Высоко над морем

В ту ночь я спал на удивление крепко и не слышал, как все в доме проснулись, не почувствовал даже того, как солнце взошло и его лучи коснулись подушек, и проснулся только после того, как кто-то начал скакать на моей кровати. Я натянул одеяло на голову и лениво пробормотал: – Прекращай немедленно, а иначе никогда больше не будешь ночевать у нас. Но прыгать после этих слов Дженни не перестала. – Я сейчас маме расскажу, – рассердился я. – Не расскажешь, потому что она ушла уже. – Как, ушла? – подпрыгнул я на кровати. – Разве уже так поздно? – Половина одиннадцатого. Мне вдруг стало ужасно стыдно, ведь я обещал ей спросить про песню, как только встану, а вместо этого все на свете проспал. На дворе уже во всю сияло солнце, а шторма будто и в помине не было. Я подошел к окну и увидел, что на блестящей от дождя мостовой было безлюдно и машины на месте не было. – Что же ты раньше меня не разбудила? Дженни заморгала с совершенно невинным видом. – Так я сама только встала. Но то только посмотри, что твои родители оставили. Я бросил взгляд на стол. – Что это? Это… альбом? Опустившись на край кресла, я пролистал пару страниц книги с черно-белыми фотографиями. Дженни была тут как тут. Я листал и листал, но мне никак не попадалось ничего интересного. – Мой дом! – воскликнула вдруг Дженни, тормоша меня за плечо. – Там был мой дом! Я вернулся на предыдущую страницу и замер: на выцветшем от времени снимке были запечатлены двое мужчин, по всей видимости, хороших приятелей. Они стояли напротив высокого трехэтажного дома, точь-в-точь такого, какой был на улице Дженни. В одном из них я признал молодого дедушку, второй же был мне неизвестен, но сам факт того, что все это время альбом был здесь, а я ни разу не обратил внимания на сходство здания, поразила меня до глубины души. – Боже мой, что же это? – с трудом проговорил я, ошарашенно глядя на страницу. – Что же это, получается, ключ к разгадке всегда был здесь? Но кто это? Кто этот мужчина справа? – Это мой дедушка, – ответила Дженни без тени малейшей тени сомнения. – Т-твой… дедушка? – Он самый. Я узнаю татуировку. Мама говорила, что он служил во флоте и в память об этом набил якорь на плече. – Во флоте? – Ну да. А еще он был самым первым владельцем этого дома. Она указала пальцем на фотографию. Я выронил альбом, его страницы зашуршали, сгибаясь пополам, фотография, кружась, вылетела на пол. Все вокруг замерло. И только Дженни принялась подпрыгивать на кресле. – Да ты… Ты, ты! Ты издеваешься что ли надо мной? Мы так искали, а ты, оказывается, все и без меня прекрасно знала! – в исступлении воскликнул я. – Совсем дурак? – изумленно проговорила она, склонив набок голову. – Чт-... Почему? Если твой дедушка был владельцем, разве ты не должна была знать, кто жил в этом доме до тебя? В чем был смысл расследовать? Она покачала головой. – Если бы все было так просто. Я вчера замучила маму вопросами, но она все твердила, что ничего не знает, что все бумаги безвозвратно утеряны, и что всеми правами на собственность владела мисс Эванс. Я всегда знала, что дом был дедушкин, и мне было все равно, кто жил в нем до нас, но потом, когда я увидела ту записку… – Я понимаю, но… тогда… Постой. Если он был владельцем, разве он не мог сам вложить ее в книгу? На ней ведь ни года, ни подписи. Дженни встала с кресла и, не успел я и глазом моргнуть, достала из под кипы моих тетрадей ту самую книгу, которую принес с чердака отец. Я даже намеревался прочитать ее, но забыл, потому в тот день Дженни донимала меня с азбукой Морзе. – Ты видишь? – спросила она серьезно. – Год выпуска 1971. А дом был впервые продан в 1970, что ясно из тех записей, что нам дала вчера миссис Джеймс. – И что же? Разве не мог он вложить эту бумажку в 1971, 1972 или когда угодно позже? Лицо Дженни вдруг помрачнело. – Не мог, – сказала она тихо. – Он даже не знал, что эта книга существовала. Он продал дом мистеру и миссис Хансен – твоим бабушке и дедушке в 1970. И после этого, в тот же год, по дороге домой из Англии, он… Он погиб во время шторма. Я побледнел. – Погиб во время… шторма? – Да. Мама рассказывала мне, что в тот день бабушка прождала его до рассвета, но он так и не вернулся. На борту корабля, однако, были выжившие. Бабушка опросила их, назвав дедушкины приметы, и один человек сказал ей, что последний раз его видели в каюте вместе с остальными. Он сидел возле окна и напевал… «Высоко над морем». У меня закололо в сердце. – Как жаль, как ужасно… жаль. Я ведь не знал, что твой дедушка..! – Он рассказал мистеру Бергу об этой песне, а тот записал название, чтобы не забыть! Теперь мы знаем. Теперь… мы все… Дженни расплакалась, не договорив. Я никогда прежде не видел ее слез. За все то время, что мы носились как безумные по городу и ездили в Майлдвилль, она не проронила ни слезинки, но теперь, когда открылась правда, какую никто не мог предположить, даже у меня в глазах предательски защипало. – О, Дженни! Кто бы мог подумать, что это так… ужасно. Что правда окажется такой печальной, – пробормотал я, сам не свой от странного тяжелого чувства. Мы оба сидели на краю кресла и ревели в голос, размазывая слезы кулаками. Альбом валялся на полу, а рядом с ним и выпавшая фотография, с которой улыбались нам два приятеля, обоих из которых уже давно не было в живых. Мы ревели с полчаса, и я никогда в жизни больше так не плакал, как в тот ясный солнечный день. Дженни повисла у меня на плече, но я был настолько растерян и обескуражен, что даже не знал, как ее утешить. Впрочем, ее характер не позволил бы ей долго пребывать в отчаянии. Она вытерла глаза, всхлипнула в последний раз и сказала: – Может, пойдем посмотрим, что стало с городом? Я кивнул, и сразу после завтрака, который был оставлен мамой на столе, мы вышли на улицу. Дорога сияла и поблескивала в лучах солнца так, будто ее всю ночь начищали с мылом. В воздухе стояла легкая дымка поднимавшихся с земли испарений. На соседских вишнях вовсю щебетали птицы, и все вокруг будто бы преобразилось, стало еще ярче и светлее после вчерашней бури. Мы стояли на крыльце и едва дышали от захватившего нас сияющего великолепия. Я инстинктивно потянулся и взял Дженни за руку. Она крепко сжала мою и, посмотрев хитро, спрыгнула на нижнюю ступеньку. Я понял все, и мы, не произнося ни слова, но радостно смеясь, побежали в сторону пристани. – Что, думаешь, без меня заблудишься? Дорогу за ночь забыл? – хохотала Дженни, не разжимая моей руки и увлекая меня за собой туда, где на спокойных, тихо покачивающихся волнах, танцевали мириады солнечных отблесков. На пристани не было ни души. Мы бежали почти до самого берега и, остановившись на мгновение у лестницы, перевели дух. – Кто последний, тот с разбегу кинется в воду! – крикнула Дженни, и не успел я моргнуть, как она была уже внизу. – Ты проиграл! – Может, хватит уже дурачиться? – А что еще остается делать? Все равно школы сегодня не будет. Ты видел, как затопило домики? Она указала пальцем в сторону тех заброшенных хижин, в одной из которых мы так недавно нашли шкатулку миссис Гибсон. – Ага, – протянул я, – ужасный был шторм. Дженни вприпрыжку добежала до песчаной полосы и присела возле самой кромки. Волны шелестели, выбрасывая на берег сотни мелких камешков, ракушек, кусочков пробки и стекла, иногда даже панцири морских ежей или медуз, которые беспомощно трепыхались на солнце. – Бедняжки, – воскликнула Дженни, и, поддевая концом длинной палки, начала поспешно отбрасывать их обратно в воду. Я сел рядом на песок. Небо было настолько чистое, что невозможно было рассмотреть на его ясной поверхности ни единого, даже самого крошечного облачка. – Смотри, какая острая, – сказала Дженни, протягивая на ладони длинную ракушку. – А вот еще, синее стекло. Такое круглое, как камень. – Слушай, – я повернулся к ней, ведомый каким-то странным, но сильным чувством,– а давай и правда куда-нибудь сбежим? Она внимательно посмотрела на меня, как бы изучая, и улыбка озарила ее веснушчатое лицо. – Каков хитрец! Значит, когда я предлагала, сказал, что здесь некуда бежать, а сам теперь… – она засмеялась и повалилась рядом на песок. – Давай искать что-нибудь на берегу? Здесь так много интересного. Вот, скажем, крышка от бутылки или рукоятка от старого штопора. – Сдался мне твой штопор, – засмеялся я. – А ты не делай такое лицо, а не то получишь! Смотри, морская звезда! Она схватила принесенное волной красноватое пятиконечное существо и кинула его в меня. – Мучаешь животных, – я отцепил звезду от футболки и бросил в море. Она надулась и подняла с песка длинную зеленую водоросль. – Смотри, что у меня есть! Я подскочил на месте, как ошпаренный. Ее рука тянулась к моему воротнику с недобрыми намерениями. Я ловко выхватил у нее водоросль и швырнул ее в подбежавшую к ногам волну. – А теперь что? – А ничего! Она отвернулась, но тут же развернулась обратно. В ее глазах горел уже какой-то новый огонек. – Знаешь, а я придумала, куда можно сбежать. Правда, прямо сейчас не выйдет... Но ты если взять отсюда на северо-восток, то можно оказаться в Норвегии! Она во-он там, далеко-далеко, за морем. – И что мы будем там делать? – Как, что? Смотреть на сияния и кататься на лыжах с гор. Я поднял глаза к небу. – Слушай, а ведь эта твоя песня… Я, на самом деле, так и не понял, о чем она. Как ни крути, но в азбуке Морзе я не силен. – Так и знала, что ты ничего не выучил, – укоризненно проворчала Дженни. – Ну хорошо. Я могу снова спеть ее, мне не жалко. Я кивнул, сидя на песке, и, вытянув ноги, приготовился слушать. Дженни отбежала в сторону и повернулась лицом к воде. Затем она вскинула одну руку вверх, гордо и выразительно, как будто собиралась читать стихи, и запела на чистом английском так, что я с легкостью мог разобрать слова. Это было что-то наподобие баллады об одинокой чайке, которая кружила над штормящим морем в поисках надежды на то, что однажды буря закончится и из-за туч покажется солнце. Под конец она взлетала так высоко, что почти задевала облака своими крыльями. – ...И верит в то, что однажды над водной гладью вновь воссияет солнце, – пропела Дженни и застыла на месте, продолжать смотреть на волны. Я зааплодировал, но она даже не обернулась. – Это правда было здорово. – Уверен? Не знаю почему, но когда пою ее теперь, мне так плакать хочется, – отозвалась она. – Но спасибо. – Да, пустяки! Я ведь правду говорю. У тебя отличный голос. – В самом деле? Мне всегда казалось, что не особенно, поэтому и пела всегда себе под нос. Но… раз так, может, больше и не буду. – Под нос себе петь? – Ага. – Вот смотрю на тебя и думаю: может, ты не такая уж несносная, если получше тебя узнать. Два шага, и Дженни оказалась подле меня. – Чего сказал? – Ничего. Тише ты. Не кипятись. Я всего лишь идею предложить хотел. Она покосилась на меня недоверием. – Тебе здесь вообще… нравится, в городе? – Не меняй тему. – Так нравится или нет? – Само собой, а иначе стала бы я оставаться. Я присвистнул. Все-таки за словом эта девчонка в карман никогда не лезла. – Знаешь, я уже, наверное, передумал тебе говорить. Она хмыкнула и подошла к большому валуну, который одиноко лежал на краю берега. – Передумал и ладно! Ты молчишь, и я молчать буду. Она уселась на камень и стала смотреть на море. Чайки, все это время кружившие почти под небосводом, спустились и летали теперь прямо над волнами, рассекая водную гладь широкими темно-серыми крыльями. – Ну, и что там у тебя за идея? – спросила она наконец. Я подошел к камню и, опершись о его шероховатый, поросший мхом край, тоже стал смотреть на воду. – Да так. Пустяки. Просто песню хотел сочинить. – Песню? Она подняла на меня глаза. – Про город? – Не знаю, про что угодно. Что в голову придет. Повисла пауза. Она, видимо, подумала, что я просил ее о помощи и замялась. – Я не то чтобы в музыке сильна. У меня и рифма хромает, и слуха нет. Я рассмеялся. – Так ведь мы же не профессионалы. Нам не обязательно как в опере петь. Она посмотрела заинтересованно, но ничего не ответила. – Ты ведь говорила, что уедешь через год-другой? Вот я и подумал, что если у тебя есть песня о Нарвике, почему бы не придумать и о Скайфилде тоже. – О Скайфилде… На английском? – Можно и на английском. Дженни опустила ноги с камня, и тень задумчивости пробежала по ее лицу. – Вот слушаю тебя и думаю, может, ты не такой уж и несносный. Умные идеи подаешь. Иногда. – Иногда? – возмущенно воскликнул я. – Ага! Не всем же дано с рождения быть остроумными, – хихикнула она. – Ах ты… рыжая, бессовестная! – Между прочим, рыжий – красивый цвет. А у тебя волосы самые обычные, – парировала она, порываясь спрыгнуть с камня, но я схватил ее за руку. – Куда собралась? Скажи сначала, как тебе идея? – Ну не знаю даже. Это твое дело. Хочешь – пиши, хочешь – не пиши. Она сильно дернулась, но я держал так крепко, что при всем желании сложно было бы сдвинуть руку и на сантиметр. – Чего приклеился? Пусти, я хочу в воду! – Может, я ее даже на норвежском напишу. – Купить меня хочешь? – хитрющим голосом проговорила она, и я разжал руку. – Ну уж нет! – А если на Морзе? Я увидел, как заблестели ее глаза, и что она аж подскочила на месте, но быстро опомнилась и прикусила язык. – Знаешь… Я могла бы, наверное, помочь. Но при одном условии: ты сию же секунду пойдешь со мной до площади. Я вздохнул. – Слушай, а может лучше посидим, погреемся на солнышке, а? У меня ноги бо-... В эту же секунду я, против воли, был сдернут с места. – Куда-а? Куда ты меня тащишь? Говорю же, ноги болят. – Уверен? А вот сейчас мы это и проверим! Пойдем-ка дальней дорогой через ве-есь пляж!