To Be or Not To Be (Human With You)

      Ночь проходит медленно. Итэр не может найти в себе силы вернуться в то медитативное состояние, в котором часы текут как секунды. Поэтому вместо этого он сидит, свернувшись в клубок и прижавшись плечом к плечу с куклой, которая, кажется, довольна молчаливой близостью. Шляпа, которую ему так любезно одолжили, всё ещё защищает его глаза от света костра, поэтому он может видеть только тени, мерцающие и танцующие по краям. В каком-то смысле это гипнотизирует. Как может что-то, что не является живым, танцевать с такой живой радостью?       Его усталые размышления прерываются отдалённым раскатом грома. Они оба одновременно вздрагивают, и что-то Итэру подсказывает, причины этому довольно схожи.       — А вот и твой шторм, — бормочет Странник, и это первые слова, произнесённые между ними с тех пор, как Итэр убежал в лес. Избитый и измученный как физически, так и эмоционально, Итэр только медленно кивает. Верхний край его поля зрения качается в такт движению, и он чувствует, как ленты на задней части шляпы скользят по его плечам. Странно, насколько остро он осознаёт это чувство.       Но ответная реакция кажется достаточным стимулом для куклы продолжить, потому что тот, наконец, поворачивается, чтобы посмотреть на Итэра.       — Ты вроде упоминал наводнения? — его тон колеблется, находясь где-то между профессионализмом и яркой, пылкой надеждой. Как будто он удивлён, что ему уделили даже столько времени Итэра.       Итэр снова кивает, движение по-прежнему медленное и методичное. Вероятно, им следует встать, потушить огонь и перебраться на возвышенность. Здесь не безопасно. Но он просто так... устал. Мысль о том, чтобы оторвать себя от земли, кажется ему более гигантской задачей, чем любая, с которой он когда-либо сталкивался. Ему холодно, а огонь тёплый, да и кукла рядом с ним впитала достаточно этого тепла, чтобы действовать как подобие живой грелки. Далековато для комфортабельности, но пока что этого достаточно.       — Тогда нам нужно идти, пока буря не настигла нас, — рассуждает Странник. На этот раз Итэр не утруждает себя кивком. Огонь отбрасывает отблески искр, танцующих на золотой отделке его сапог, единственной части, которую он может видеть. Вот так чувствовала себя его сестра, падая в Бездну? Вокруг темнота, застилающая её зрение, и только слабейшие проблески света далеко наверху направляют её? Она продолжала тянуться к его руке, как будто он мог дотянуться до неё даже на таком расстоянии?       Когда она перестала тянуться к нему?       Нет. Нет, он не будет думать в таком ключе. Слова Нахиды, язвительные насмешки Скарамуша — они ничего для него не значат. Они её не знают. Они не знают. Не знают. Только Итэр знает, каково это — стоять рядом с ней. Только он знает, что она бы никогда не смогла бросить его, так же как он никогда не смог бы бросить её. Он никому не позволит вбить клин между ними, какими бы умышленно жестокими или благими ни были их намерения.       Ещё один раскат грома вдалеке, и начало тёплого ветра проносится мимо их крошечного лагеря, заставляя пляшущий костёр опасно наклоняться в сторону.       — Слушай, — начинает Странник, и в его голосе слышится редкий оттенок отчаяния. — Ты... ты имеешь полное право злиться на меня. Но игнорировать меня, когда я пытаюсь тебе помочь, не только бесполезно, но и опасно глупо. Пожалуйста, мы можем пойти?       Итэр вздыхает, долго и тихо.       — Ты можешь идти, — говорит он, протягивая руку и хватая шляпу за поля, стаскивая её с головы. Он передаёт её, не поднимая глаз. — Джунгли не могут причинить мне вреда в том смысле, который имеет значение.       Наступает долгий момент молчания. А затем Странник встаёт, каждое движение скованное и бессвязное, и берёт шляпу из протянутой руки. Итэр больше не может прятаться под ней, и поэтому не может не видеть, как другой всё ещё стоит рядом, не делая ни малейшего движения, чтобы уйти.       — Почему это обязательно должен был быть ты? — слышит он бормотание другого, а затем чужие руки хватают его за его собственные, поднимая на ноги. Инстинкт заставляет приготовиться к драке, его глаза распахиваются, яркие и настороженные, но он видит только разочарованный взгляд напротив, находящийся слишком близко. — Ты мой, ты понимаешь это? Я выбрал тебя, и я уже сказал тебе, что мне не откажут. И я не позволяю, чтобы мои вещи были повреждены или сломаны. Что бы ты сейчас ни думал обо мне, мне всё равно, я не собираюсь сидеть здесь и ждать, пока меня смоет каким-нибудь дурацким наводнением из-за какого-то дурацкого шторма. Мы уходим. Сейчас же.       И что он должен ответить на это? Он не вещь, которой можно владеть, но само чувство заботы, связанное с этим утверждением, почти очаровательно. Почти, если бы не было совершенно жутко, как тот думает, что имеет какое-либо право на Итэра в принципе. Но он пойман в ловушку этой хватки, металлические челюсти капкана уже захлопнулись вокруг него, и нет никакой логики в мире, которая могла бы оправдать пребывание здесь в опасности теперь, когда он был насильно выведен из апатии.       Итэр сглатывает, а затем бросает раздражённый взгляд.       — Ты не можешь удерживать меня, — говорит он, его голос грубый от долгого молчания. — Но... мы можем поспорить об этом после того, как заберёмся куда-нибудь повыше, — это тот компромисс, на который он готов пойти, и, похоже, этого пока достаточно, чтобы успокоить Странника, потому что чужая хватка ослабевает, а после и вовсе исчезает. Он наспех забрасывает их костёр грязью, и Итэр отругал бы его, если бы всё равно не собирался идти дождь.       — Тогда пошли. Это дерево достаточно большое, мы можем найти там приличную ветвь, чтобы укрыться на ней, — это надёжный план, даже если лично Итэр предпочёл бы полностью перейти на более высокую почву. Но он не может телепортироваться в безопасное место, не тогда, когда Странник остался бы позади, а теперь ещё больше, чем когда-либо, он отказывается приглашать того в свой чайник, чтобы переждать бурю. Так что выбор невелик.       Вдалеке угрожающе грохочет гром, объявляя о муссоне, витающем где-то за лесополосой. Поэтому он поворачивается к дереву, крепко цепляется за кору и начинает карабкаться. Он провёл так много часов, забираясь по скалам, зданиям, деревьям и всему, на что только можно было взобраться, что такая задача для него совершенно обыденна. И Странник, несмотря на сомнения Итэра, держится просто отлично. Так что они поднимаются в тишине, в то время как воздух становится тяжелее и влажнее, запах дождя окутывает всё приятным мускусом.       Сам лес, такое чувство, затаил дыхание в предвкушении. Итэр забирается на одну из нижних ветвей, слишком тонкую, чтобы считать её местом отдыха, но достаточно прочную, чтобы удержаться на мгновение. Все пригодные для использования ветви находятся ещё выше, а платформы, образованные массивными полками из грибов, находятся и того дальше. Он просто надеется, что они смогут забраться до того, как хлынет дождь и сделает восхождение невыносимым.       Странник останавливается рядом с ним, слишком близко, чуть ли прижимая его к стволу, и начинает подгонять.       — У нас нет времени любоваться видами, — шипит он, прежде чем подтолкнуть Итэра. — Давай дальше, — каким бы раздражающим ни был его командный тон, он прав. Поэтому, отдышавшись, Итэр повинуется, взбираясь на дерево немного быстрее, так как ветер усиливается.       Он тянется вверх, хватается за опору, которая кажется глубже остальных, и когда пытается подтянуться выше, вместо этого проваливается в то, что кажется его глазам чёрной пустотой. Он ахает, ужас от того, что его тело немедленно интерпретирует как падение, заставляет его полностью замереть, почти теряя хватку. Но затем Странник оказывается у него за спиной, толкая вперёд, чтобы он не опрокинулся назад, и он падает лицом в пыль из листьев и мох.       — Оно пустое, — размышляет кукла, пока Итэр поднимается и выплёвывает грязь. — А ещё довольно большое. Забыли о ветвях, мы остаёмся здесь, — когда глаза Итэра привыкают к темноте, он видит, как внутри дерева вырезано пространство, достаточно большое, чтобы они вдвоём могли удобно сидеть. Тут недостаточно высоко, чтобы стоять или полностью вытянуться, но более чем достаточно для укрытия.       — Лучше, чем быть снаружи, — нерешительно соглашается он. Он видит, как Странник поворачивается, чтобы посмотреть на него, но тут всё ещё слишком темно, чтобы разглядеть, какое у него может быть выражение лица. Вообще, наверное, это к лучшему. В конце концов, несмотря на небольшое отвлечение в виде поиска способа выживания, которое на время заняло его голову, в его памяти всё ещё крутятся чужие предыдущие слова.       Но прежде чем кто-либо из них может попытаться затронуть эту тему, дыхание, которое лес сдерживал, внезапно высвобождается. Свет вспыхивает, как затвор фотокамеры, на мгновение резко выделяя силуэт Странника перед ним, оставляя после себя изображения в темноте. И затем прямо над ними взрывается гром, сотрясая землю, листья и всё сущее; и, как будто это было воззвание самих небес, начинает падать дождь. Ветер воет, резкий и дикий, и посылает потоки дождя прямо в их маленькое дупло дерева, из-за чего они оба отшатываются.       Стараясь как можно быстрее, Итэр прикладывает руку к стволу, призывая жизнь внутри дерева защитить их укрытие от воды. Его грудь, как и руки, светятся, и от краёв ствола начинают тянуться лозы, перекрещиваясь друг с другом, пока между ними и внешней стороной не образуется водонепроницаемое уплотнение.       Но стоит начать его силе ослабевать, как всё погружается во тьму, и он не может ни видеть Странника, ни слышать его дыхание, чтобы определить, где тот находится.       — Хитро, — тихо говорит вышеупомянутая кукла — почему его голос звучит так близко, — а затем руку Итэра накрывает чужая там, где лозы встречаются с деревом. Он резко отскакивает, ударяясь о стену позади себя, и какое же это дежавю. Он не слышит никаких слов, только неразборчивое озадаченное бормотание, и не утруждает себя объяснением своей реакции.       Свет. Ему нужен свет, ему нужно иметь возможность видеть, он не переживёт ночь в кромешной темноте взаперти с ним. Его руки шарят по поясу, пока он не находит сумку, и ему остаётся только надеяться, что пол в дупле дерева не прогнил, когда он открывает её, и она принимает свой истинный вес. Но дерево лишь слегка стонет, и Итэр может свободно просунуть туда руку и рьяно думать о фонаре. Он редко пользовался ими, но где-то здесь должен быть один.       Его рука натыкается на металлическую ручку, и он вытягивает её со вздохом облегчения. Всё, что требуется, — это немного поискать, пока он не находит переключатель, и затем крошечный кремень и сталь внутри сами вспыхивают пламенем.       И снова он оказывается в обществе тяжёлого взгляда Странника и мерцающего света огня. Правда на этот раз ещё добавилась мелодия ветра и дождя снаружи дерева. Молча, старательно смотря на что угодно, но только не на него, Итэр дотягивается до потолка дупла, нежно прижимает к нему руки и просит дерево об ещё одном одолжении. Новая ветвь, зелёная и славная, тянется вниз от старого сухостоя. Она даже идеально изгибается для него, и Итэр вздохом облегчения вешает на неё фонарь.       Но стоит его взгляду на мгновение встретиться со взглядом Странника, как он сразу же его отводит. Напряжение захватывает всё его тело, как тысяча крошечных проволок, затягиваясь вокруг него и заставляя сжать челюсть, сгорбить плечи, стиснуть кулаки. В конце концов, он боится не темноты. А того, что в ней существует.       По какому-то немому соглашению они оба садятся спиной к противоположным стенам, вытянув ноги перед собой под фонарём. Странник перекидывает одну из своих лодыжек через лодыжку Итэра — непринуждённый, почти собственнический жест, который заставляет его напрячься ещё больше. Теперь он точно знает, что другой думает о нём. Неслыханная дерзость думать, что он — вещь, которой можно владеть, которую можно хранить... это заставляет его стиснуть зубы до боли в челюсти. Это почти перевешивает то, что изначально заставило Итэра сбежать.       Не совсем. Но почти.       Странник, должно быть, видит решимость в его глазах, потому что у него даже хватает здравого смысла выглядеть несколько раскаивающимся.       — О том, что я сказал... насчёт Паймон, — начинает он, уставившись на свои руки. — Я—       — Не надо, — перебивает Итэр, и его голос звучит сильнее, чем когда-либо за последние дни. — Не извиняйся. Ты был прав.       Странник моргает, глядя на него. Очевидно, он не ожидал такого ответа.       — Оу? — его тон требует уточнения, выражение лица молит о прощении. Итэр может отказать ему во втором, но не в первом.       — Когда я только оказался в Тейвате, я сделал выбор, который, как я думал, мне никогда не придётся пересматривать, — он бесцельно жестикулирует, безнадёжно взмахивая рукой, намекая на всё, что произошло с тех пор. — Я давно должен был переосмыслить эти решения, но я этого так и не сделал. Так что ты был прав. То, что я сделал... то, что я делаю, нечестно по отношению к Паймон. И я... Я должен буду что-нибудь сказать, когда снова увижусь с ней. Пока не знаю, что именно. Но что-нибудь.       Независимо от того, насколько он зол, расстроен или сбит с толку всей этой ситуацией, Паймон заслуживает только самого лучшего. Он даже проглотит свою гордость перед Скарамушем, если это ради неё.       Странник, похоже, осмелел от того, что кажется таким лёгким признанием, и наклоняется вперёд, собираясь продолжить. Итэр не даёт ему такого шанса.       — Но, — когда он, наконец, должным образом встречает взгляд напротив, в его глазах горит адское пламя Каэнри'аха. Это преданность бесчисленных, непостижимых лет. Это чистая любовь брата к своей единственной семье. — Если ты ещё когда-нибудь заговоришь о моей сестре таким образом, я покажу тебе, что именно заставило даже сёгуна Райдэн подчиниться моей воле.       Между ними воцаряется тишина, прерываемая только раскатами грома, оглушительным аккомпанементом к его угрозе. И Странник склоняет голову.       — Я понимаю, — у Итэра возникает ощущение, что он имеет в виду нечто большее, чем просто молчаливую уступку. Когда он снова поднимает взгляд, в его глазах не страх или подобострастие, а интерес. Любопытство. — Теперь ясно, почему Яэ Мико считала, что ты стоишь больше, чем Сердце Бога.       Это застаёт Итэра врасплох, заставляет слегка покачать головой в явном замешательстве.       — Это тут ещё при чём? — спрашивает он с подозрением.       Каким бы настороженным он ни был, даже он не готов к тому, как меняется выражение чужого лица.       Впервые с тех пор, как они отправились в это путешествие, надменность на лице Странника — всё это был Скарамуш.       — Я уверен, что тебя распирает от любопытства, почему я думаю, что могу называть тебя моим. Наверняка это просто высокомерие, бессмысленный бред падшего бога? — он улыбается, и это так нечеловечески гротескно, что Итэр содрогается. Он каким-то образом знает, что тот разыгрывает это нарочно. Что тот хочет, чтобы Итэру было не по себе, чтобы он был выведен из равновесия, чтобы его разум был слишком занят тем, что это неправильно, неправильно, неправильно, а глаза не могли полностью увидеть всю картину. Но дело не только в том, что выражение лица в целом неправильное. Оно в том, что до сих пор, даже когда он был самодовольным или раздражающим нарочно, это сдерживалось мягкостью, которой у Скарамуша никогда не было. Странник, одинокая кукла, с полуночными глазами и растерянными, грустными улыбками — его нигде нельзя найти в том, кто сейчас сидит напротив Итэра. И это, по причинам, которые Итэр не может определить, заставляет его грудь сжиматься от печали.       Сказитель позволил тишине затянуться, чтобы мысли Итэра плыли в тишине. Но он, должно быть, чувствует, что те зашли в тупик, потому что теперь он продолжает, его тон зловещий и мрачный.       — На той фабрике—       — Стой, — внезапно говорит Итэр, выпаливая это почти против своей воли. — Не... не делай этого.       Выражение лица Странника по-прежнему надменное и заносчивое, но в нём появился маленький намёк на него самого, что делает его гораздо более терпимым.       — Не делать что.       Итэр хмурится, раздосадованный ещё до того, как произнёс хоть слово. Как ему вообще это объяснить? Эти понятия личности, бытия, они так дороги ему, и всё же ему никогда не приходилось произносить их на другом языке, кроме своего собственного. Он сомневается, что у Тейвата в принципе есть слова для этого. Но... он должен попытаться. Что-то в нём отказывается оставить это вот так.       — Ты пытаешься быть кем-то другим, — говорит он, затем хмурится. Это не совсем так. — Ты пытаешься... вернуться назад. Быть просто Скарамушем. Чувствовать то, что чувствовал он, и только это, — он смотрит вниз на свои раскрытые ладони, пытаясь одним усилием воли вызвать нужные ему слова. — Отказаться от всего, чем является Странник. Но пытаться быть тем, кем ты был... это ненужная жестокость по отношению к тому, кем ты стал.       Это всё ещё не совсем то, и он это знает. Но это лучшее, что он может сделать. И, может быть, этого было достаточно, потому что, когда он поднимает взгляд от своих рук, Странник смотрит на него, и Скарамуш... не ушёл, но притих в чужих глазах. То, как он смотрит на него, будто пытается заглянуть в душу Итэра... обычно это отталкивает, но сейчас он просто рад видеть любопытство Странника в этом выражении.       Он знает, что им всё ещё предстоит этот разговор, и что в нём будет задействовано больше личности Скарамуша, чем он хочет. Но, по крайней мере, теперь он не чувствует себя таким загнанным в ловушку.       — Про... — он смущённо откашливается и машет рукой. — Продолжай. С твоей историей.       Странник пристально смотрит на него. И моргает. А затем кивает.       — Хорошо, — говорит он, и теперь низкий тембр его голоса превратился из несчастного в мягкий, как будто они дети, рассказывающие истории о привидениях у костра. — На той фабрике, — снова говорит он задумчиво, — когда ты был полностью в моих руках, ты пришёл в себя не в цепях, как я отчасти желал, а в безопасности. Цена твоей свободы — то самое Сердце Бога, для хранения которого я был создан. В то время я был слишком сосредоточен на своих целях, чтобы беспокоиться о такой бесполезной пешке, как ты, — Итэр знает, что он говорит о своих эмоциях того времени, но всё равно раздражается. — Но даже тогда часть меня задавалась вопросом: что в тебе было такого, что даже верная маленькая кицунэ сёгуна предпочла бы тебя? Она ничего не делает без причины и никогда не заключает сделку, если не знает, что заимеет что-то лучшее. Я думал, она просто впала в маразм за сотни лет одиночества без своей хозяйки, которая могла бы её утешить. А потом. Потом, — хотя его тон становится немного приглушённым, он каким-то образом становится более напряжённым. — Ты сделал невозможное и заставил сёгун Райдэн передумать. Образец вечности, непоколебимая анафема... но ты зацепил её. Ты заставил её измениться. Этого... этого ещё никогда не случалось, — он наклоняет голову — жест, который выглядел бы мило на ком угодно другом, и всё же на нём это всё ещё ощущается как лёгкая угроза. — Как же это могло не заинтересовать меня? Ах, но у меня таки было Сердце Бога, а также преданные последователи, которые поклялись возвысить меня до истинной божественности, и случившееся больше не имело значения. У меня было то, что мне было нужно, и это был не ты.       Итэр хмурится. Он знает, что это, должно быть, важно, иначе тот бы просто не говорил. Это не пустой разговор, а что-то реальное. Но слушать от этого не становится легче, независимо от того, исходит ли это из уст Скарамуша или Странника.       — У меня была цель, и я её достиг, ни больше, ни меньше, — в итоге говорит он. Его руки скрещены на груди, скрывая зелёное сияние под ними. — Я не понимаю, зачем ты мне это рассказываешь.       — Я рассказываю это тебе, потому что на весах должно быть сбалансировано больше, чем я изначально предполагал, — плавно растягивая слова, объясняет Странник. Он почти самодоволен в этом, ублюдок. — Буер сохранила мне жизнь, а ты помог восстановить мои воспоминания. Я не считаю, что нахожусь в долгу перед вами за это. Однако ты также забрал у меня моё сердце, а это значит, что мне причитается, — его подбородок вызывающе поднимается, вызывая Итэра на спор с ним. — Однажды я обменял тебя на Сердце Бога. Сердце Бога, которого у меня больше нет, что делает первоначальную сделку недействительной. Ты забрал у меня моё сердце, так что взамен я получу твоё, — в то время как Итэр может только смотреть в шоке, он разводит руки в стороны, как будто всё это ну так очевидно.       Раньше он думал, что должен Страннику за то, что отнял у него. Он знал, что Сердце Бога ни при каких обстоятельствах нельзя было оставлять с ним. Но он видел отчаяние в чужих глазах, ужас и скорбь в голосе, когда тот тянулся за ним, и в этот момент Итэр увидел себя. Глупо, но он надеялся облегчить боль своей потери. Однако в данный момент, с его собственным заявлением, повторенным ему в ужасающей пародии, он может только отрицать это.       — Я даже не могу начать объяснять, насколько нездорова твоя логика, — говорит он, недоверчиво смеясь себе под нос. Он должен смеяться над этим, иначе утонет в собственном замешательстве. — Всё это работает не так. Я не... ты не можешь владеть людьми. Это не только нелепо, это просто неправильно.       — Я не думаю, что кто-либо смог бы владеть тобой, — признаёт Странник, откидываясь спиной на стенку дерева. — Я абсолютно уверен, что никакое количество металла или боли не сможет подчинить тебя. Я сомневаюсь, что сама Смерть смогла бы удержать тебя. Но владеть твоей преданностью... это сокровище стоит больше, чем всё золото Тейвата. Ради верности своей сестре ты бы унизил богов и сравнял горы с землёй. И если я не могу обрести Сердце Бога, которое когда-то было моим правом по рождению, тогда твоя преданность станет достойной заменой, — его взгляд спокойный. Уверенный. Полностью исчезло самодовольство, ужасная жадность и алчность Сказителя. Странник занял трон вместо него, делая выражение лица, которое слишком искренне нежное для того, что он говорит. — Я однажды сказал, что всем богам нужны последователи. Я уверен, ты помнишь. Но лишённый моей божественности... Мне не нужен другой последователь, кроме тебя.       Итэр сглатывает. Он знает, что его лицо побледнело, даже при тёплом свете фонаря. Такое чувство, что он смотрит в пасть зверя, и он всё ещё не уверен, чего тот хочет: встать перед ним, защищая, или прижать его к земле и разорвать на части. Теперь, когда он заслужил внимание Скарамуша... и Странника, у него возникает ощущение, что ничто на этой звезде не сможет спасти его от этого чувства.       — А если я умру? — спрашивает он, потому что должен. Он видел слишком много воспоминаний Странника, чтобы не спросить.       Эти полуночные глаза опасно сужаются.       — Не умрёшь, — это угроза, это обещание, это молитва. Итэр молча и затаив дыхание гадает, жаждет ли Странник его преданности или кого-то достаточно достойного, чтобы получить его собственную. Кто здесь бог, а кто молящийся? Он не может сказать.       Но слова Странника требуют ответа. Итэр может только пожать плечами и устало вздохнуть.       — Смерть заберёт меня, когда заслужит этого, — шепчет он, и звук разносится в мерцании огня. — Я не боюсь её.       Странник пристально смотрит на него, воспринимая слова со всем должным благоговением.       — А меня?       Итэр вызывающе поднимает подбородок, глаза сияют золотом.       — Тебя я тоже не боюсь.       Остальные его слова, невысказанные, повисают между ними, подвешенные в воздухе между рёвом дождя и раскатами грома. Гнев небес безразличен к их спору, к непрекращающейся перебранке насекомых в грязи. Он просто продолжается, бессмысленный в своей силе. И Странник ещё раз склоняет голову, молчаливо признавая вызов, брошенный ему Итэром.       — Ну что ж, — протягивает он, и почему-то он говорит так, будто вся напряжённость последних нескольких минут была просто актом в пьесе, и теперь он может вести непринуждённый разговор, ожидая следующего. — Мне кажется, я достаточно объяснился, но я мало что слышал от тебя. Разве не было бы честно высказать кое-что из твоих собственных мыслей в ответ?       — Ты не можешь заманить меня в сделку, на которую я никогда не соглашался, — ворчит Итэр, ещё крепче скрещивая руки на груди. — И я не совсем доволен от мысли, что ты думаешь, что можешь владеть мной, независимо от того, имеешь ли ты в виду мою преданность или что-то другое, — но даже он должен признать, что некоторые уступки всё же были сделаны, и если он хочет укрепить это перемирие, ему, вероятно, следует хотя бы попытаться внести в него свой вклад. Он этого не хочет. Боги, Архонты, все божества наверху и внизу, он хочет, чтобы этот разговор закончился. Но он так устал от споров и недоразумений, а это, наконец-то, кажется хоть каким-то прогрессом. Если от него требуется раскрыть маленькую частичку себя ради хотя бы одного мирного дня, то это того стоит.       Поэтому он колеблется, но после только вздыхает.       — Но... Я подумаю над тем, чтобы ответить на некоторые вопросы, если они у тебя есть.       Странник подаётся вперёд, на его лице написан явный интерес.       — Почему ты ненавидишь, когда я называю тебя героем?       Что ж, он бы, может, и отрицал это, если бы не вздрогнул от одного только вопроса. Но он дёрнулся в сторону, всем своим телом физически отвергая титул, и его шанс съехать с темы пропал. Он вздыхает, резко и сердито, не только из-за своих нынешних обстоятельств, но и из-за всего того, что привело к ним. Цепочка домино из выборов, которые неизбежно и неумолимо привели к этому моменту.       Но, в то же время... часть его отчаянно жаждет просто быть честным. Он так долго скрывал столько много вещей. Когда в последний раз он позволял себе говорить, не беспокоясь о секретах, которые мог бы случайно разгласить? И почти бессознательно он открывает рот и просто говорит.       — Я выбрал звание "Путешественник", потому что никто ничего от него не ожидает, — начинает он, не торопясь обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его. Он должен убедиться, что объясняет это правильно. — По своей сути, у людей не было бы никаких предрассудков о том, кто я такой. Я путешествую. Сегодня я тут, завтра уже там. Это свобода, которую я выбрал для себя, — он подтягивает колени к груди, обхватывает их руками, обдумывая свои следующие слова. Ему сложно говорить, находясь рядом с ним. Он должен защитить хоть что-то от себя, если хочет вот так обнажить своё сердце. — Когда я прибыл в Мондштадт... У меня, если честно, не было никаких особых планов помогать им. Я, разумеется, сочувствовал их бедственному положению, но я не думал, что из всех людей именно у меня будет то, что нужно, чтобы что-то исправить. Но... многое произошло. Меня затянуло глубже, чем я ожидал. Внезапно я оказался лицом к лицу с драконом, я стал последней надеждой города на спасение, и я не совсем был уверен, как вообще туда попал. Но помочь было необходимо, и у меня не оставалось другого выбора, кроме как сделать это. И за это люди стали давать мне всевозможные титулы. Спаситель Мондштадта. Друг Двалина. Почётный рыцарь Фавония. Герой, — последнее сказано с немалой долей враждебности. — Это было совсем не то, чего я хотел, но это казалось достаточно безобидным, да и все по-прежнему называли меня Путешественником. Я надеялся, что это вскоре забудется.       Он обрывается, его запас слов на мгновение иссякает. Это больше, чем он сказал Страннику за все три дня, что они путешествовали вместе, и это более личное, чем любой секрет, который он выдал, даже в пылу гнева.       — Не забылось, я так понимаю, — мягко говорит Странник, и хотя он не подвигается ближе, меланхоличный тон его голоса ощущается будто успокаивающая рука на плече Итэра.       — Нет, не забылось, — он издаёт смешок, горький и саркастичный. — В Ли Юэ я начинал как беглец. По иронии судьбы, я снова столкнулся лицом к лицу с драконом, но этот был уже мёртв. И с тех пор я был просто ещё одной пешкой. Фатуи, Архонта, Цисин. Все знали меня как героя, и у каждого был свой план, в котором они хотели, чтобы я сыграл свою роль. Я снова не смог просто оставить людей Ли Юэ умирать. И снова звание героя стало только тяжелее, — он утыкается лбом в колени, его голос приглушён усталостью. — Всё, чего я когда-либо хотел, это узнать у людей, видели ли они мою сестру. И всё, что я получил за это, — кандалы и цепи роли, о которой я никогда не просил. Так что нет. Мне не нравится, когда меня называют героем. Но сейчас слишком поздно убегать от этого.       Тишина оглушает, почему-то даже сильнее, чем постоянный стук дождя по стенам вокруг них. Он чувствует себя легче и тяжелее одновременно: легче оттого, что наконец высказался, и тяжелее от воспоминаний обо всех вещах, которые он хотел бы сделать немного по-другому. Он тоскует по безликости тех первых дней, хотя и знает, что сейчас они очень далеки. И остановиться сейчас означало бы признать поражение, а это просто не в его характере. Он не из тех, кто может просто лечь и умереть. Он будет бороться до победного конца, независимо от того, с какой болью он может столкнуться на этом пути. Это то, кто он есть. Это то, кем он всегда был.       Вот почему он знает, что Люмин не бросила его: потому что она знает, кто он. Она знает, что он не остановится, пока снова не окажется рядом с ней. Она знает, о чём попросила его, и знает, что он не остановится, пока не сделает это.       Он должен верить, что это правда. Потому что, если у него не будет этого... у него не будет ничего.       — Ты всегда мог бы просто сказать мне своё имя, — шепчет Странник, нарушая тишину с большей силой, чем удар грома, несмотря на то, что его тон едва ли громче дыхания. — Раз ты так сильно ненавидишь титулы.       Итэр смеётся. Это настоящий, неподдельный смех, усталый и немного раздражённый, но странно ласковый.       — Хорошая попытка, — фыркает он. — Но для тебя я всё ещё Путешественник.       На этот раз он встречает не разочарование, а столь же ласковое раздражение.       — Ничего страшного, — говорит тот, кивая самому себе. — Я просто должен буду заслужить его.