Отрубая дракону голову, не задень мечом принца

Самоуничижительные мысли преследуют его и после возвращения в особняк. Полночи Ван Ибо проводит, пялясь в потолок и размышляя о том, чем он занимается по жизни. К выводу он приходит совершенно не утешительному: он делает все правильно. Он борется со злом, как это делал его отец, как хотел всю свою жизнь он сам. Он действует во благо народа и правосудия, он спасает людей, которые могли бы перейти дорогу мафии и быть убиты или подсесть на распространяемые ею наркотики, он образец праведности и законопослушности и люто, до бессильного крика в подушку и желания расцарапать себе в кровь кожу, ненавидит себя за это. Он хотел бороться против преступности, он учился бороться против преступности, но никто не говорил ему, что его противником будет не абстрактное зло, а люди. Живые люди, которые не делятся на плохих и хороших, черное и белое, и даже не разнятся по темноте своего серого оттенка, нет, они все — гребанные зебры, которые сегодня снимают котят с деревьев, а завтра трахаются с лучшим другом своего мужа, которые переводят старушек через дороги, а сразу за поворотом — толкают траву подросткам, которые сначала улыбаются своей невозможной солнечной улыбкой, а в следующий момент подмешивают яд в бокал своего бизнес-партнера. И сам Ван Ибо — абсолютно такой же, ни разу не особенный и ничем от них не отличающийся, хотя упорно продолжает убеждать всех вокруг, что он не черный в белую полоску, а белый в черную, хотя какая к чертям разница, если они все одинаково полосатые?! Он точно так же сначала мило флиртует с омегой и притворяется его защитником, тем, кто в случае опасности закроет его от пули собственной грудью, а потом сдает его со всеми потрохами, подписывая ему смертный приговор, зная наверняка, что приближает его к казни каждой крупицей своих показаний, но продолжает, неизменно продолжает запоминать и выдавать все, что может отправить того на плаху.  В каждом человеке намешаны и хорошие черты, и откровенное дерьмо, бывает, только, в разных пропорциях, и единственный способ полностью понять другого человека — это влезть в его шкуру и прожить весь его жизненный путь, думая его мозгами, и только тогда ты сможешь честно судить его, но такое, к сожалению, невозможно, а потому нельзя строить из себя бога, который знает, как нужно поступать и кто какой кары заслуживает. Юношеский максимализм спасал Ван Ибо от этого осознания слишком долго. Даже начав работать на министерство общественной безопасности, он отлавливал преступников, не людей. Он в составе оперативной группы врывался в банки, освобождая заложников и скручивая террористов, он участвовал в облавах на бордели, наркопритоны и поставщиков оружия, но ни разу, ни одного гребанного раза он не сближался с теми, кого отправлял за решетку или на расстрел. Он не знал, есть ли у них семья, не видел, как они улыбаются, не смотрел в их заполненные слезами глаза, убеждая, что чувствовать — это нормально.  И вот сейчас он сделал все это, и все еще пытается поступать правильно, хотя уже не понимает, что к черту значит это «правильно». Но не зря ведь придумали законы, нормы морали и прочую дребедень, обязывающую разделять людей, которых общество условно готово терпеть, и тех, от кого желает избавиться? Без этой системы мир погрузился бы в хаос, потому что некоторые черные полосы людских поступков простить можно, а другие — никак нельзя.  Так почему же Сяо Чжаня так хочется простить за все его убийства и спасти от правосудия, от заслуженной по всем законам кары? Почему Ли Бэй и Джексон, убивавшие, не раз убивавшие, он более чем уверен, не кажутся ему достойными смерти, даже если всю жизнь его учили именно этому? Ван Ибо и сам убивал, он до сих пор помнит, как неделю просыпался от кошмаров и подолгу тер мылом уже чистые руки, все равно ощущая на них теплую, липкую кровь, после того как на одном из заданий все пошло не по плану и террорист попытался подорвать все здание вместе с заложниками и прибывшими остановить его оперативниками, а Ван Ибо остановил его, пустив пулю в сердце.  Его после похвалил командир, а Сяо Чжаня за то же самое, за точно такое же убийство отправят на казнь. Почему? Чем Ван Ибо отличается? Он же уже выяснил, что никакой он не особенный, что точно так же полосатый! Лишь потому, что во время убийства на нем были, сейчас есть, пусть и невидимые, и всегда будут погоны с нужным количеством звездочек? И несмотря на все это Ван Ибо поступает правильно. Потому что он слуга той системы, что держит грязный и полный пороков мир в хрупком равновесии, без таких как он настанет анархия, и человеческое несовершенство погубит все, что напоминает спокойную жизнь. И Ван Ибо продолжит поступать правильно, даже если от этого в его сердце растет черная дыра, затягивающая в себя все эмоции, даже если после завершения задания он сопьется или подсядет на наркоту, благо, он знает теперь, где ее можно купить, чтобы хотя бы в иллюзиях не чувствовать себя так дерьмово от своих «правильных» поступков. Ван Ибо был бы уверен, что так и не смог заснуть ночью, если бы будильник не заставил его подпрыгнуть на кровати от неожиданности. Кажется, он все таки провалился минут на двадцать, как делал несколько раз за эту ночь, только чтобы вскоре проснуться и снова начать гонять в голове бесконечные мысли. В утро он входит разбитым, как будто его переехал асфальтоукладчик, а у него, по идее, вчера выходной был, парни обычно посвежевшие приходили или хотя бы с похмельем и засосами, а не экзистенциальным кризисом. Как там говорится, жизнь — дерьмо, неси лопату? Ван Ибо сильный, разгребет, даже если пока не знает как. Он честно является на работу, и Ли Бэй присвистывает, когда видит его помятую рожу, которую умывание холодной водой если и поправило, то несильно. Хорошо хоть, что смена на воротах выпала именно с ним — у них установились почти дружеские отношения, и Ли Бэй может помочь отвлечься от гнетущих мыслей. Вот только по причине этих же хороших отношений, Ли Бэй считает нужным поинтересоваться: — Юншэн, ты в норме? Выглядишь херово, если честно.  Ван Ибо изображает знак «окей» пальцами: — Все норм, просто не выспался немного. — Надеюсь, просто из-за мыслей или погоды, потому что если ты в свой единственный за месяц выходной решил попробовать мет, то у тебя явно проблемы. В ответ он получает напополам возмущенный и ошеломленный взгляд, на который лишь пожимает плечами: — А что? От амфетамина отходняк примерно такой же, там если часов пятнадцать не поспать, как зомби выглядишь. На более мелких должностях почти все балуются, но выше подсевших уже не пускают: как они трясущимися-то руками босса защищать будут? Так что если не пробовал, то и не начинай. Ван Ибо фыркает: — Вот уж чего у меня никогда не было, так это желания попробовать наркоту. Я родственницу вчера в больнице навещал, ей хуже стало, всю ночь думал, чем бы ей еще помочь. — Оу, сочувствую, — Ли Бэй похлопывает его по плечу. — Тебе если денег на операцию одолжить надо будет или еще чего, ты обращайся, не стесняйся. На это Ван Ибо лишь улыбается благодарно и качает головой. Ну вот опять: Ли Бэй же отличный парень, а на мафию работает только потому, что в тяжелой жизненной ситуации ему помогла триада, а не, видимо, хреново работающая государственная поддержка малоимущих. И что, и вот за это его посадят? Отвратительно. День идет достаточно спокойно, Ван Ибо умудряется немного взбодриться, с чем ему, несомненно, помогает Ли Хуа, который приходит в свой перерыв навестить Ли Бэя, но, увидев убитый вид второго альфы, тут же бросается обратно в особняк, чтобы вернуться с чашкой крепкого свежесваренного кофе, пахнущего практически как сам Ван Ибо. Прелестнейший омега, который каким-то чудом умудряется бегать и прыгать по территории особняка все так же активно, даже несмотря на очень явно выпирающий живот. Ли Хуа рассказывает, что рожать ему где-то через полтора месяца, и они с мужем предполагают, что у них будет омежка — малыш внутри крохотный, хоть и мальчик, Ли Бэй уже ждет не дождется, когда сможет его потискать. — Так что высыпайся, пока можешь, — хихикает Ли Хуа. — Мы с мужем на территории особняка живем, и мелкий по ночам орать здесь же будет. А ты будешь его крутым дядей, который тайком от родителей научит его разбивать носы приставучим альфам. Глаза Ван Ибо комично распахиваются, заставляя Ли Хуа засмеяться еще громче, придерживая руками живот. А сам альфа чувствует одновременно щемящую нежность и противную горечь на языке, потому что он здешним людям и вправду дорог, но все они поголовно возненавидят его, когда узнают, что по отношению к ним он лишь лжец, лицемер и предатель. Сяо Чжань около главных ворот появляется внезапно и абсолютно незаметно, Ван Ибо все никак не может понять, почему тот ходит, словно пантера: не услышишь его приближения ни за что на свете, а потом вздрагиваешь, когда он кладет тебе руку на плечо, из-за спины зовя: — Привет, диди. Он звучит устало донельзя, как будто его тоже за эту ночь переехал асфальтоукладчик, возможно даже, он у них один на двоих был. Ван Ибо оборачивается, встречаясь с прекрасными карамельными глазами, которые сейчас пустые, смотрят словно сквозь него. Альфе бы спросить, что случилось за эти сутки, что они не виделись, но чертова субординация, она не позволяет интересоваться тем, что его, вообще-то, не касается, но знать отчего-то очень хочется. Проскакивает даже шальная мысль, что Ван Ибо где-то прокололся, и теперь Сяо Чжань подошел, чтобы вежливо пригласить его на казнь, что-то типа: «Встаньте вот здесь, у стены. Ага, отлично, ручки чуть повыше, и улыбайтесь, вы же не хотите навсегда таким грустным остаться? Воот, молодец. Ребята, пли!».  Но нет, в таком случае его похлопывали бы не нежно по плечу, а грубо по морде, так что Сяо Чжань здесь не за этим. Не убирая руки́ с плеча Ван Ибо, хотя тому от прикосновения кожу жжет даже через футболку, но откуда бы омеге об этом знать, Сяо Чжань приманивает пальцем Ли Бэя. Тот подскакивает тут же, склоняясь в глубоком поклоне, словно переломившись в поясе, а Ван Ибо понимает, что сам поклониться забыл, слишком ошеломленный прикосновением. Его почти накрывает волной паники, но рука на плече уже не дает исправить эту оплошность, а Сяо Чжань то ли сам не заметил непочтительности подчиненного, то ли нарочно ее игнорирует и даже, что ли, настаивает на ней? Ван Ибо бросает в жар от мысли, что подобным образом омега пытается сократить эту бесконечную пропасть между ними, возникшую из-за разницы в положениях и того, что никто из них не ведет себя с другим до конца честно. — Ли Бэй, возьми машину, и отвези своего мужа на сегодняшний день подальше от особняка. Причину придумай сам, купить что-то, не знаю, для ребенка или на кухню, у меня нет сил заниматься еще и этим, — Сяо Чжань, разрешив телохранителю выпрямиться, вкладывает в его руку брелок с ключами. Тот смотрит непонимающе, переводя взгляд с него на ключи в руке и обратно, но кивает, показывая, что понял приказ. Кидает взгляд за плечо, где Ли Хуа, отвернувшись от их тройки, будто подтверждая, что он точно не намеревается подслушивать разговор своего мужа с начальником, болтает с другими охранниками, смеясь с их шуток и шутливо грозя пальцем, когда один из них надувает щеки и, держась за поясницу, изображает тяжелую походку, обычно присущую беременным на последних днях срока.  — Могу я узнать, чем вызван этот приказ? — осторожно интересуется Ли Бэй. Ван Ибо его полностью понимает, потому что звучит все это сомнительно. Если бы он не видел, с какой теплотой Сяо Чжань относится к Ли Хуа, он бы решил, что это завуалированный приказ об устранении. А так — непонятно. Сяо Чжань вздыхает, наконец отпуская Ван Ибо, и устало трет глаза: — Можешь, конечно, почему нет… Мы нашли крысу, которая сливала о нас информацию другой группировке, а Ли Хуа сейчас на большом сроке, ему не стоит волноваться. Прямо на глазах Ли Бэй бледнеет, тут же судорожно кивая несколько раз, и хрипло говорит: — Спасибо, господин Сяо, огромное спасибо. Ему точно не стоит этого слышать. Он откланивается, поспешно вылавливает своего омегу и что-то говорит ему, натянуто улыбаясь и указывая пальцем в сторону гаража. Ван Ибо почти на сто процентов уверен, что Ли Хуа видит, что его муж врет, но, бросив немного взволнованный взгляд на Сяо Чжаня, кивает и уходит к машине. Предположить причину такой паники Ли Бэя не сложно: если босс нашел предателя, значит, его точно будут казнить. И, видимо, очень громко, раз это мог бы услышать Ли Хуа от ворот или из кухни, где он работает. Ван Ибо тоже становится немного нервно, и это чувство лишь усиливается, когда Сяо Чжань переводит взгляд на него и кидает: — А ты — за мной. И разворачивается, уходя в сторону особняка, а Ван Ибо идет следом, как за крысоловом, хотя предполагает, что ему не понравится место их назначения или цель его там присутствия. Убеждается он в этом, как только Сяо Чжань сворачивает, не дойдя немного до входа в особняк, и направляется в единственное место на территории, где Ван Ибо еще не был. На псарню. Кровь в жилах стынет с каждым шагом, потому что когда они приближаются к зданию, снаружи напоминающему небольшой склад, за его дверьми он слышит рычание и чей-то плач, перемежаемый визгливыми словами мольбы. Омега распахивает дверь, кивая Ван Ибо внутрь, а тот замирает у порога, смотрит на него умоляюще и очень хочет заскулить по-детски, как когда мама привела его к стоматологу: «может, не надо, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».  Краем глаза он видит внутри нескольких альф, работников псарни, которые удерживают за ошейники троих доберманов, что встают на дыбы и рычат, скаля зубы и капая слюной на пол, а глаза у всех троих — дикие, бешеные, жаждущие чужой крови. Шкуры у псов лоснящиеся, гладкие, доберманы выглядят, как посланники самого Ада, сотворенные только чтобы рвать клыками чужую плоть, пока жертва верещит от боли и дергается под их мощными, придавливающими к земле лапами. В паре метров от них он видит Ван Чжочэна и у его ног — скрючившегося, перемазанного кровью, грязью и слезами бету, того самого дворецкого, чьего имени он так и не узнал, что так безумно его раздражал, но который, совершенно, абсолютно точно не заслуживал подобного, черт, никто не заслуживает. Сяо Чжань остается глух к его немым мольбам, не видит или делает вид, что не видит ужас и неприятие в его глазах и входит первым, указывая на место рядом с дверью. — Стой здесь, — голос ледяной, совсем не подходящий ему, Ван Ибо не узнает того солнечного омегу, который вечно флиртовал с ним и вынуждал по глупости заигрывать в ответ. — Если эта мразь каким-то чудом умудрится сбежать, ты должен будешь поймать его, но не убивать ни в коем случае, он не достоин легкой смерти. И захлопывает дверь, отрезая их от всего мира, запирая Ван Ибо вместе с собой в этой проклятой клетке, из которой не сбежать и в которой определенно, он чувствует, умрет какая-то важная часть него. Сяо Чжань больше не смотрит на него, лишь подходит к Ван Чжочэну, по пути с абсолютно равнодушным лицом потрепав по голове каждого пса. Те становятся чуть более смирными, когда омега касается их, но стоит ему убрать руку — как снова клацают зубами, рвутся в сторону всхлипывающего беты, которого Ван Чжочэн рассматривает с выражением крайней брезгливости на лице. Ужасным озарением для Ван Ибо становится тот факт, что главе триады понадобились ровно сутки, чтобы найти предателя после того, как он узнал об утечке информации. Сутки, хотя во всей мафии работает несколько тысяч человек, ладно, сливать данные могло сильно меньше, но счет все равно идет на десятки, если не сотни: слуги, телохранители, приближенные и исполнители всех сортов, надо быть гребанным гением, чтобы разобраться во всем этом за такое короткое время, и Ван Чжочэн, определенно, какой-то вид высшего разума, хотя, судя по усталости, Сяо Чжань приложил не меньше усилий.  Омега не выглядит грустным или напуганным тем фактом, что перед его глазами вскоре будет кровавая каша, он выглядит откровенно заебавшимся и просто… пустым? Как будто все его эмоции, все улыбки и шутливую игривость из него высосали через трубочку, а вместо них ничего не положили, оставив внутри всепожирающий вакуум. Дворецкий трясется, рыдает почти в голос, затыкая руками себе рот, чтобы не раздражать главу триады еще сильнее, будто это может его спасти, а Сяо Чжань смотрит на него безразлично, как на пыль под ногами. — Пожалуйста, не надо, — всхлипывает бета, озвучивая недавние мысли Ван Ибо, и у того от отчаяния в голосе, что раньше всегда был полон насмешки, что-то внутри покрывается корочкой льда. — Господин Мэн меня заставил, он угрожал моим родителям, я не мог не подчиниться, пожалуйста! Ван Чжочэн приподнимает его за ворот и с явным наслаждением впечатывает кулак в его лицо, вырывая новый вскрик и новую порцию рыданий. На его костяшках отпечатывается кровь из разбитого носа дворецкого, и доберманы, почуяв ее, рвутся еще безумнее, словно одичавшие, на руках держащих их парней вздуваются вены, и Ван Ибо кажется, что ошейники вот-вот полопаются не лучше воздушных шариков, отпуская посланников смерти на свободу. — Сидеть, — холодно роняет Сяо Чжань, и псы мгновенно перестают вырываться, опускаясь на землю, но все по-прежнему скаля зубы и сверкая невменяемыми взглядами. От его тона садится и бета, содрогаясь всем телом от тщательно, но безуспешно сдерживаемых рыданий, Ван Ибо тоже бы сел, но ему приказали стоять у стены, и, видя такого Сяо Чжаня он банально не смеет ослушаться, хотя ноги уже кажутся ватными. Омега же подходит ближе к дворецкому, мягко отстраняя от него Ван Чжочэна, и присаживается на корточки напротив него. Его лицо абсолютно непроницаемо, и догадаться о том, что он планирует сейчас сделать, невозможно абсолютно, а оттого еще страшнее.  — Конечно, ты не мог не подчиниться, — неожиданно ласково говорит Сяо Чжань, но у Ван Ибо мурашки разбегаются по спине. — Ты хороший работник, ты не хотел всего этого, правда ведь? Бета скулит и часто-часто кивает, его ресницы слиплись от слез, а кровь из разбитого носа пачкает уже не слишком белый из-за грязи воротник рубашки. Он смотрит на Сяо Чжаня, как на спасителя, потому что помнит, каким мягким и дружелюбным может быть омега, и даже Ван Ибо кажется, что Сяо Чжань мог бы простить дворецкого, хотя мысль эта совершенно иррациональная, в мафии дела делаются не так, но крохотный червячок надежды точит его изнутри отчаянным «А если?..» Рука Сяо Чжаня приземляется на макушку дворецкого, а сам он выпрямляется, обходя того по кругу и останавливаясь за его спиной. Он треплет бету по голове, как недавно трепал своих псов, о, собаки точно принадлежат именно ему, никого больше эти монстры не станут слушаться столь беспрекословно. — Я очень отходчивый, — нежно произносит он, и дворецкий всхлипывает с практически физически ощущаемым облегчением. — За себя я могу простить кого угодно. Вот только предал ты не меня, — рука в волосах замирает, сжимаясь в кулак, и вздергивает голову беты вверх, почти что сдирая с него скальп. Сяо Чжань наклоняется и отчетливо шипит ему на ухо. — Ты предал организацию, а такого я не прощаю. Глаза дворецкого широко распахиваются, и в них плещется столько ужаса, что утонуть впору. Сяо Чжань отстраняется, не выпуская волос беты, заставляя его смотреть на истекающих слюной доберманов. А сам выпрямляется и встречается своим пустым взглядом с Ван Ибо, и, глядя ему прямо в глаза, коротко приказывает: — Фас. Что-то внутри Ван Ибо падает и с громким звоном разбивается, стоит этому слову сорваться с наверняка сладких, манящих губ. Манивших раньше, потому что теперь перед ним стоит совершенно незнакомый человек, никак не связанный с солнечной улыбкой и уютным запахом выпечки. От этого незнакомца пахнет кровью, а его лицо напоминает кукольное: прекрасное, но неживое, не выражающее ровным счетом ничего.  И все равно, сколько бы боли это ни приносило, Ван Ибо продолжает смотреть ему в глаза по двум причинам: надеясь увидеть в их пустоте хоть каплю сожаления от сделанного и надеясь не увидеть того, что творится чуть ниже, прямо у ног Сяо Чжаня. Потому что псы послушно сорвались с места, и теперь заживо рвут на части воющего от боли и ужаса бету. Тот сучит ногами, пытаясь отползти или ударить хоть одного из доберманов по морде, но это абсолютно бесполезно, мышц в каждом из них много больше, чем в щуплом теле беты, и их когти и зубы раз за разом достигают своей цели. Крови становится все больше, псы чавкают и рычат жадно, отрывая от еще живого тела куски мяса, а Ван Ибо понимает, почему Ли Хуа должен был покинуть территорию: дворецкий истошно орет, так, что уши закладывает, эти душераздирающие вопли слышно, должно быть, на несколько сотен метров вокруг. Ван Ибо чувствует, как к горлу подкатывает тошнота, и крепче сжимает губы, чтобы его не вывернуло прямо тут. Он невыносимо хочет помочь несчастному, который не умирает слишком долго, блять, почему так долго, или хотя бы добить его, чтобы оборвать мучения, но он не имеет права двинуться с места, пока не выяснил нужную для министерства информацию, но даже если бы он наплевал на это, что он может сделать против трех огромных псов, способных перекусить человека пополам? А Сяо Чжань все смотрит в ответ, и ни единая мышца не дергается на его словно из воска сделанном лице. Когда дворецкий, наконец, затихает, Ван Чжочэн бросает застывшим оловянными солдатиками работникам псарни холодное: — Приберитесь здесь, — и уходит, на прощание положив руку Сяо Чжаню на поясницу и посмотрев ему в глаза, будто убеждаясь в чем-то. Сяо Чжань кивает главе триады, а когда дверь за Ван Чжочэном захлопывается, направляется к выходу сам, останавливаясь напротив пытающегося собрать себя по частям Ван Ибо. Он кладет руку ему на плечо, и альфа механически поворачивает к нему голову, хотя очень хочет отстраниться и сбежать как можно дальше отсюда, но сил нет ни крупицы, его будто выжали, оставив лишь потрепанную и смятую оболочку. — Что, таким я тебе уже не нравлюсь? — спрашивает Сяо Чжань бесцветно и, не дожидаясь ответа, выходит.  Ван Ибо требуется еще несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и выйти тоже. Он бы взял больше времени на это, но находиться в пропахшей кровью псарне он не хочет ни секундой дольше. Вылетев из помещения, он замирает на дорожке, не в силах сделать больше ни шага, судорожно втягивает в себя свежий воздух и упирается ладонями в колени пытаясь успокоить беснующийся желудок, и самое главное — разум.  «Таким я тебе уже не нравлюсь?». Больно, чертовски больно. Сяо Чжань знал, что привлекает Ван Ибо, и притащил сюда именно его, заставил «охранять вход», хотя даже ребенку было бы понятно, что сбежать от трех собак и вооруженного главы мафии невозможно. Неужели омега хотел, чтобы именно Ван Ибо увидел этот ад, чтобы разочаровался в нем и оставил свои бессмысленные чувства? Что это — наказание за непозволительные мысли или жестокая попытка защитить от необдуманных поступков? Ван Ибо не понимает этого человека, не может угадать ни единой его мысли, хотя всегда хорошо читал людей. Сяо Чжань — загадка не за семью, а за тысячей замков, и исследование каждой новой его черты не проще восхождения на Эверест без страховки и запасов пропитания. Ван Ибо не хочет сдаваться, ни разу не делал этого за всю свою жизнь, но так больно ему не было еще никогда. Неужели он ошибся в омеге? Он и его глупое сердце, стучащее в груди осколками и царапающее внутренности, принося все больше страданий с каждым вдохом. Ван Ибо не сразу понимает, что не видит удаляющейся спины Сяо Чжаня, и только услышав тихие щелчки, поворачивает голову, чтобы обнаружить привалившегося спиной к стене псарни омегу с зажатой между зубами сигаретой, который в попытках ее поджечь безуспешно щелкает зажигалкой. Его руки трясутся, сам он при дневном свете выглядит мертвецки бледным, а на лице написана такая му́ка, что, кажется, если он сейчас не покурит, то вскроется. Медленно выпрямившись, Ван Ибо делает несколько неуверенных шагов к нему, но Сяо Чжань не поднимает глаз, продолжая бестолково щелкать зажигалкой. Спустя еще почти десяток попыток Ван Ибо не выдерживает и вырывает ее у него из рук, случайно коснувшись его ледяных пальцев и вздрогнув синхронно с ним. Он поджигает сигарету Сяо Чжаня, и тот глубоко затягивается, зажимая затем ее в пальцах и долго выпуская изо рта дым. — Не мне, — вдруг говорит Ван Ибо, и его голос немного хрипит от долгого молчания. Он понимает это только сейчас, внезапно, как происходит со всеми великими озарениями. — Что? — вздрагивает Сяо Чжань, переводя на него взгляд. — Таким ты не нравишься не мне. Таким ты не нравишься себе сам. Взгляд того становится чуть более осознанным, и гораздо более — уязвимым. Он кивает, соглашаясь, и вытаскивает из кармана брюк, снизу испачканных кровью, пачку сигарет, протягивая ее Ван Ибо. Альфа молча вытаскивает одну и поджигает, тоже приваливаясь к стене. Больше они не говорят, только тихо курят, смотря в бесконечное, слишком голубое для такого паршивого дня небо. И почему-то от молчаливой поддержки неправильного человека Ван Ибо становится чуть легче. Сяо Чжаню, судя по тому, что его руки постепенно перестают трястись — тоже.