Почему случится ядерная война

Кеннет. Всплыла и потекла длинная рана, тяжелая от крови, с рыхлыми краями, распахнутая и мокрая. От запястья и до сгиба локтя – горячая, с уже собранными в слизь каплями по краям. Рану пришлось зашивать. Кеннет сидел на белоснежной кушетке, держась здоровой бледной рукой за липкое запястье. - Тяжелая жизнь? - Нет, - задумчиво ответил Кеннет. – Половинка лезвия в деревянных перилах. Меня не очень-то любят в школе. - И почему тебя так не любят? - Это мои воспоминания, - сказал Кеннет в ответ на немой вопрос повернувшегося к нему Пата. Сказал и поежился в углу холодного кожаного диванчика. - Мои воспоминания… оцифрованы. Интересный эффект. Я не знаю, как это случилось. Экран, матовый, равнодушный, сменил картинку. - Таких самцов надо водить на выставки, - холодновато, но заинтересованно сказал Лукас, садясь так, чтобы лучше видеть изображение. - И давать приз за поднятые на члене гантели. - Он зашил мне руку, - искоса глянув, зачем-то пояснил Кеннет. – И пожалел. - А выебал до или после? Кеннет промолчал, согнувшись в углу диванчика. По его запястью и выше разлилась розовая нежная полоса шрама, которого прежде не было видно. - Как он выключается? – хрипло спросил Отто и поднялся, загородив спиной мечущиеся по кровати тела. - Свали оттуда, - приподнялся Лукас, то ли улыбаясь, то ли скалясь. – Неизвестно, что покажут обо мне и тебе. Потом будет обидно, если пропустим самое интересное о нашем мальчике. Отто провел пальцами по панели экрана, не нашел ни одной кнопки и помедлил, глядя на Кеннета. Кеннет поднял голову и глазами показал: можно. Простыни, смятые и свернувшиеся жгутом, свисали с кровати. Обнажился бордовый ортопедический матрас. Подушки, малая и большая, поделили между собой тело Кеннета: одна подхватила под зад, другая улеглась под голову. Получился упругий мальчишеский мостик тела – чуть выгнутый, будто перекинутый через два пригорка. Свет падал сверху и сбоку – шелковистый, розоватый. Зашитый шрам на руке казался почти черным. Кеннет смотрел из-под ресниц так, как смотрят порноактрисы при съемке крупным планом. - Пошлость тебе не идет, - шепнул ему Дольф, растягиваясь рядом длинным мускулистым зверем – то ли человекообразной обезьяной, то ли очеловеченной змеей. – Не будь ребенком… - Хорошо… - ответил Кеннет и повернул голову, ловя языком горячую мочку уха Дольфа. И руку закинул на его плечо – ту, что без шрама. Его развернуло на подушках, и показалась тонкая линия спины, узковатые бедра, и ягодицы, небольшие, со светлым пухом в ложбинке. Розовый свет облизнул и их, и пальцы Дольфа, и потом – вдруг развернувшись, камера описала почти полный круг и уткнулась в темную, с особым лиловатым оттенком головку члена, потянувшую за собой на напряженной уздечке влажную тонкую кожу. Кеннет взялся за нее, как младенец берется за мягкий персик – жадно, торопясь. И как младенец теряет персик, так и Кеннет выпускал изо рта член Дольфа, словно не в силах удержать его силу одним лишь языком и губами. Лукас присвистнул и оправил ширинку. - Сколько тебе здесь лет, фея? Кеннет вынул из кармана пластинку жвачки и молча, почти ритуально распечатал ее. *** Ты не ребенок. Хватит, ты не ребенок, Кеннет. Оранжевая футболка? Нет, Кеннет, ты же не ребенок. Никаких татуировок, Кеннет, ты же не маленький, чтобы не понимать, как тебя это изуродует. С твоим ростом лезть в баскетбольную команду глупо, Кеннет, ты же не ребенок, должен понимать, что таким образом невозможно самоутвердиться. Господи, Кеннет, только не говори, что пишешь стихи. Ты же не маленький. Кеннет, не стоит проявлять на людях столько эмоций, это по-детски. - Зачем ты убил кошку? Кеннет пожал плечами и положил исцарапанные руки на подоконник, усыпанный теплыми каплями весеннего дождя. - В коррекционную школу захотел? - Нет, - ответил Кеннет, глядя сквозь мягкую дымку, из которой, словно прямые шеи диплодоков, влажно вырисовывались узкие кроны тополей. – Я не знаю, зачем это сделал. В детстве я ломал игрушки и мне за это ничего не было. Вот и сейчас… - За все сломанные игрушки надо платить, - сказал Дольф. Он стоял позади, у стены, и держал руки скрещенными – как всегда, когда хотел отгородиться от Кеннета и причинить ему этим боль. Лица его видно не было – впрочем, как всегда. Черная тень лежала выше плеч, и смотрелся он поэтому обезглавленным телом. - Правда? – Кеннет повернул голову, уложил подбородок на предплечье и посмотрел на Дольфа: зрачки его дернулись и растеклись в черные метки дула пистолета. – Ну так заплати! Заплати! Денег можешь мне дать! Если у тебя столько найдется, чтобы все это оплатить! Чтобы меня оплатить – найдется?! - Ты повзрослел, - сказал Дольф. - Иди… на хер, - выдохнул Кеннет и перемахнул через подоконник прямо в мокрые душистые кусты цветущей чайной розы. На него осыпался шквал лепестков и теплых крупных капель. *** Камера не стала выбирать позицию: только угол столика в каком-то кафе, бумажный стаканчик колы и рука с белой, почти исчезнувшей полосой шрама. - Он очистил мое сердце. - Как? - Как картофелину. Пальцы даже показали, как: вонзающим жестоким движением словно скрутили воздух и снова улеглись. Легкие солнечные блики лизнули запястье, заволновались и исчезли. - Все, что мне полагалось – первая любовь, первое разочарование, первое одиночество вдвоем – всего этого я лишился. Потому что несколько десятков лет между – это несколько десятков «нет». Я получил все, что полагается человеку его возраста, но не видел ничего, что полагалось мне. Я даже радоваться не научился, потому что он уже не умел. - Кеннет. Пальцы дернулись и распахнулись веером. - Старикам нельзя заводить животных. И снова заволновались блики, а шрам порозовел. - Потому что старики умирают, а животные продолжают искать миску с кашкой для беззубых… Я хочу быть молодым – вечно. Может, тогда еще выпадет шанс испытать то, что мне полагалось... Главное – у меня есть на это деньги. Экран налился шорохом статического электричества и угас. Кеннет помедлил и, ни на кого не глядя, наконец, сунул пластинку жвачки в рот. - Сколько тебе лет? – нарушил молчание Отто. Его голос, надтреснутый из-за плохо скрываемого недоумения, прозвучал, как помехи радиоэфира. - Сколько? – прокашлявшись, переспросил Отто. - До хрена, - уверенно и неожиданно визгливо сказал Лукас. Он даже очки снял и нацепил их на распяленные пальцы, словно собираясь отыграть дешевый кукольный спектакль. - Ему до хрена лет, а на гладкую жопу и свеженькую рожу насосал денег по полудохлым старичкам, правильно, фея? Кеннет смял обертку и поднял глаза: в наступившей полутьме его зрачки, живые, глубокие, расползлись вширь, заполнив всю радужку, от которой осталось только узкое почти белое кольцо. - У тебя нет повода нападать на меня, - неожиданно мягко и спокойно сказал он. – Подумай об этом. Ты не найдешь ни одной причины. Лукас повертел пальцами. Темные очки на них заплясали, отражая искаженные лица. - Ни одной причины, - пропищал он. – Как это нет причины, мелкая гнусная шлюха? Меееелкая, гнууусная шлюха… Очки кривлялись и ходили на его пальцах ходуном – казалось, за ними прячется маленький злобный чертенок, и все мистическим образом ему подчинены: даже Отто смотрел завороженно и молчал. - Хочешь в ротик, фея? – пищал чертенок, срываясь иногда в сатанинский хриплый бас. – У меня есть пара баксов на кармане, достать можно только через ширинку… В погасшем экране телевизора бледное лицо Кеннета превратилось в маску. Отто обреченно отвернулся, словно потеряв к происходящему интерес. И тогда Пат, очнувшись от тяжелого раздумья, вдруг легко приподнялся, протянул руку и с хрустом смял в ладони черные чертовы очки, надетые на пальцы Лукаса. Сломанные дужки запрыгали по диванчику, черными угольками раскатились осколки. Лукас отдернул руку. - Ты, овца… - прошипел он. Пат смотрел на него, широко и дружелюбно улыбаясь, так, как обычно смотрят на детей, взявшихся за дрессировку хомячков. Только лицо у него было страшное, как у древних идолов, полые брюха которых воины забивали кишками поверженных врагов. Лукас замер – и его лицо тоже стало маской – криво вырезанной из жестяного листа, маской с острыми краями, едва прикрывающими сыроватое серое мясо. Отто поднял глаза. Экран напротив вспыхнул белым, и вывел надпись, огромную и черную: «КАЖДЫЙ ИЗ ВАС ОБЯЗАН ИГРАТЬ СВОЮ РОЛЬ». - К черту, - сказал Лукас и опрокинулся назад на спинку холодного диванчика. Закрыл глаза. - Я предлагаю оценить обстановку, - сказал Отто, подождав изменений на экране. - Здесь две двери. Я направо, Пат налево. Лукас не шевельнулся, а Кеннет, не смотря на то, что ему Отто не дал никакого задания, все же двинулся вслед за Патом. По пути он задел коленом низкий столик, и зеленое яркое яблоко качнулось, отразившись на матовой поверхности гнойным комом размытых очертаний. - Холодильники... хранилища... - пробормотал Пат, перебирая в памяти все, что могло бы подойти к описанию смежной с мониторной комнаты. Позади остался офисный холодок кожаного диванчика, удобная площадка журнального столика и стены ненавязчивого синего цвета. Здесь же с потолка, забрызганного чем-то темным, едким, свисали цепи, желтоватые и тусклые. Каждая цепь оканчивалась крюком, затупленным, но блестящим. Крюков оказалось множество – больших и малых, и Пат с легкостью представил себе ту тушу, что смог бы здесь распять – многорукую, с широким треугольным, словно у ската, телом. Всю длинную глухую стену закрывал стеллаж из нержавейки, с полками, оснащенными желобами кровоспуска. На нижней полке Пат, присев на корточки, обнаружил вороха перевязанных веревками газет прошлогодней давности, на второй – пустую коробку из-под домино. - Куклы, - негромко сказал Кеннет, неслышной тенью проскользнувший между цепями и крюками. Пат не поднял головы. Он остался сидеть на корточках и вертеть в руках коробку. Боковым зрением он улавливал движение рядом – бежевые линии вельвета, мягко обхватившие лодыжку Кеннета, и его колено с небольшой складкой джинсовой ткани над люверсом. - Раз, два… - начал считать Кеннет. – Четыре куклы. Я бы оценил его воображение в десять долларов. - Чье? – спросил Пат, закрывая коробку крышкой. Ноги уже начали затекать, но подниматься и смотреть этому человеку в глаза он пока не хотел. - Экспериментатора, - пояснил Кеннет. Его колено переместилось, лодыжка напряглась, а рубчатая подошва ботинка царапнула цементный пол – Кеннет потянулся выше, разглядывать остальные полки. - Экспериментатора, - повторил Кеннет, шурша чем-то наверху. – Цепи, ножи, куклы. Тебе ничего не напоминает? - Здесь есть ножи? – спросил Пат. - Есть, - ответил Кеннет. – Лукас нашел один под столиком. Он произнес имя без напряжения, легко и естественно, словно имя своего соседа, с которым каждое утро обсуждал погоду. - Ему только ножа не хватало, - угрюмо сказал Пат. Ноги уже начало покалывать, да и сидеть внизу с пустой коробкой в руках было глупо, поэтому Пат схватился за стеллаж и выпрямился. Под его пальцами накренилась незакрепленная полка, взвизгнула, словно ужаленный пес, и обрушила на цементный пол что-то розовое, голое и холодное. - Минус один, - подытожил Кеннет, глядя на разбитую фарфоровую куклу, нелепо разметавшую руки. Пат на куклу внимания не обратил. Он воспользовался секундой, в которую Кеннет опустил ресницы, и с жадностью фотографа моментально запечатлел в памяти его лицо – запомнить, и разобраться потом, когда будет время… Кеннет поднял глаза, и Пат успел увидеть – себя, так же сохраненного полностью в отражениях его зрачков. - Антракт закончился! - донеслось из-за хлипкой двери. – Попкорн тоже, могу предложить свежие нервы, детки, нервы в собственном соку! - Вернемся, - сказал Пат. Кеннет развернулся. Под подошвой его ботинка хрустнул хрупкий кукольный сустав. Отто. - Шуршит и что-то видать, - сообщил Лукас, кивая на экран, на котором словно настраивалась и готовилась к большому представлению чья-то бесцветная жизнь: мелькали какие-то серые лужи, мрачная площадь, выстланная щербатым булыжником, рваная листва, бутылка джина, вывеска над дешевой прачечной… - Там спальная, - доложился вернувшийся Отто. На лице у него было легкое разочарование, словно найти он ожидал склад оружия или тайную химическую лабораторию. И что-то еще, мучительно-острое, прорывалось сквозь, и Кеннет, умевший видеть больше остальных, смотрел на него внимательно: видел славное и беззлобное лицо, наспех исправленное жизнью, накинувшей маску суровости и усталости на широкие скулы, улыбчивые, но сжатые плотно губы и серые веки. - Двуспальная кровать, ковер… - Эти? – показал на экран Лукас. Двуспальная кровать. Ни единой морщинки на шелковой яркой простыни. Эмма сама разгладила ее ладонями и заботливо подоткнула по краям. Осторожно прошлась по ковру цвета слоновой кости, и торжественно установила у окна высокую лазурную вазу с крупными бутонами роз на длинных шипастых ножках. - До вечера, - сказала она и подставила лицо для поцелуя. Длинные ресницы задрожали, улыбающиеся губы раскрылись. - До вечера, - сказал Отто и поцеловал ее верным, длинным поцелуем. – Привезу что-нибудь пацану, если выдастся свободная минута. Он редко звал сына по имени: обычно называл просто «пацан», и в этом слове заключалась вся его гордость за рождение и существование мальчика, спящего сейчас в соседней комнате. - Мы тебя будем очень ждать, - тепло выдохнула Эмма. - Хорошо, - ответил Отто. – Это очень хорошо… Словно слепой, Отто двинулся на экран. Мышцы под тканью его рубашки взбугрились, над пальцами набухли извилистые, словно корни деревьев, вены. - Ого, - сказал Лукас и предусмотрительно защитился руками. Он успел вовремя – мощным коротким ударом, почти не размахиваясь, Отто вбил в экран тяжелый кулак, и брызнуло вперемежку: белым светом, искрами, кровью, шипением, звоном. Пат прикрыл глаза, а Кеннет смотрел молча, не шевелясь. Тяжело дыша, Отто раскинул руки и содрал со стены покосившийся пластиковый остов телевизора, смяв корпус, как бумажный. Потянулись какие-то провода, запоздавший осколок ударился и завяз в плече Отто, и снова выбросило пучок синих искр, но он методично довел дело до конца, и меньше, чем через минуту отшвырнул в сторону то, что было экраном, беззастенчиво транслирующим чужие воспоминания. - Мне теперь даже интересно, что ты с ней такого сделал… - сказал Лукас, отряхиваясь от мелких пластиковых осколков. Отто повернул голову. - Все в порядке, - примирительно развел руками Лукас, увидев затянутый красноватым туманом взгляд. – Кино не для всех, я понял. И все равно дергался и кривился у него уголок рта, словно снова прорывался сквозь зубы смех черного беса, которого так и не удалось изгнать Пату. - А в соседней комнате какая-то бойня, - нарушил молчание Пат. – Это чье? Лукас поднялся, обошел застывшего посреди комнаты Отто и заглянул в следующую. - Это не бойня, - сказал он. – Это… - он задумался, собрав в складки подвижный лоб. – Это место, где хранят туши. Морозильная камера… Он поднял голову и заглянул куда-то наверх. - Даже конвейерная линия есть. Тушу цепляют за крюк… и она едет на выход. - Твое? - Пожалуй… Лукас снова задумался, разглаживая кончиком языка пересохшие тонкие губы. «ВЫ МОЖЕТЕ СОХРАНЯТЬ НЕЙТРАЛИТЕТ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ВАС НЕ ОСТАНЕТСЯ ДВОЕ» Надпись вспыхнула прямо на стене, на белом широком прямоугольнике чуть выше прежнего телевизора. Она была не такая четкая, как прежде, но разница была почти незаметна. Свет погас. - Проектор, - сказал Кеннет, а Отто поднялся и, согнув плечи, ушел туда, где экспериментатор не поленился восстановить декорацию его прежней жизни. Отто забирал его от здания аэропорта – Фрэнк закидывал сумку на заднее сидение, а сам садился рядом и тянул ремень безопасности через немного впалую, но сильную грудь. Фрэнк выбивал из пачки сигарету и прикуривал, по-особенному закрывая зажигалку ладонью. Отто любил это его движение – короткое, неистребимое у тех, кто привык закуривать под пустынным горячим ветром. Ехали обычно молча. Много слов не требовалось – привыкли. Если понимали друг друга с полувзгляда тогда, когда каждый шорох мог означать быструю смерть, то в ленивой мирной жизни не нужно было даже взгляда. Фрэнк никогда не спрашивал, где они окажутся на этот раз, не диктовал никаких желаний: ел то, что заказывал Отто, ложился спать на той стороне кровати, которую ему отводил Отто, и не потому, что подчинялся, а потому, что Отто точно знал, что он хочет на ужин и где ему удобнее улечься. И самого Отто тоже всегда все устраивало. Такими же они были и в сексе – молчаливыми, но невероятно слаженными – словно заранее продумали и отрепетировали каждое движение… - Двадцать баксов на то, что сейчас ввалится счастливая женушка, - вполголоса сказал Лукас, - твоя ставка, малой? - У меня нет денег, - качнул головой Кеннет. - Отработаешь, - лениво отозвался Лукас, наткнулся взглядом на взгляд Пата и умолк. Проектор исправно транслировал картинку, неизвестно каким образом попавшую из памяти человека на электронный носитель: на фоне блеклых гостиничных обоев колыхались черные силуэты, словно тени сгоревших заживо. Камера ползала вокруг людей, бесстыдно выхватывая подробности. Отыскивала пальцы в тот момент, когда они обхватывали толстый, в набухших венах член, чуть изогнутый натяжением тугой уздечки. Падала вниз, когда выпрямленными ладонями Фрэнк обхватывал ягодицы Отто и медленно увлекал его на себя, опустив ресницы над особенным, сосредоточенным взглядом темных глаз. Кружила над лицом Фрэнка – с жадностью улавливая беззвучные гримасы сложного, утомительного напряжения. А потом камеру трясло и подкидывало: исчезали гостиничные стены, и сквозь пробивались лилово-черные взрывы, земля и песок сыпались с неба, и в потрепанном камуфляже Фрэнк стоял за углом уцелевшего дома и одними глазами вел Отто по узенькой улочке, хорошо простреливаемой редкими пулями снайпера. - Красиво, - задумчиво сказал Кеннет, но сразу спохватился: - Не то, чтобы красиво… но… - Твое порево было лучше, - потерев кончик носа, сказал Лукас. – На это не вздрочнешь. Кеннет вынул изо рта жвачку и аккуратно завернул потерявший всякий вкус комочек в кусочек фольги. - Мы еще тебя не видели, - сухо заметил Пат. - Тебя тоже, - хрипло огрызнулся Лукас. Кеннет отвел взгляд от изображения и тихо, текучим движением переместился под ноги Пата. Сел, сложив руки на коленях. Пат глянул на его светлый затылок и распустившийся цветок лотоса за полупрозрачной раковиной тонко вылепленного уха и почувствовал, как свело скулы. В темноте, рассеченной лучом проектора, и рисунок, и затылок Кеннета – все казалось детским, живым и трогательно-детским, словно снова вернулся в то время, когда бегали в кинотеатр и брали один пакет попкорна на троих, потому что стоил он двадцать пять центов, а на билеты и так еле наскребли общими усилиями… Пату захотелось потрогать светлые волосы на этом беззащитном затылке, провести пальцами и снова почувствовать тот запах – лета, пыли и старого кинотеатра. Он наклонился ниже, но вместо картины детства всплыла другая: как он, придерживая маленькое тело Кеннета под живот и ключицу, вылизывает и раскусывает в синие полосы его шею, мягкую ямку за ухом, и само ухо, а потом опускает руки и ложится, давит – вжимая себя в него так, что происходит животное, злое соединение. И тогда Кеннет превращается из детства в похоть, грязь и ненависть. Подумав об этом отстраненно, словами, а не чувствами, Пат спокойно поднял глаза на стену, снова превратившуюся в экран. Эмма встретила его с небольшой коробкой в руках. - Это пришло по почте, - сказала она и приподняла коробку двумя руками, как жрица – дитя. Ее худые локти дрожали, пальцы тоже подергивались. - Как же тебя зовут? – спросила она. – Как тебя зовут на самом деле? Отто молча смотрел за ее спину – там валялась серая оберточная бумага, надписанная стариковским угасающим почерком. - Семь лет, - сухим жарким шепотом сказала Эмма. – Семь лет! Как тебя зовут? Отвечай мне, иначе… Она задышала неровно, по-женски бессильная перед сильным тренированным мужчиной напротив. Если раньше – Отто знал, - она смогла бы придумать угрозу, то теперь нет. Теперь оказалось, что она даже не знает его настоящего имени. Он снова стал для нее чужим. - Мы поменялись с ним именами, - сказал он и пошел убирать бумагу. Скомкал ее старательно, рассматривая знакомый почерк. - С кем. Она даже не спрашивала. - С кем! - С моим другом. – Отто снова уронил бумажный ком и развернулся. - Почему я ничего не знала? Кто он? Почему я… Отто отрицательно качнул головой, и Эмма по глазам определила – он ничего не расскажет. Он, тот кто был ее мужем долгих семь лет, не скажет ни одного слова правды, и если бы не случайная посылка, она так и называла бы его в постели чужим именем, именем его друга.