Калифорнийский берег, мокрый асфальт

О гнетущей атмосфере Феликс не врал. Уже на подходе к парку из тумана замаячило колесо обозрения и американские горки, темнеющие на его фоне. Даже издалека было видно покрытый ржавчиной металл и посеревшие цвета, бывшие когда-то яркими. Никакой охраны не было и в помине, а дыру в заборе с колючей проволокой без труда можно было обнаружить за вечнозелёными кустами. Феликс первым пролез в отверстие, едва не ударившись плечом, так что Хёнджин придержал для него металлическую решетку, боясь, что он может пораниться. Они оказались где-то в самой дальней части парка, где в основном были заброшенные трейлеры и будки, некогда принадлежащие обслуживающему персоналу, мусорные контейнеры, небольшое административное здание в два этажа и даже несколько единиц погрузочной техники в печальном состоянии. Выходя на главную площадь и окидывая её взглядом, Хван находит её серой, пустой и безлюдной, проводя аналогии со своим внутренним миром. — Давно здесь так? — Хёнджин не может поверить, что всего несколько лет назад они гуляли здесь по традиции на каждое 4 июля и неизменно покупали просто горы сладкого, скидываясь карманными деньгами с Джисоном, потому что Хвана мать щедро пичкала подачками в виду отсутствия свободного времени, когда сын приезжал в гости и они не могли видеться из-за её плотных графиков, а у Хана просто были обеспеченные предки, что обожали и его и его друзей. Из воспоминаний доносится сладкий аромат карамельного попкорна. — За первые полгода всё заржавело от переизбытка влаги и ветров, за последующие полгода заросло травой и плющом. Дальше только разваливалось, потому что перестало быть хоть кому-то нужным, — Феликс прикасается к выцветшей карте парка с потёртым рисунком и снимает с неё лозу, чтобы было видно все окрестности. — Весьма символично. Они бредут в тишине, разглядывая заброшенные аттракционы, обрывки ламинированных листовок под ногами, закрытую и изношенную арену для выступлений на воде. Повсюду неизменно встречается что-то выгоревшее, потерявшее цвет, треснутое, разбитое или брошенное. — Здесь осталось хоть что-нибудь целое? — с обречённой надеждой спрашивает Хёнджин, всматриваясь в приближающиеся американские горки, вылинявшие до едва различимых оттенков, с застрявшей потрёпанной вагонеткой в полутора метрах над землёй. — Кажется, нет, — отвечает Феликс. — Быть может только воспоминания. — Помнишь, как Джисон орал на них? — разглядывает Хёнджин с загадочной улыбкой тощие конструкции и опоры железной дороги. Феликс поднимает голову и тоже улыбается, вспоминая смех друзей. — Такое не забудешь, — грустно усмехается он. — Минхо из года в год тащил его туда и орал вместе с ним, просто за компанию. — «Сони, мы летим!» — произносят они любимую цитату Минхо одновременно и переглядываются, вылавливая из памяти яркие картинки прошлого. — Что ещё хорошего ты помнишь? Связанного с этим парком, — задает вопрос Хёнджин, ведя пальцами по прохладному металлу изгороди, отделяющую один аттракцион от другого. — Пожалуй… Хот-доги? — задумывается Феликс, дыша на пыльное стекло и рисуя пальцем кошачью мордочку. — О, да, точно, здесь были лучшие хот-доги, — соглашается Хёнджин и осторожно подходит к нему ближе, боясь, что может отпугнуть, если будет действовать резко. — Что рисуешь? — Минхо, — улыбается уголками губ Феликс, прорисовывая ногтем усы. Хёнджин дышит на стекло рядом, пририсовывая улыбающуюся белку, символизирующую Джисона. Отойдя на пару шагов назад, они любуются рисунком, который вскоре исчезнет. Это заставляет их снова задуматься о скоротечности всего в этой жизни и синхронно спрятать руки в карманах. Заржавевший металл изредка издает немного пугающий скрежет, заставляющий снова обращать внимание на монструозные конструкции, возвышающиеся над заброшенным парком. — Сладкую вату помню. Самую первую, — колебаясь изрекает Феликс. Мало сказать, что он её просто помнит, потому что до сих пор он мог в деталях воспроизвести её вкус на кончике языка. Это воспоминание пахло виноградной газировкой. — Она была огромной, как облако. — Ты хотел, чтобы она была огромной, как одеяло, — с нотками вины в голосе произносит Хёнджин. — Мне хватило и этого облака, чтобы запомнить его на всю жизнь, — тянет младший, разворачиваясь и неспеша направляясь к той самой лавочке. Хван идёт за ним следом. Оба парня погружаются в воспоминания об их безмятежной дружбе вчетвером. Всё казалось таким замечательным тогда… Каждое лето они все ждали с нетерпением и лишь одним желанием — поскорее увидеться и позависать вместе, потому что только друг с другом им было по-настоящему тепло и радостно. Всё, чего Феликс хотел, это чтобы лето никогда не заканчивалось. Лавочка, на которой они впервые сидели вместе и разговаривали, была деревянной, с облупившейся краской и потрескавшимися краями. Смахнув с неё груду листьев, брюнет ещё с секунду осмотрел её и сел на то же самое место, не глядя на Хвана похлопав по месту рядом с собой в приглашающем жесте. Хёнджина поражало, что Феликс идёт с ним на контакт, не злословит, не плюётся ядом и больше пока не грустит, как и он сам. Нужно будет обязательно сказать Чонину спасибо. И накормить в «KFC» до отвала. Кажется, что между ними всё ещё стоит стена, но сейчас у него появляется возможность отыскать в ней дверь. Хван и сам не знает для чего. Из контекста он понял, что Минхо хочет, чтобы они помирились, но мирятся ли люди после такого? Впереди всё ещё непроглядный туман — в будущем. Он никогда не связывал Феликса со своим будущим по множеству причин, но, когда начинал задумываться, каких именно — жёстко себя останавливал. Просто нельзя — нельзя думать о Феликсе больше, чем о друге. Он и так уже причинил ему много боли тем, что вёл себя несдержанно и тупо, не хотел сделать ещё хуже. Но держаться от него на расстоянии казалось всё более невозможным. Так как к нему подступиться и всё наладить, если это заведомо проигрышное дело?.. С годами Феликс понял Хёнджина едва ли не больше, чем он сам. Это, однако, не умаляло его вины за то, что он пытается гоняться за двумя зайцами, причём по сей день. Брюнет не слепой, он заметил, что Хёнджин колеблется даже сейчас — чёртов кретин. Злиться на него при этом сейчас упорно не получалось. В попытке сбить себя с курса мыслей на негатив, Феликс решает заговорить первым. — Ты всё ещё носишь пацифик? — задаёт он вопрос, неотрывно исследуя взглядом богом забытый полуразрушенный фудкорт, некогда сияющий в ночной синеве сотнями разноцветных лампочек и разносящейся по всему парку музыке. Вместо ответа Хёнджин достает из глубин футболки любимую подвеску — слегка затёртую от времени, но не менее обожаемую. Феликс поворачивается к нему вполоборота и берёт её в руку, трогая и рассматривая со всех сторон. Это заставляет его сидеть в опасной близости к парню, что он обнаруживает не сразу. Хёнджин задерживает дыхание, когда Феликс позволяет ему быть в такой непосредственной близости от себя, а затем и вовсе заглядывает в глаза с каким-то невысказанным вопросом — буквально на секунду, но её хватает, чтобы потеряться в его карамельных глазах. Отстраняясь, он опускает взгляд на руки Хвана. — Почему ты до сих пор носишь их? — он указывает взглядом на кольца и больше не поднимает глаза. — Они дороги мне, — «Ты. Ты дорог мне» — проносится в голове мысль, режущая его лезвием. — Просто памятная вещь? — уточняет брюнет и надеется на ответ, который его устроит. — Напоминание о лучших днях моей жизни, — уклончиво отвечает Хван. Феликса не устраивает ответ. Он тихо, едва заметно хмыкает с разочарованием, даже не понимая сам, почему именно. Может он просто хотел услышать что-то другое? Обоим очень хочется поговорить о том, что произошло два года назад в день смерти Джисона, но кажется, затронь они эту тему, она лишь рассорит их ещё больше и сильнее отдалит друг от друга, а им как раз сейчас было нужно нечто прямо противоположное. Феликс много думает об этом, анализирует (бывшего?) друга и его поведение и приходит к выводу, что Хван осторожничает. Небезосновательно, но весьма раздражающе. Боится ляпнуть что-нибудь не то, опасается, что вновь что-то потеряет, хотя даже ещё не обрёл. Феликс думает, что Хёнджин невыносим в этой своей новой дурацкой сдержанности. От неё нужно было избавляться. Сколько у них времени? День? Два? Три? Потом он снова исчезнет? Теперь, поняв, что у каждого поступка есть последствия, он не живёт моментом, как раньше. Как же, сука, не вовремя. Ровно тогда, когда у Феликса на это всё зреет прямо противоположное мнение. Ему хочется, чтобы Хван сделал что угодно, лишь бы как раньше. Да, он признаётся себе в том, что скучал, что ждал его, даже осознавая, что больше никогда не увидит. Жизнь подкинула ему удивительную возможность встретиться снова и что делает Хёнджин? Ничего. Это просто убивает. Феликс многозначительно вздыхает, обуреваемый своими душевными метаниями и думая над словами Айена. — Что ты подумал обо мне, когда мы познакомились? — решается задать он вопрос, снова делая первый шаг. — Только скажи искренне, если сможешь, — он мнёт рукава толстовки и смотрит вперёд, бесцельно перемещаясь взглядом по округе. Хёнджин задумывается и пытается сообразить, как лучше ответить на поставленный вопрос. — Не анализируй и не подбирай слова. Просто расскажи, — «Пожалуйста». — Я подумал о том, что ты очень милый и что я ещё не встречал никого настолько же милого, как ты, — пользуясь тем, что Феликс смотрит только вперёд, Хёнджин позволяет себе блуждать по его лицу взглядом, облокотившись о спинку лавочки. — Что у тебя самые красивые веснушки и что ты похож на цыплёнка. Что глядя на тебя возникает желание обнять. «А сейчас не возникает?» — с грустью думается Феликсу, кусающему губы. Боковым зрением он замечает на себе тоскливо-изучающий взгляд Хёнджина, что сидит в напряженной позе — борется с самим собой. — «Тупица. Если я что-то значу для тебя, то сделай же что-нибудь. Что угодно. Мне это нужно». Он снова обхватывает себя руками и зябко ёжится. Начинает накрапывать дождь. — А что ты подумал обо мне? — адресует встречный вопрос Хёнджин. — Что ты потрясающий, артистичный, харизматичный и невероятный, — выпаливает Феликс будничным тоном, весь нервоз перенаправляя в подёргивание ногой. Как бы между прочим. — Талантливый, необыкновенный и… Недостижимо идеальный. Долгое время я хотел быть похожим на тебя. Хван поражается до глубины души. Он и понятия не имел, что Феликс может про него сказать что-либо подобное, что он и впрямь так считает. Считал. Не стоит забывать, что они говорят о прошлом, ибо настоящее у них как это самый парк в этот самый момент, а будущее — туман, что его скрывает. Он решается озвучить главную в этой теме мысль: — Ты перекрасил волосы в чёрный… — лишь в процессе её озвучивания он понимает, что фраза не нуждается в окончании и даже вопрос «почему?» не имеет смысла. Феликс выразительно на него смотрит говорящим взглядом «А сам как думаешь?». Потому что больше не хотел подобных сходств — они слишком ранили его. Как когда-то сходство с некогда любимой матерью. Эту связь было по-настоящему тяжело рвать. Брюнет тяжело вздыхает. — У тебя есть сигареты? Мои кончились, — опускает взгляд Феликс и тут же поднимает обратно, замирая, потому что Хван тянется к нему нарочито медленно, сокращая дистанцию до опасного расстояния, и заглядывая в глаза лезет в карман своей же толстовки, надетой на младшего, выуживая из неё пачку. Они одновременно подкуривают по сигарете от одной зажигалки и нехотя отстраняются, возвращая расстояние в полметра между собой. Затяжки медленные, пульс учащающийся под лихорадочно набирающий темп дождь. Хван бы просидел так до вечера, давая себе вымокнуть до нитки и ожидая праведного удара молнией, но он не мог себе позволить оставить в этом же положении и Феликса, так что, докурив, решительно встал и засобирался, поясняя, что пора вернуться в мотель. Феликс возражать не стал.

✧ 🌉 ✧

Диалоги никак не собирались клеиться, что-то упорно мешало. Не помогали даже чары белокурого медиума, что снял с них проклятие дурных ощущений на неизвестное количество времени, так что Хёнджин решил избрать самый простой путь к тому, чтобы выйти на контакт — им нужно было выпить. Способ старинный, как сама вселенная, но тем не менее рабочий. Все знают, что алкоголь и немому язык развяжет. Идею о выпивке Феликс встретил без особого энтузиазма, но возражать не стал, пожав плечами и сказав, что не против. Хёнджин не пожалел денег на дорогое вино и гору закусок, потому что вечер обещал быть долгим и, возможно, тяжёлым. Предвидеть, куда их могут завести разговоры под градусом, не представлялось возможным. За стенами мотеля уже вовсю бушевала непогода, когда двое парней забежали в восьмой номер, плотно прикрыв дверь и судорожно скидывая с себя холодные мокрые толстовки, устраивая их на сушилку в ванной. Окинув взглядом брюнета, чья майка и джинсы тоже вымокли под ливнем, он решает поделиться своей одеждой снова. Пока Феликс моет руки и выжимает в раковину напитавшие влагу волосы, Хёнджин приносит ему свои любимые джинсы и базовую белую футболку. — Переодевайся, я вещи на бортике оставлю. Феликс набрасывает полотенце на голову и в отражении зеркала встречается взглядом с Хёнджином, стоящим в паре шагов позади него, вымокшим до нитки и с прилипшими к лицу розовыми волосами. — Это было необязательно, — тушуется младший, пытаясь отвести взгляд, но не может перестать смотреть на него. Может не стоило Айену шаманить эту свою магию? Потому что теперь Феликсу становится в разы сложнее себя контролировать. — Обязательно, — настаивает Хёнджин, едва не с укором буравя его взглядом. — Ты думал я позволю тебе мерзнуть? Подсушив волосы полотенцем, Феликс выходит из ванной и видит Хёнджина, переодевающего футболку, застывая как вкопанный. Парень стоит к нему спиной и зачарованного взгляда на себя не видит, что даёт младшему несколько чарующих секунд самозабвенного разглядывания. Глаза тем не менее приходится отвести усилием воли, чтобы не быть пойманным с поличным. — У тебя с волос капает, — протягивает Феликс полотенце старшему, не смотря на него, а затем начинает рыться в кухонных ящиках в поисках штопора. Хёнджин принимается подсушивать волосы, наблюдая за действиями парня, пока выуживает бутылки и закуски из пакета, пристраивая их на тумбочке между кроватями и надеясь, что это правда поможет сломать лёд. — Посмотри в левом крайнем ящике, — бросает он на ходу, и Феликс слушается, находя искомый предмет по указке. — Штопор есть, только вот не думаю, что мы обнаружим здесь бокалы. Как бы не пришлось пить с горла, — он осматривает шкафчики с посудой, не находя даже обыкновенных стаканов или рюмок. — Ну, мы не в ресторане, — коротко хмыкает Хван, подходя к нему вплотную, и тянется к навесному шкафчику. — Так что предлагаю использовать это, — он достаёт из недр полки их личные кружки и передает младшему ту, что принадлежит ему. Уже разливая по ним вино, Феликс не перестаёт завороженно смотреть на них, как на какую-то старинную реликвию богом забытой цивилизации. Логично было предположить, что мадам Бабушка не избавится от них просто так, но обнаружить их здесь всё равно было в какой-то степени удивительно. Делая из кружки первый пробный глоток, брюнет обхватывает её двумя руками, будто в ней какао, и вглядывается в тёмное алкогольно-виноградное содержимое. — Я тоже был удивлен, обнаружив их здесь, — замечает озадаченный взгляд брюнета Хёнджин. — Я почему-то даже не подумал, что они останутся. Что здесь останется хоть что-то, — Феликс усаживается на кровать Джисона напротив Хвана и подбирает под себя ноги, садясь по-турецки. — Здесь всё как будто вообще застыло во времени, — озвучивает свои мысли парень, скользя взглядом по комнате и цепляясь за детали. — Кажется, если вернуться сюда спустя десять лет, тут всё останется по-прежнему и будет продолжать создавать в душе диссонанс. Феликс глубоко задумывается над его словами, потягивая вино и подолгу смакуя каждый новый крохотный глоток. Вкусное, даром что дорогое. — Жаль, что терморисунка не видно, — вслух жалеет он. — Можем позже выпить чаю, если захочешь, — предлагает Хван и брюнет кивает, соглашаясь. Молчание, на удивление, не кажется неприятным, особенно под аккомпанемент ливня за пределами мотеля, и в этом тусклом, но теплом освещении, порождающем уютный полумрак. Однако, поговорить всё же нужно, как бы ни было приятно вот так вот молчать и потихоньку цедить вино напротив друг друга. — Эту кружку мне Джисон подарил на пятнадцатый день рождения, — вспоминает Феликс, любовно поглаживая её поверхность большим пальцем и улыбаясь краешком губ внезапному воспоминанию. — 2015 год вообще можно назвать годом кружек, — усмехается Хёнджин. — Помнишь? Ему кружку со Мстителями подарил я, мне мою подарил Минхо, а ты ему ту, с мемными котами. — Круговорот кружек. Я помню, как мы ходили в фотоцентр, где он просил написать это, — указывает Феликс взглядом на надпись «Секси-мудак Хван Хёнджин». «— Нет, я вам говорю, там обязательно должно быть слово «мудак»! Почему вам вообще интересно, обижу ли я этим кого-нибудь? «Хёнджин» пишется не через «е» — сначала идет «y», а потом «u», если писать по-английски, ради всего святого… — приземляет ладонь на лицо Минхо, сердясь на сотрудника фотоцентра» Оба парня начинают чувствовать, что это именно то, что нужно. Именно общие хорошие воспоминания способны сделать их ближе, а потому за эту тему они хватаются, как за соломинку. — Помнишь, как Джисон показывал нам свои тексты? — Хёнджин делает первый долгий глоток вина, наслаждаясь его вкусом и крепостью, что практически не ощущается, будто пьёшь сок. — Они были очень глубокими, мне всегда нравились, — кивает Феликс, припоминая отрывки. — Он обещал, что даст нам когда-нибудь их послушать, — сразу же немного меркнет он. — Давай постараемся сегодня больше не предаваться грусти? — искренне просит Хёнджин, заглядывая ему в глаза без особой надежды, пересечься взглядами, но Феликс всё же смотрит на него с секунду и кивает, пряча намек на улыбку в уголках губ. Сейчас этого более чем достаточно. — Просто вспомни, каким талантливым он был. — Он определенно стал бы очень крутым музыкантом. Когда он делился мечтами и планами, едва ли не светился. У него было бы чудесное будущее, отец бы ему помог, — брюнет делает крупный глоток и начинает чувствовать изнутри обволакивающее тепло алкоголя, такое необходимое сейчас, такое спасительное. — А Минхо определенно ждал успех в танцах. — Он ведь и меня учил танцевать. Из него вышел прекрасный учитель — я быстро постигал всё, что он говорил. — Из них бы вышел чудесный творческий тандем, — задумчиво изрекает Феликс, имея ввиду их намечающиеся отношения, в которые они не успели вступить. Хёнджин считывает подвешенный в воздухе подтекст и молча соглашается. — Они были невероятно талантливыми, — добавляет Хван. — Меня всегда поражали способности каждого из них. — Ты тоже очень талантливый, — немного сконфуженно, но всё же произносит младший, а затем бросает взгляд на портрет Джисона в доказательство. — Твои художественные способности всегда восхищали меня не меньше, чем танцы Минхо и песни Джисона. Этот внезапный комплимент заставляет Хёнджина подвиснуть и уставиться на него слегка неверящим взглядом. Феликс замечает это и подрывается с места, направляясь в сторону шкафчиков и начиная рыться в них. — Что ты делаешь? — делает очередной глоток Хван. — Ищу кое-что. Если бабуля ничего не трогала, то всё должно остаться на своих местах, — отвечает он, не слишком проясняя ситуацию. — Здесь где-то было… Кажется… А, вот, нашел, — снова распрямляется парень и направляется обратно к кровати, но, подумав, немного нерешительно, но опускается на кровать рядом с Хёнджином. В его руках оказывается… — Это что… мой скетчбук? Как он вообще уцелел? — Хван недоумевает и с находки двухлетней давности и с того, что парень сам идет на контакт. Феликс же принимается смахивать руками пыль с потерявшей в цвете обложки с изображением Эйфелевой башни и раскрывает её, являя исписанные и изрисованные пожелтевшие страницы, на которых некогда окрыленный эмоциями юный и полный надежд Хван Хёнджин запечатлевал свои ярчайшие моменты. Ощущения непередаваемые — будто заглядываешь в душу какому-то ещё не совсем испорченному всякой дрянью человеку. — Это место будто создано для воспоминаний и соткано из них же, — с трепетом ведет по первому листу пальцами Феликс. На нем эта самая комната — быстрый скетч, но в нем столько жизни: разбросанные вещи и обувь, раскрытые на полу книги и комиксы, «Скотт Пилигрим против всех» по телевизору, бутылка лимонада у ножки кровати и рядом с ней же раскрытая упаковка с пиццей. Хёнджин улыбается своим же мыслям — он помнил, как старался запечатлеть эту атмосферу и мечтал увезти её с собой, но Джисону так сильно нравились его рисунки, что он строго настрого запретил вывозить этот скетчбук за пределы Сан-Франциско, обозначив, что это собственность, принадлежащая Америке и он не имеет права похищать такую реликвию, пусть даже и созданную им самим же рукотворно. Он опасливо подсаживается немного ближе к Феликсу, так, что их плечи едва не касаются друг друга — лишь удобства ради, но младший никак против этого не возражает, перелистывая страницу за страницей и разглядывая всё новые и новые рисунки, каждый из которых они стремятся обсудить, поделившись мыслями, параллельно попивая вино и чувствуя, как постепенно спадает напряжение и друг с другом становится комфортно почти в той же степени, что и раньше. До конца скетчбука остается ещё несколько листов, но они все пустые. Последним рисунком оказывается нечто очень детализированное, душевное и в какой-то степени личное для Хёнджина, так что он стискивает челюсть и тихо выдыхает через нос, стоит только Феликсу впериться взглядом в… себя. Он не видел этого рисунка прежде. — Когда ты это нарисовал? — искренне задается вопросом брюнет, исследуя лист вдоль и поперек не в силах оторваться. На рисунке изображен он сам, бегущий по пляжу Оушен Бич и улыбающийся так ярко, как уже и не помнил, что умеет. Изображение крайне детализированное, наполненное личным взглядом художника и его трепетными чувствами к тому, что он старается запечатлеть. От него пахнет океаном и летним ветром, от него тепло, как от августовского солнца. — 21 августа 2016 года, — тихо отвечает Хёнджин рядом с его ухом и заставляет покрываться кожу мурашками. Складывая два плюс два, Феликс вспоминает, что это следующий день после того, как они поцеловались… Резко поворачивая голову в сторону, он встречается с Хёнджином лицом к лицу, в опасной близости, что заставляет его немного отпрянуть. — У меня нет слов, чтобы описать насколько это красиво, Джинни, — поражается Феликс и тут же осекается, заметив, что ляпнул. Глаза Хёнджина округляются в ответ на давно-забытое ласковое обращение, сказанное с тем же теплом, из прошлого. Хёнджин никому кроме Феликса не разрешал так к себе обращаться. — Мне всегда казалось, что ты рано или поздно прославишься своими картинами, выставки будешь устраивать… — скрепя сердце Феликс решается, делает большой глоток вина и думает, что пришло время им углубиться в то, кем они стали. Хотя бы немного? Ради Минхо. Хотя бы ради Минхо. Хёнджин с горечью усмехается. — Отец, он… Знаешь, похоронил эту мою мечту, напоследок выгравировав саркастическую эпитафию на её надгробии в стиле «Только через мой труп, сын», — он тоже отпивает треть жидкости из полной кружки и свой взгляд топит в ней. — Он отправил меня в Сеульский Национальный Университет по направлению «Управление бизнесом». Собирался мне фирму передать. Он и без этого мог бы, но посчитал, что мне нужно образование, причем самое лучшее. С его слов это престижно, дальновидно и обеспечит мне безбедное существование до конца этой серой беспросветной жизни. Хёнджин раскрывается с какой-то новой для недоумевающего Феликса стороны. Господин Хван конечно славился повышенным контролем той части жизни сына, которую занимала учеба, но младшему и в голову не приходило, что он будет способен на корню уничтожить мечты отпрыска, не дав ни малейшей возможности воплотить их в реальность. Феликс помнил, как сильно Хёнджин мечтал реализовать себя в художественной сфере, как внутреннее пламя горело в его глазах, когда он на часы погружался в мир своих фантазий и переносил их на бумагу с таким усердием, что каждый рисунок наполнялся жизнью. Джисон грезил о музыкальной карьере, Минхо мечтал танцевать, а Хван вот жизни не видел без холста и красок. Да хотя бы скетчбука и карандаша… — Это немыслимо! — всплескивает руками Феликс, рассерженный до крайности такой вопиющей несправедливостью. — Как он мог так поступить с тобой? Неужели он не видел, что для тебя это важно? Почему ты не пошел против него, не отстоял себя? — Феликс разворачивается в его сторону всем корпусом на кровати и заглядывает в лицо, ища в глазах ответ: «Почему ты с собой так? Неужели ничего нельзя было предпринять?» — У меня на самом деле никогда и не было возможности реализовать себя в этом полноценно, — опускает глаза Хван и делает очередной глоток из кружки. Феликс засматривается на его пушистые ресницы и тоже отводит взгляд, смещая его на узор покрывала. — Все эти годы он готовил меня к этому, взамен давая тот редкий глоток свободы в виде летних каникул в качестве поблажки и награды за старания. И я правда старался, буквально из кожи вон лез, чтобы он отпускал меня в Сан-Франциско. Да и знаешь, хуевый из меня бунтарь, — невесело усмехается Хёнджин. — Мой единственный бунт — розовые волосы, которые он терпеть не может и не упускает возможности сообщить мне об этом всякий раз. Феликс никогда бы не подумал, что Хёнджину приходится с боем отвоевывать себе возможность увидеться с друзьями на другом конце планеты, расплачиваясь за эту возможность собственными мечтами. Это жестоко и не укладывалось в голове. — Я этого не знал. Ты никогда не говорил о таком и… Я думал, честно, что в Сеуле у тебя жизнь бьет ключом, много друзей, перспективы, возможности. — В Сеуле у меня отцовские деньги, отцовское влияние, отцовское назидание, в общем, всё отцовское и ничего своего. Быть может только это? — он слегка откидывает голову и достает из глубин футболки подвеску с пацификом, любовно разглядывая со всех сторон. — Я купил её на барахолке прямо за день до знакомства с тобой, представляешь? — он бросает украдкой взгляд в глаза брюнета и возвращает к подвеске. — Простая дешёвая безделушка, ставшая мне самой дорогой на свете наряду с кольцами, что ты подарил в Рождество… — он одергивает себя, поняв, что сболтнул лишнего и что Феликс тоже пялится в этот самый момент на его руки, на его кольца — их кольца. Алкоголь в крови начал давать о себе знать, потому что Хёнджин никак не мог объяснить себе, почему Феликс вдруг стал ощущаться иначе. Он сидит на их кровати в нескольких сантиметрах от Хвана, блуждает по его лицу взглядом, в котором невозможно ничего прочесть — просто не позволяет вырваться эмоциям наружу — но они явно есть, и они делают его таким непередаваемо красивым, таким живым. В обыкновенной футболке и спортивных штанах, без макияжа он выглядит домашним и родным, почти таким же тёплым, как раньше, сбросив всю свою броню, что нарастил за прошедшее время. За этим новым фасадом тоже кроется целая история и Хван не уверен, что хотел бы знать её, боясь, что каждое его действие нашло своё отражение в том, кем Феликс стал теперь. Несмотря на то, с какой охотой брюнет расспрашивает его о жизни, он не говорит о себе и старший понимает, что за этим тоже что-то стоит и не хочет лезть к нему в душу насильно. Сейчас Феликс спокоен и дружелюбен благодаря Айену, преподнесшему им такой невероятный подарок судьбы, но что будет после, когда действие его «чар» закончится? Хёнджин не хотел думать об этом и гнал все подобные мысли от себя прочь. Но одно он понял точно: он неправильно понимал свою боязнь привязанности столько лет, осознав её лишь сейчас — в эту спонтанную судьбоносную поездку, которой не должно было быть больше никогда. В планах на жизнь её нигде не было после той роковой ночи. На самом деле он привязался к Феликсу ещё в момент их первой встречи и, как бы он не хотел верить в обратное, это никогда не менялось. Он заводил и рвал отношения, встречался и спал с другими, но никогда ни с кем не был долго, они все были не теми. Он жил от летних до рождественских каникул, от рождественских до летних, и засыпал чаще всего с мыслями о том, что сегодня угодил отцу, а значит получит в награду мгновения, дающие ему почувствовать себя живым. Живым он чувствовал себя лишь рядом с Феликсом. Хёнджин никогда не мог противиться тому, насколько Феликс прочно засел в его душе и тем самым сделал то, чего боялся больше всего – сломал его. Больше всего он боялся не привязаться сам, а сделать так, чтобы Феликс привязался к нему. Он был конченым кретином и винил себя за это. Феликс заслуживал чудесную жизнь, в которой не будет таких ужасных потрясений за его 18 лет жизни, в которой он хоронит двоих лучших друзей и каждый раз как последний прощается с человеком, что становится дорог ему. И его отец в придачу… Стайки мыслей носятся в голове обезумевшими птичками, заставляя парня с розовыми волосами осознавать слишком многое для себя, пришедшее так не вовремя — он не хотел упустить этот волшебный момент сближения, а поэтому постарался собраться и взять себя в руки, чтобы не наделать новых ошибок. — Я не хочу лезть к тебе в душу, но… Почему ты ушёл от отца? Я понимаю, он полный мудак, но… Как ты живешь сейчас? — Хёнджин даже не знает, как подойти к такой теме, стараясь безуспешно зайти издалека, со стороны ненавязчивости. Феликс допивает остатки алкоголя и приземляет пустую кружку на прикроватный столик, храбрясь и подбирая слова. — Мы совершенно перестали находить общий язык и это тянулось месяцами. В один момент я просто дошел до ручки и ушел, больше не видя смысла оставаться с человеком, упавшим на самое дно и наплевавшим на меня также, как и мать. — С матерью, я так понимаю, ты тоже не общаешься? — Она ещё пару лет посылала мне деньги на праздники и раз в несколько месяцев звонила, сухо интересуясь как у меня дела. Последний раз был весной 2016го. Потом сменила номер, и я понял, что нет смысла даже пытаться связаться с ней. В колледж мне идти не светило — отец сказал, что у него нет на меня денег, поэтому после школы я нашел подработку и стал жить отдельно, где придется. Сейчас снимаю комнату в общежитии. Жизнь не сказка, но… не жалуюсь. Голос парня становится тише, а взгляд тяжелеет от мыслей о том, как прошли эти кошмарные два года. Он умышленно умалчивает обо всем дерьме, что успел пережить, больше не говоря ничего, потому что не хочет делиться тем, что ввязывался в отношения и так и не смог забыть свою первую любовь, что сидит сейчас рядом в десяти сантиметрах и всё внутри рядом с ним волнуется морем, как в первый раз. — Прошу, прости меня, — тихо произносит Хёнджин, понимая, что сейчас самое время. — Ни один из нас не может это обсуждать чисто физически, но я налажал. Я сделал всё, чтобы сейчас ты был разбит и не могу простить себя за это сам. Я скажу сейчас очень искреннюю фразу, которая никому из нас не понравится, но пожалуйста, не злись. Хенджину тяжело даются слова, потому что это не то, что он хочет сказать, но то, что должен. — Ты до сих пор был и остаешься моим единственным настоящим и самым близким другом, — акцент на слове «друг» они оба чувствуют одинаково горько. Хёнджин понимает для себя кое-что важное в этот самый момент, но считает, что чтобы не сделать хуже им и правда нужно остаться друзьями. Он берет Феликса за руку и продолжает, с усилием сдерживая подступающие к глазам слёзы. — Ты дорог мне. Ты моя семья. Всегда ей был. Ты, Минхо и Джисон, но ты всё же ближе. Я не хочу больше терять тебя. И он правда не хочет. Он заглядывает младшему в глаза, бросается в океан, бушующий у того внутри и видит там штормовые волны. Осознает, что они никогда не утихали. Он бы с радостью в них утопился, но, если посмеет хоть коснуться их — на дно снова потащит их обоих. Так не должно быть. Феликс должен быть свободен, жив и счастлив. — Теперь у меня гораздо больше времени, да и мозгов тоже, так что… Я могу бросить все силы на то, чтобы быть тебе лучшим другом, пусть и на расстоянии, буду помогать тебе всем, чем смогу, и общаться так часто, как только будет возможно. Если ты захочешь, я буду рядом. Если нет, то пойму и не стану лезть в твою жизнь, обещаю. Феликс молча смотрит на руки, сжимающие его и поглаживающие кольца, к которым приклеились оба взгляда, и первым из них двоих сдается во власть переполняющей печали, что находит выход, скатываясь парой редких слезинок по щекам. Он никогда не сможет воспринимать Хёнджина как друга и всегда будет продолжать втайне мечтать о нем, но смиряется с текущим положением, понимая, на что подписывается. Что ж, разве ему впервые придется страдать по Хвану? Нет, конечно. Но что это в сути меняет? Только то, что он всегда чувствовал эту невысказанную взаимность? Эту дурацкую невозможность быть вместе? Сейчас она просто впервые прозвучала вслух между строк, наверное, поэтому возымела подобный эффект, при котором кажется, что испещренную ранами душу, привязанную к пристани, омывает соленой водой с плавающими в ней осколками стекла и обдувает колючим ветром. Они обещают друг другу больше не быть чужими, потому что являются последними оставшимися друг у друга близкими людьми, в какой бы связи не находились, постаравшись наверстать упущенное, если это возможно. Им предстоит большая работа над отношениями. Зная, что Хёнджин не смеет переступать черту дружбы, особенно теперь, Феликс кусает губы, всё ещё сжимая его руку и решаясь. — Обними меня, Хёнджин, — тихо просит он, поднимая взгляд и стараясь больше не плакать, что заставляет глаза краснеть. Хёнджин недолго думает, прежде чем податься вперед и прижать к себе родного тёплого парня, но даже и это объятие всё равно выходит за все рамки, как и все многочисленные объятия за годы их дружбы. Это даже в какой-то степени выходит ещё более интимным, потому что Феликс тихо и незаметно вдыхает его запах, зарывается руками в волосы на затылке, а руки Хвана прижимают его к себе за талию, пальцами поглаживая бока возле ребер. Феликс в этот момент чувствует, что роет себе яму, ведь потом будет тяжелее расставаться, но льнет ближе, истосковавшись по человеческому теплу, по его теплу рядом с собой. — Когда ты собираешься уехать? — шепчет он почти на ухо Хёнджину, вызывая у того мурашки. Отлипать друг от друга никто из них не торопится. — Ещё не знаю, — тоже шепчет парень. — Мне ещё предстоит вернуться на учебу и как-то объяснять своё отсутствие, потому что я сорвался спонтанно, ещё и Чонина за собой утащил. Мы здесь уже несколько дней, четверо суток потратили только на твои поиски, — он замирает на секунду, утопая в ощущениях, что дарят ему пальцы Феликса, вплетенные в волосы и поглаживающие затылок. — По крайней мере, пока Минхо не обретет покой, я буду здесь. Я просто обязан. Они оба с грустью думают о том, что вероятнее всего это случится скоро, ведь они простили друг друга, как он и хотел… Парни сидят так какое-то время, совершенно не желая никак прерывать затянувшийся тесный контакт, вслушиваются в звуки дождя за окном, где уже значительно потемнело, благодаря плохой погоде и ноябрю. В окно бьют остатки вечернего света, рассеивая по комнате бледно-синий полумрак и создавая совершенно уникальную атмосферу, которую хочется не только прочувствовать, но и записать как ощущение. — Послушаем музыку? — наконец подает голос Феликс, решая первым воспользоваться моментом. Ему отчаянно хочется запомнить это мгновение, пусть позже оно и грозит разъедать его внутренности кислотой при каждой попытке воссоздания в памяти. С музыкой воспоминания записываются в разы четче и ярче. Они буквально приклеиваются подетально к каждому слову и букве песни. Хёнджин кивает и медленно отстраняется, чтобы увлечь Феликса за собой на кровать, где они ложатся рядом вплотную друг к другу, чтобы обняться уже лежа, накрываются пледом и делят одни наушники на двоих. По традиции первый трек выбирать достается младшему, так что он недолго копается в медиатеке, потому что думал об этой песне весь сегодняшний день. «The Neighbourhood — The Beach» Стремясь справиться с неудобной позой, Хёнджин подгребает Феликса максимально близко к себе, в тесноте наслаждаясь исходящим от него теплом. Он снова слышит признания в строчках песни, и если бы только Феликса — он находит в этих словах и себя самого. «If I told you that I loved you Tell me, what would you say? If I told you that I hated you Would you go away? Now I need your help with everything that I do I don't want to lie, I've been relying on you Fallin' again, I need a pick-me-up I've been callin' you friend, I might need to give it up» Лицо младшего так близко, и хоть в комнате царит полумрак, Хёнджин видит, как движутся его губы, безмолвно подпевая. Даже когда Феликс замечает, что старший беззастенчиво наблюдает за ним, то не перестает это делать, а лишь с тоской вглядывается в его глаза. Тогда, Хёнджин выбирает строчки, которые скажут всё брюнету за него, и начинает также тихо им подпевать, не размыкая зрительного контакта. «I'm sick and I'm tired too I can admit, I am not fireproof I feel it burning me I feel it burning you I hope I don't murder me I hope I don't burden you If I do, I do» Он вытаскивает руку из-под одеяла и позволяет себе вольность прикоснуться к щеке Феликса и ласково провести по ней, стараясь успокоить бушующие волны. Однако и сам того не подозревая, создает в душе Феликса лишь цунами. Легкие до отказа заполняются морской водой, её пена стоит у истоков глаз, а в горле застывает всё невысказанное. Феликс рвано дышит и прикрывая глаза утыкается своим лбом в его, желая, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось, пусть от него и хочется быть погребенным заживо под волной из своих же собственных чувств. «Swim with me I think I could see the beach I know what's underneath I need you here with me But we're out in the open Swim with me I think I could see the beach Just don't look underneath us I need you here with me but we're out in the open» «Друг. Всего лишь друг» — пытается безуспешно убедить себя каждый из них, потираясь друг о друга носами и стараясь не думать, что это совсем нихрена не по-дружески, и титаническими усилиями держаться, чтобы не сорваться. Если сорваться — назад дороги уже не будет. Дружба не Феникс — после самосожжения из пепла не восстанавливается. Феликс начинает мелко дрожать всем телом и на вопрос Хёнджина наглым образом лжёт, что немного замерз, хотя так истерически его организм реагирует на исполнение заветной мечты оказаться в его руках…