The Seven Passengers

                    — Никогда бы не подумала, что журналист осмелится на такие ужасные вещи ради репортажа, — с нотками веселья в голосе говорит леди Элеонора.       Она делает глоток чая и ставит чашку на блюдце бесшумно. Я всё ещё пытаюсь хотя бы поднести свою к губам.       — Он довольно мускулистый, хотя я думала, что ты дашь отпор. Ты ведь сопротивлялся? — невинно спрашивает леди; она улыбается уголками губ, хоть и пытается казаться серьёзной. Мне едва удаётся держать себя в руках, чтобы не вылить горячий чай на её кружевное тёмно-синее платье.       Леди Элеонора присоединилась ко мне за чашечкой утреннего чая, сидит около моей кровати, желая утешить, но её план не работает. Я ей ничего не рассказываю о том, как получил все эти травмы, и кому-либо другому не собираюсь говорить тоже. С того момента, как я лёг в постель, и до сегодняшнего утра я молчал, хотя обязан делать вид, будто ничего и не было.       Входит отец и кладёт руку на плечо леди Элеоноре. В его движениях так и чувствуется вся нежность и аккуратность.       — Леди Элеонора, не могли бы Вы оставить нас наедине? — и сочувствующе улыбается. Глаза у отца блестят - талант, которого он добивался годами практики.       Нас оставляют одних, отец садится рядом и складывает руки вместе.       — Как ты себя чувствуешь, сынок? — спрашивает он.       Я удивляюсь. Отец никогда не задавал таких вопросов мне, тем более с таким беспокойством в голосе.       — Я в порядке, — отвечаю я.       Снова повисает тишина. Я жду, пока отец скажет что-нибудь ещё, но становится уже невыносимо. Уж лучше бы он накричал на меня и сказал, что разочарован. По крайней мере, тогда бы у меня не было чувства, что я пытаюсь добиться правды. А правда вот в чём - я облажался.       — Он не виноват. Это всё я, — выпаливаю я. — Я ударил Чонгука первым. Это начал я. Он просто защищался, — почти теряю самообладание.       Я до сих пор помню тот страх в глазах Чонгука, когда он понял, что я зашёл слишком далеко. Страшно представить, что было бы, если бы он на секунду затормозил и не уклонился от моего удара. Сколько крови он мог бы потерять?       Отец ничего не отвечает. И по его выражению лица невозможно ничего прочитать. Он просто смотрит на меня.       — Клянусь, Намджун тут не при чём, — молю я. — Не причиняй ему вреда.       — Значит, вы всё ещё видитесь?       Мои глаза расширяются, и отец это замечает. Он наклоняется ближе, понижая тон:       — Мне плевать, ты начал драку или нет. Я могу нанять нового садовника в любой день. Но я не смогу купить твоё имя, которое будет запятнано, если ты продолжишь шататься около этого человека. Он может лишь довести тебя до греха и утащить прямиком в ад. Так что делай, что я говорю, и держись от него подальше, пока твоё лицо не попало на первые страницы газет.       Моя рука дрожит, из-за чего чашка стучит о блюдце. Отец захлопывает за собой дверь. Я потираю лицо. На щеках засохли слёзы с ночи - я плакал, когда все уже уснули. Но ничего не помогает, слёзы снова текут из глаз. Я выгляжу жалко, когда плачу - это ведь не просто слёзы, а опухшее красное лицо, сопли и учащённое дыхание.       Я натягиваю одеяло на голову, как делал в детстве. Тогда я был ребёнком, который ничего не знал о реальном мире, и всё, что мне нужно было делать - стоять на месте и выглядеть богато.       Слова Намджуна эхом отдаются в моей голове.       «Я вижу в тебе равного мне»       Мы никогда не будем равны. Это стало очевидно ещё в тот день, когда я родился. Тем не менее, он ко всем относится с уважением и осторожен в собственных убеждениях. Ему интересен я, а не Чонгук или мой отец. Теперь единственный человек, для которого я хоть что-то значу, наказан за то, чего не совершал, и это всё моя вина.       Я выползаю из-под одеяла и свешиваю ноги с кровати. Мраморный пол нагрелся от солнечных лучей - это успокаивает. Такое же тепло я чувствовал около витража, которым я и Намджун любовались вместе. Но это было не то тепло, которое исходит от солнца. Другое.       Боль утихает, когда я подхожу к окну. Я стараюсь не концентрироваться на боли в рёбрах или руке, которая, кажется, болтается сама по себе. Всё, о чём я думаю - это он. Его губы, глаза, вспышка фотоаппарата и тонкая улыбка, которую он подарил мне при нашей встрече.       Я помню его тёплое прикосновение. Потом мои мысли приводят меня к чужим губам. Интересно, насколько они мягкие? Я перевожу взгляд на дверь и прислушиваюсь. Снаружи какая-то тихая болтовня и звон посуды, кто-то произносит тост. В любой другой день я был бы сейчас там, снова прикрывая Чонгука и мечтая сбежать от надоедливых светских бесед.       Повернув дверную ручку, я медленно открываю дверь. В соседнюю комнату дверь широко распахнута, и я замечаю джентльменов, потягивающих шампанское, и дам, хлопающих длинными ресницами. В толпе замечаю Астера Джонсона, который произносит какую-то речь с бокалом в руке.       Я быстро направляюсь к нему, а рёбра ноют при каждом шаге. Мистер Джонсон замечает меня и замолкает, выходит из комнаты раньше, чем я захожу туда, и закрывает за собой дверь. Интересно, заметил ли меня кто-нибудь ещё? Наверное, я кажусь сумасшедшим.       — Что ты творишь, Сокджин? Разве ты не должен быть в постели?       — Ким Намджун. Где он?       Мистер Джонсон с секунду колеблется.       — Ты про человека, который напал на тебя? Он в своей каюте, за ним присматривает Морис. Этот парень даже не сопротивлялся. Говорят, он всё утро ведёт себя спокойно.       Я забываю поблагодарить и поворачиваюсь на пятках. Мистер Джонсон кричит мне вернуться в каюту, но я игнорирую его и уже направляюсь вниз по лестнице к каютам третьего класса.