Глава 5: Интерлюдия I
13 января 2023 г. в 09:14
Небеса плачут кровью.
Огонь и разрушение превращают горизонт в ничто, покрывают всё пятном дыма и страданий. Единственная музыка, сопровождающая всё это, — это крики тех немногих, кому не повезло продержаться до этого момента. Это ад, наказание, назначенное Богами, и Итэр до сих пор не понимает, за что.
Он видел этот сон сотни раз. Каждый раз он просыпается, встаёт и смотрит на панораму ужасов, непохожую ни на что, что он когда-либо видел. Он знаком с завоеваниями и войнами. Знаком с голодом. Со смертью. Но он никогда не знал ничего подобного, пока не прибыл сюда. Пока не потерял всё.
И всё же то, что должно быть кошмаром, почему-то успокаивает, потому что заканчивается всегда одинаково. Он чувствует, как чья-то рука касается его собственной, он поворачивается в сторону, и она там. Люмин стоит рядом с ним, единственное божественное пятно в пейзаже разорений войны, её белое платье чистейшее, несмотря на то, что всё остальное окрашено в красный цвет. Она всегда такая, какой он её помнит. И хотя она никогда не говорит, никогда не смотрит на него, вообще никогда не признаёт его присутствия, этого достаточно. Изголодавшемуся сердцу Итэра достаточно просто увидеть её, всего на мгновение.
Он чувствует прикосновение к своей руке и поворачивается, мягко улыбаясь. Это место будет преследовать его до конца дней, но он будет отваживаться на это до скончания вечности, только ради шанса снова увидеть её.
Нахида смотрит на него снизу вверх, и её глаза наполнены слезами.
— Почему я всегда нахожу тебя в этом сне? — шепчет она. Её голос тихий. Разбитый.
Итэр отшатывается назад с широко раскрытыми от ужаса глазами, а затем пейзаж Каэнри'аха растворяется. Вид рассыпается в ничто под его ногами, и на мгновение он уверен, что провалится в пустоту в центре своего мира, точно так же, как это сделала его сестра.
Но затем что-то обвивается вокруг его талии, мягко удерживая за одну ногу и чуть выше плеча, и бесконечные ветви Ирминсуля поднимаются вокруг него. Они находятся где-то в центре раскинувшейся массы, сформировав беседку, залитую солнечным светом, но окутанную дымкой лаванды и зелени листьев.
Ветви распускаются вокруг него, мягко укладывая в гамак из лоз. Он слишком удивлён, слишком выбит из колеи, чтобы сопротивляться, и обнаруживает, что гамак откидывает его ровно настолько, чтобы встать было почти невозможно. По крайней мере, не без возможности опасно упасть, а он не хочет рисковать упасть во сне. Только не снова.
Он моргает, глядя на Нахиду, которая стоит на слегка приподнятой ветке, чтобы быть на уровне его глаз. А потом он нервно сглатывает, потому что вау, он не хочет этого разговора.
— Ты не спал прошлой ночью, — начинает она мягким голосом, по-прежнему без намёка на упрёк, которого ожидает Итэр. Он медленно кивает. Нет смысла это отрицать. — И сейчас ты неспокоен. Мне пришлось затянуть тебя глубже, просто чтобы погрузить в сон.
Он чувствует, что хмурится, сам того не замечая. Это обратная сторона сна, когда у тебя есть секреты, которые нужно хранить. Внутри своего собственного разума гораздо труднее носить маски.
— Пожалуйста, — шепчет Нахида, и это тот же самый тонкий голос, который она использовала в руинах того мёртвого города, — скажи мне сейчас, если я допустила ошибку. Если я была неправа, и это приносит больше вреда, чем пользы, пожалуйста. Ты должен сказать мне сейчас. Я не смогу вынести мысли о том, что ты пострадаешь из-за чего-то, о чём попросила тебя я.
Итэр хочет бесцельно ходить туда-сюда. Хочет отвернуться, спрятать лицо, чтобы не смотреть в её умоляющие глаза, пока пытается придумать ответ. Когда он пойман в ловушку, физически и метафорически, чьей-то доброты, ему гораздо труднее понять, какую часть себя он готов отдать.
— Я думал, весь смысл в том, чтобы дать Страннику шанс примирить воспоминания Скарамуша с тем, кем он является сейчас. В. Ну, знаешь. Среде, где у него есть кто-то, кто следит за тем, чтобы он ничего не взорвал, — он неопределённо жестикулирует, затем в лёгкой тревоге хватается за край гамака, когда тот раскачивается. — Я изначально не ожидал, что весело проведу время в этой вылазке. И я опредённо не ожидал, что буду хорошо спать.
Он знает маленького бога достаточно хорошо, чтобы уловить мельчайший намёк на разочарование, промелькнувший на её лице. Почти удивительно видеть у неё такие негативные эмоции.
— Я бы никогда не смогла с чистой совестью поставить его благополучие выше твоего, независимо от того, насколько лично я заинтересована в его росте, — парирует она, раздражённо топая ногой. — Как такой же неоперившийся бог мудрости, я могу чувствовать ответственность за него, но ты мой друг. Один из первых в моей жизни. Я никогда не брошу тебя ради достижения личной цели.
Достаточно отруганный, он может только наклонить голову и кивнуть. Но затем ему приходится поднять на неё глаза, и в хмурости его бровей ясно читается дискомфорт.
— Он же... больше не бог, верно?
Было бы легче притвориться, что вопрос задан из простого любопытства или оправданного беспокойства о собственной безопасности. Но он не может отрицать, что горький привкус в глубине его горла подозрительно напоминает зависть.
— Нет, это покинуло его вместе с той оболочкой и Сердцем Бога, — спокойно отвечает Нахида, к счастью, не обращая внимания на его внутренние размышления. — Но стремление к чему-то большему, в общем-то, никогда не проходит, не так ли?
Вдох. Медленный, дрожащий и слишком большой для этих хрупких лёгких.
— Не проходит.
И вот он снова. Тот взгляд, будто она видит его насквозь, до самой его сути, до всех уродливых мелочей, которые он прячет, чтобы быть Путешественником. Герой народа, чистая грифельная доска для вместилища их надежд и мечтаний. Пользуясь его молчанием, они могут написать на ней всё, что они от него ожидают, и никогда не поцарапать поверхность того, что лежит под ней. Но Нахида смотрит так, словно она прорвалась прямо сквозь эту доску, прорвалась сквозь камень и сталь до самого его стеклянного сердца. Ничего удивительного, что он будет прозрачен для Бога Мудрости, но почему-то гораздо страшнее, когда она ещё и его друг.
— Я надеялась, — запинаясь, начинает она, делая несколько шагов ближе по люминесцентным ступеням из чистой энергии Дендро. — Я надеялась, что вы двое пойдёте друг другу на пользу. Что вы поймёте достаточно, чтобы помочь друг другу исцелиться, — Итэр фыркает в сухой забаве, его усмешка саркастична и немного недоверчива.
— Чтобы я и он да поняли друг друга? Обычно я доверяю твоим суждениям, но мне кажется, ты взяла не того парня. Мы едва терпим друг друга. Если честно, он, наверное, ненавидит меня до глубины души, — Итэру требуется мгновение, чтобы сесть более прямо, испытывая сложности с гамаком (который, как он знает, Нахида сделала таким специально), чтобы чувствовать себя немного менее беспомощным, лёжа на спине. — Мы оба просто достаточно уважаем тебя, чтобы не доводить всё это до настоящей драки, — он вспоминает руки Странника, холодные суставы, впивающиеся в кожу его рук, глаза, безумные и отчаянные, и горячо надеется, что прав насчёт этого. Даже обладая лишь необузданным Глазом Бога, борьба со свергнутым божеством была бы... сложной задачей.
— Я говорю это самым доброжелательным из всех возможных способов, Путешественник, — начинает Нахида, и именно так он понимает, что ему, вероятно, не понравится то, на что она собирается намекнуть. — Но мне кажется, твоя собственная гордость ослепляет тебя от нескольких ключевых истин. И я думаю, что пока ты не преодолеешь источник этой гордости, ты не найдёшь ответов, которые ищешь.
Он был прав. Ему не нравится то, на что она намекает.
— А мне кажется, что раз я зашёл так далеко, то с гордостью у меня всё в порядке, — ворчит он, скрещивая руки на груди. — Я не обязан объясняться перед ним.
— Но случится ли что-то плохое, если вместо этого ты сделаешь это добровольно? — её тон достаточно язвителен, словно он на допросе, однако её глаза по-прежнему добры, как и всегда. — Ты закрытая книга для стольких людей, Путешественник, и даже те, кому выпала честь заглянуть на страницы, находят многие из них склеенными. Единственный, кто может открыть эти страницы, не разрывая их на части, — это ты. И ты заслуживаешь кого-то, кому ты можешь доверять настолько, чтобы прочитать каждое слово.
— И ты хочешь, чтобы этим человеком был Скарамуш? — срывается Итэр, на этот раз будучи по-настоящему оскорблённым. — Единственный человек, который когда-либо владел, владеет или будет владеть всем моим сердцем, — это моя сестра. Так было всегда. Так будет всегда. Для этого всё и было, — она слишком близко, из-за чего он ясно видит, как разочарованно она выглядит, как её глаза блестят одновременно болью от упрёка и сочувствием к нему. Это заставляет его тон смягчиться до чего-то нежного и тихого, крошечная толика честности в обмен на его вспышку гнева. — Я знаю... я знаю, что ты просто пытаешься мне помочь. И я искренне благодарен тебе за всё, что ты сделала. Но то, что ты пытаешься мне дать... У меня это уже есть. Я просто должен найти это снова.
— Есть ли? — хотя её глаза всё ещё мерцают болью, её тон спокоен, как вода, неизменен, как камень. — Сможешь ли ты когда-нибудь снова быть по-настоящему честным с ней? Ты когда-нибудь думал, что действительно сможешь выразить ей, как тебе больно, как ты чувствуешь себя преданным из-за того, что она оставила тебя? Или ты похоронишь и это тоже? Склеишь эти страницы до скончания времён?
В его горле горит ответ, язвительный и злой. Он сдерживает его. Неважно, что её слова звучат как нападение. Он отказывается причинять Нахиде боль ещё больше, чем уже причинил.
— Ты нас не знаешь, — говорит он вместо этого. Это отрицание, возражение, крик о помощи, мольба о молчании.
— Не знаю, — это признаётся со вздохом, усталым и опечаленным. — Но я всё равно боюсь за тебя. Как за друга.
Итэр позволяет себе упасть обратно в гамак, чтобы ему больше не приходилось смотреть на неё. Он гадает, сколько сейчас времени в мире бодрствования. Гадает, сможет ли он когда-нибудь вырвать семя сомнения, которое она посеяла в его груди. Гадает обо всём, что могло бы заставить его забыть об этом моменте и обо всём, чего он боится.
— Я дам тебе отдохнуть, — говорит она. Её голос звучит извиняющимся. А также она звучит так, как будто знает, что никакие извинения не могут отменить того, что было сказано. — Дерево останется здесь, пока ты не захочешь, чтобы оно исчезло.
Он не отвечает, и ощущение её присутствия на ветвях рядом с ним исчезает. И что ещё он может сделать, кроме как свернуться в клубок и закрыть глаза? Что ещё он может сделать, кроме как скорбеть обо всём том, чего ему, возможно, больше никогда не позволят иметь? В промежутках между лозами гамака растут цветы, кружатся и перешёптываются вокруг его тела в прохладных объятиях, но он едва ли чувствует это.
Он закрывает лицо руками, свернувшись калачиком, как ребёнок, под их одеялами. И он молится любому богу за пределами неба этого жестокого, безжалостного мира, чтобы когда-нибудь ему удалось увидеть свою сестру в чём-то помимо кошмара.