В горле было сухо, вот и все. — Брат ведун. — Без дара? Вот как. И как его здоровье? Ему не пришлось искать нужные узлы плетения. Обычно Феликсу приходилось прислушиваться к течению силы, угадывать его, но в этот раз он как будто видел все своими глазами. Толстые шершавые смычки между узлами; нити, полные переливающейся силы — безупречная паутина, которую мастер создал на ходу, на секунду приостановившись на пороге в подвал. Тот ждал ответа. — Он калека. В детстве сильно болел, потом вырос… — Феликс неопределенно взмахнул рукой. Ему не хотелось рассказывать сейчас про Иво. Плетение перед ним было невыразимо прекрасно — из всего, что он видел в жизни, это заклинание в пыльном подвале было красивее всего. -…очень красивые, — донесся до него голос мастера. — Редкая удача — родиться и вырасти с такими. Поняв, что Феликс не услышал его, он пояснил: — Твои волосы. Никогда не видел такого оттенка. Мигрень снова вернулась к нему, теперь приведя с собой тошноту. Феликс наудачу ткнул спицей в сияющий узел перед собой, разворошил его, впрыснув в плетение немного силы, чтобы размыть его границы. Взгляд мастера прилип к его волосам, не таким уж и примечательным в полумраке. — Все молились, чтобы они потемнели. Жаль, что они этого не сделали. Сколько времени он провел с кашицей из ржаного хлеба на голове, чтобы волосы окрепли и стали нормального человеческого цвета… Казалось, он до сих пор мог почувствовать этот запах. Причитания теток, когда они смывали засохшие черные комья и видели, что он остался прежним, их отвращение к ним с мамой, их перешептывания, когда они думали, что их никто не слышит — никто из тех, кто мог бы понять, о чем они говорят. Плетение растворялось в темноте, и в конце концов Феликс перестал различать его нити. Наверное, он их и не видел — такое восприятие заклинаний редкость даже среди магов, а для него это и вовсе недостижимая мечта. Слишком много свободной силы в воздухе, почти невыносимая концентрация для человека — и убийственная для ослабленных фата. Ему все привиделось. Мастер закончил писать, захлопнул тетрадь и вернул ее в саквояж. Легко, пружинисто поднялся с места — конечно, забрав столько у искры, он был полон сил. Феликсу хотелось задушить его, растревожить фата и скормить ему. Пальцы притронулись к его косе, скользнули по ней, едва касаясь, и Феликс подавил рвотный позыв при мысли о том, что, должно быть, сейчас происходит в голове у мастера. Этого нельзя было избежать. Легкий толчок силы, теплая, ласковая волна, пробежавшая по жилам; туман перед глазами слегка развеялся и тошнота улеглась. — Спасибо за помощь, минейр Янсен. Мастер так и не прикоснулся к нему по-настоящему. Феликс глубоко вздохнул, помедлив перед тем, как развернуться и выйти из подвала вслед за ним. Конечно, он не мог этого избежать, но сейчас ему подумалось, что он мог бы, напротив, стремиться к этому. Кажется, его мастер был не без слабины — глупо этим не воспользоваться.