Отрубая дракону голову, не задень мечом принца

Просыпаться под писк кардиомонитора уже несколько привычно, хотя по-прежнему неприятно. Голова снова ноет от боли, тело тяжелое и неповоротливое, но утешает (или пугает, Ван Ибо еще не решил) по крайней мере то, что он все еще жив. Он бы даже сказал, что это неожиданно: учитывая взрыв в особняке и то, что он напал на людей Мэн Лю, его должно было либо убить балками, либо пулей оскорбленных преступников, либо прикладом бывших министерских товарищей, потому что он объективно сорвал им сложнейшую операцию. Но нет, вот он, лежит, живой и почти невредимый, судя по тому, что все конечности ощущаются на полагающихся им местах, а болит не все и не то чтобы слишком сильно. Его даже лечат: в сгибе локтя снова неприятно чувствуется катетер, а голову стягивает, словно ее плотно обмотали бинтами. Глаза раскрывать не хочется, но надо, он с трудом поднимает веки и оглядывает палату. Что ж, в этот раз кушетка не особо мягкая, а обстановка совершенно стандартная: высокая кровать, на которой он и лежит, со стулом рядом, тумбочка и, собственно, все. Он определенно находится в обычной городской больнице, а значит его отключившуюся тушку получило министерство, а не одна из преступных группировок.  Он оценивает это как ситуацию средней паршивости: Сяо Чжань, как глава «Золотого дракона», определенно к нему снисходителен, а значит нахождение у триады не предполагало бы его убийства или пыток. Мэн Лю, должно быть, имеет на этот счет диаметрально противоположное мнение и с огромной радостью расчленил бы того, кто помешал его группировке устранить главу «Золотого дракона», возможно, даже своими руками провел линчивание. А вот с министерством непонятно. Скорее всего, его сочтут предателем и отправят на казнь, что было бы нежелательно, но у него все же есть шанс объясниться, да и пытать своего бывшего коллегу агенты точно не будут. Ладно, терпимо. За стеклянными дверьми палаты он замечает нескольких парней в форме: значит, он, как минимум, ценный свидетель, как максимум — подозреваемый, и его не выпустят отсюда так просто. Остается лишь надеяться, что Сяо Чжаню повезло больше и он смог добраться до безопасного укрытия. С Ван Чжочэном у него должно быть на это довольно много шансов: как бы сильно они ни раздражали друг друга, не признать профессионализм альфы Ван Ибо не может. То ли его шевеления замечают, то ли один из многочисленных подключенных к нему приборов реагирует на его пробуждение, но уже через пару минут в палату заходит врач, сжимающий в руках медицинскую карту и разглядывающий Ван Ибо с интересом исследователя или студента-медика, впервые заглянувшего внутрь трупа. Под таким взглядом несколько неуютно, альфа даже поводит плечами, пытаясь сбросить с себя липкое ощущение. Врач, наконец, перестает его рассматривать и подходит к приборам, снимая показатели. — Доктор Чэн, — представляется он, переписав несколько значений в карту. — Как ваше самочувствие? — Неплохо для того, кто уже думал, что умрет, — честно признается Ван Ибо. Доктор Чэн фыркает и подходит ближе, проверяя реакцию его зрачков на свет и снова заглядывая в свои записи. — Никаких токсинов в крови мы не обнаружили, только остаточные следы алкоголя. Физические повреждения расположены по всему телу, но небольшие и не представляющие опасности для жизни, также имеются следы предыдущих ранений, в том числе огнестрельных, последнее довольно свежее… — он листает карту, просматривая записи. — Ах да, и легкое сотрясение мозга вследствие удара по голове прикладом от одного из ваших товарищей. В общем физически вы почти полностью здоровы, а оттого еще интереснее… Значит, все-таки приклад. Брови Ван Ибо сходятся на переносице, пока он усиленно думает над тем, что же в этом интересного. Он не лабораторная крыса, не надо смотреть на него, как на дивный результат эксперимента. И имя того доброго «товарища» тоже бы знать хотелось. Так, на всякий случай. Врач смотрит на него с опасливым интересом еще пару секунд, словно Ван Ибо сейчас, например, вывернет колени в обратную сторону и залезет на стену, как в дурацких ужастиках, а потом вздыхает несколько разочарованно. — В общем, по всем физическим показателям вы готовы к выписке. Отдыхайте пока, позже к вам зайдет психиатр. И выходит, не давая времени на вопрос, а зачем этот психиатр в принципе нужен. Ван Ибо растекается по подушкам, предполагая, что министерство просто хочет оценить его вменяемость, прежде чем предъявить обвинения в измене родине или, и лучше бы был верен этот вариант, использовать его свидетельские показания. В любом случае, в данный момент он не особо способен оказывать сопротивление, а значит может позволить себе день-два отдыха. Решать проблемы стоит по мере их поступления, и на данный момент его еще не объявили врагом народа, так что у него есть немного времени на то, чтобы восстановить силы. Ван Ибо уже практически проваливается в сон, когда дверь в палату осторожно приоткрывается и внутрь кто-то тихо проходит. Встрепенувшись, Ван Ибо распахивает глаза и так и застывает, не в силах поверить. Несколько секунд он ошеломленно смотрит на родное лицо, щипая себя за руку под одеялом, чтобы убедиться, что это не сон, а потом выдыхает, чувствуя, что еще немного — и на ресницах начнут скапливаться слезы: — Мама… Почти три года. Почти три года он не имел возможности не то что увидеть ее, даже услышать ее голос, просто получить смску со словами, что она в порядке. Ничего, ни малейшего знака от человека, который вырастил его, который любил его до безумия, от единственной родной души, оставшейся после смерти отца. Из самого близкого человека она в один день превратилась в недоступное воспоминание, тень счастливого прошлого, а сейчас — стоит напротив, улыбается ласково, точно так, как он и помнил, вытирает счастливые слезы с щек и шепчет ему в ответ: — Привет, баобао. Подходит ближе, несмело сначала, будто тоже не верит, что наконец-то увидела сына, живого, невредимого почти, а потом заключает его в объятия, крепкие-крепкие, будто хочет вплавить его в свое сердце. Ван Ибо чувствует, как намокает больничная рубашка у него на плече, и жмурится счастливо, обнимая ее в ответ. Его окутывает родным запахом глициний с капелькой морской соли, и он впервые за почти три года чувствует спокойствие на душе, чувствует себя по-настоящему дома. — Небеса, как я соскучилась, — она отстраняется, улыбаясь сквозь слезы, пытается стереть растекшуюся тушь, но делает только хуже, становясь похожей на самую родную в мире панду. Ван Ибо хихикает и уголком простыни вытирает темные пятна у нее под глазами. — Я тоже скучал. Как ты? У тебя все хорошо? Мою зарплату министерство должно было тебе перечислять, тебе хватает? Присев на стул рядом, она с нежностью проводит ладонью по его отросшим волосам. Наверняка непривычно: он с самого поступления в академию ходил по-военному подстриженным, лишь с ежиком на голове, а тут такая шевелюра, что еще немного, и в хвостик собрать можно будет. Мама успокаивает: — У меня все прекрасно, дорогой, не волнуйся. Одиноко только дома, я даже котика завела, сидим с ним по вечерам, фотографии ваши с отцом смотрим. Тонкой иглой в сердце колет чувство вины за то, что оставил маму одну так надолго, чуть навсегда не оставил, на самом деле, совсем не подумал о том, каково ей будет потерять еще и сына. А еще ему думается, что отец, может, и герой, но нельзя сказать, что он абсолютно прав: маме он нужен был не меньше, чем стране. Ван Ибо вдруг чувствует острую потребность узнать, что она сама об этом думает, но такие разговоры противоречат коммунистическому духу, так что их не стоит заводить, если кто-то может подслушать.  Ван Ибо указывает пальцем на ухо, глазами спрашивая о прослушке, которую могли навесить на маму перед входом в палату: все же ее сын — потенциальный преступник. Она, большую часть жизни проведшая среди агентов, сразу понимает, что он имеет в виду, и мотает головой, улыбаясь чуть шире: — Никаких жучков на мне нет. Чжан Исин очень настаивал, но я сказала ему, что хочу поговорить с сыном, а не работать их разведчиком, и своими прослушками он может подавиться. Ван Ибо пытается сдержать приподнимающиеся уголки губ, но не выдерживает и срывается на по-мультяшному злодейское хихиканье. О, хотел бы он иметь возможность иногда так же разговаривать с командиром. Его мама действительно смелая женщина. Она смеется вместе с ним, а когда они оба, наконец, успокаиваются, кладет ладонь поверх его руки и спрашивает, глядя ему в глаза со всей нежностью этого мира: — Так что тебя тревожит, баобао? Закусив губу, чтобы не вывалить все сразу, Ван Ибо задумывается на пару мгновений, а потом осторожно задает вопрос: — Как думаешь, ты была бы счастливее, если бы отец тогда выбрал не выполнение своего долга, а нас? Улыбка застывает на ее лице, а потом уголки ее губ медленно опускаются. Она смотрит немного печально, перебирает пальцы, оглядываясь, словно кто-то может подслушать ее и осудить.  — Пожалуйста, ответь, — просит Ван Ибо. — Только честно, мне правда нужно знать. Вздохнув тяжело, словно на ее плечах лежит груз целого мира, она смотрит Ван Ибо в глаза и произносит с плохо скрываемой болью в голосе: — Я рада, что он любил свою страну. Я благодарна ему за служение родине и уважаю его за выполненный с честью долг. Твой отец — настоящий герой, кровью и пóтом заслуживший почет и славу, и ничего этого не изменит. Но иногда, когда вечера становятся совсем холодными и одинокими, я думаю, что хотела бы, чтобы меня он любил хотя бы немного сильнее, чем страну. Она обхватывает себя руками, и взгляд ее становится таким отсутствующим, но теплым, словно она смотрит куда-то далеко в очень дорогое ей в прошлое. — С ним я была счастлива. Я не осуждаю его выбор, такое невозможно осуждать, но если бы я была на его месте, я не смогла бы променять свою любовь и семью на сколько угодно благородную цель. Сморгнув пелену воспоминаний перед глазами, она поднимает взгляд на сына: — А почему ты вдруг решил спросить? Ван Ибо заминается, не зная, как ответить. Благо, мама снова улыбается и догадывается сама: — Ты встал перед тем же выбором, что был у твоего отца? Следя за реакцией мамы, надеясь не увидеть гнева или разочарования на ее лице, Ван Ибо медленно кивает, а потом, видя лишь ее нежную улыбку, признается, понижая голос: — Не знаю, что тебе сказал командир, но на самом деле я нарочно помешал захватить членов высшего руководства триады, потому что… — он сглатывает, готовясь впервые признать это, даже перед самим собой. — Потому что я люблю одного из них. Это первый раз, когда он произносит эти слова, что давно уже определяют все его действия. Он запрещал себе признавать даже в мыслях, что увяз настолько глубоко, что не выбраться уже, но сейчас говорит открыто и честно, надеясь на понимание и принятие. Мама улыбается шире и притягивает его в свои объятия, поглаживая его по волосам. Чувствуя окутывающее его тепло, Ван Ибо расслабляется, только сейчас понимая, что все его мышцы свело от напряжения. — Мой мальчик стал таким взрослым, — ласково шепчет мама. — Твой возлюбленный должен быть прекрасным человеком, раз ради него ты решился на такое. Ван Ибо часто кивает ей в плечо, подтверждая: — Он самый лучший. Вот только… Не знаю, увижу ли я его еще раз. Я помог ему сбежать, но сам не знаю — куда, даже представить не могу, где его теперь искать. При мысли о том, что он никогда больше не увидит этой солнечной улыбки, не почувствует уютного аромата выпечки, не коснется бархатных губ, что слаще и вкуснее любого десерта, внутренности сковывает льдом, а что-то важное внутри бьется о грудную клетку и вопит от боли. Это не может закончиться так. Не может же?  Человек без сердца не выживет, а свое он давно отдал Сяо Чжаню. Вот только смерть его будет не быстрой, какая бывает, когда сердце разбивают на мириады осколков, а долгой и мучительной до безумия, ведь его не отвергли, но и не приняли тоже, хранитель его сердца исчез просто, после себя не оставив ни следа, ни указаний, как его можно найти. — Если он любит тебя так же сильно, он сам вернется за тобой, — шепчет в ответ мама, понимая его терзания. — Ты здесь совершенно официально, так что ему не составит труда найти тебя. И тогда, если вы оба позволите себе прислушаться к сердцу, а не разуму, то сможете стать счастливее многих в этом мире. — Но ведь если он придет за мной, я захочу уйти с ним. Ты… простишь меня за то, что я снова тебя оставлю? Чтобы заглянуть ему в глаза, маме приходится отстраниться, но она продолжает держать его руки, показывая, что рядом, что на его стороне, что бы ни случилось. — Ты спрашиваешь меня, прощу ли я тебя за то, что ты станешь счастливым? Это мечта любой матери: видеть, что ее ребенок получил все, о чем он только мог мечтать. Я лишь порадуюсь за тебя, а тебя попрошу только об одном: не забывай меня совсем и хоть иногда присылай весточку. Хочу знать, что ты в порядке. Ван Ибо садится ровнее, глядя на нее возмущенно: — Что ты такое говоришь? Как я могу тебя забыть? Я всегда буду писать тебе, звонить, я познакомлю вас, если получится безопасно устроить встречу. Если он вернется, конечно… Заканчивает он очень неуверенно: он вдруг понимает, что невольно создал в голове образ идеального, прекрасного будущего, хотя даже не знает, захочет ли Сяо Чжань видеть его снова, разбираться со всеми проблемами, что может принести их связь, искать место в мире для каждого из них и вымерять баланс между тем, что необходимо делать для существования триады, и тем, что может вынести Ван Ибо, всю жизнь воспитывавшийся на рассказах о бравых агентах, избавляющих мир от зла мафии.  Не возвращаться за ним действительно проще: не надо решать, запереть ли его в подвале до конца жизни или попробовать довериться, когда однажды он уже предавал триаду в целом и Сяо Чжаня, как ее главу, в частности. А ведь омега даже не знает, что расскажет министерству Ван Ибо сейчас, официально вернувшись в его ряды в качестве пострадавшего во время операции агента. К тому же, это банально вопрос безопасности: больница кишит сотрудниками спецслужб, для мафиози заявляться сюда — откровенное самоубийство. Судя по всему, получается, что на одной чаше весов у Сяо Чжаня — здравый смысл и безопасность его и всей организации, к которой он привязан так крепко, словно работал самый искусный мастер шибари, а на другой — чувства Ван Ибо, в искренности и даже существовании которых он может даже не быть уверен. Как ни посмотри, расклад получается совсем не в пользу альфы. — Он придет, — перебивает его внутреннюю панику мама, по глазам, видимо, прочитав все его мысли, как она умела всегда. — Если ты дорог ему хотя бы вполовину так же сильно, как он тебе, он не оставит тебя, чего бы ему это ни стоило. Если же нет — то он не заслуживает твоих переживаний, баобао. Это его странным образом успокаивает. Действительно, нет никакого смысла волноваться о том, над чем он не имеет власти. Если Сяо Чжань захочет, он достанет его даже из-под земли, ведь будучи главой «Золотого дракона» он имеет влияние побольше многих министров.  Если же омега не выберет его, что ж, всегда можно спиться или подсесть на кокаин, благо, места, где его можно купить, Ван Ибо теперь знает. Конечно, остается вариант «жить дальше, залечивая разбитое сердце не прибегая к саморазрушению», но на данный момент он не кажется слишком жизнеспособным. Возможно, он поменяет свое мнение, но загадывать наперед Ван Ибо никогда не любил, особенно если это включает в себя размышления о несчастливом варианте будущего. — Я вижу на твоем лице какое-то странное смирение, — подозрительно прищуривается мама. — Я очень надеюсь, что ты просто нестерпимо влюблен, а не болен стокгольмским синдромом, как предполагают врачи министерства. Ван Ибо давится воздухом и непроизвольно фыркает: — Они предполагают что? Мама тоже улыбается: — Все убеждены, что в триаде к тебе применяли какие-то особо изощренные психологические пытки и возможно даже подсадили на быстро выводящиеся из организма наркотики, в связи с чем ты не особо контролируешь собственные действия. Они так напугали меня, что я им почти поверила, так что я очень рада, что ты просто-напросто влюбился в мафиози, а не сошел с ума. Удивительно, насколько схожи симптомы любви и безумия… Последнюю фразу она тянет задумчиво, оглядывая сына с ног до головы, а потом замечает за стеклянной дверью в палату Чжан Исина, что показательно постукивает пальцем по часам на запястье. — Кажется, с тобой много кто хочет поговорить, — вздыхает она. — Наверно, мне действительно пора. Она наклоняется, чтобы коротко поцеловать его в лоб, а потом, отстранившись, смотрит несколько секунд, словно стараясь запомнить его черты, боясь новой разлуки. — Спасибо, мама, — улыбается Ван Ибо чуть сильнее сжимая ее руку. — За все спасибо. И я обещаю, со мной все будет в порядке. Я навещу тебя как только смогу: один или с человеком, которого люблю, уже не от меня зависит. Она кивает, соглашаясь, и встает, чтобы уйти. У самых дверей она поворачивается, чтобы взглянуть на него напоследок, и в ее глазах столько нежности, что утонуть впору: — Удачи, баобао. Это, вероятно, относится ко всему сразу: и к его чувствам, и к разборкам с министерством, представитель которого в лице Чжан Исина заходит в палату сразу же, стоит только маме выйти. Ван Ибо внутренне подбирается, готовясь оправдывать все нелепые предположения министерства по поводу его психических отклонений, чтобы не залететь под трибунал. Лечение могут назначить и амбулаторное, а даже если и нет — больница все лучше, чем казнь, на которую он так-то по нескольким статьям проходит: от измены родине и дезертирства до терроризма и торговли наркотиками, что вытекает из его пособничества мафии. Нехорошо получается. — Здравствуй, спецагент Ван, — приветствует его Чжан Исин. Его голос строгий, отстраненно-профессиональный, словно он нарочно выстраивает между ними дистанцию куда больше той, что осталась между ними за время совместной службы. Форма идеально выглажена, сидит, как влитая, Чжан Исин, входя, привычно чеканит шаг, и Ван Ибо накрывает ностальгия с тонкой примесью чувства вины. Он выпрямляется на кровати, стараясь выглядеть хоть немного более официально, насколько это в принципе возможно в больничной рубашке, и отдает честь, разглядывая командира и пытаясь предугадать его намерения. — Вольно, — вздыхает Чжан Исин, теряя часть своей напускной холодности, и присаживается на стул. — Ну, рассказывай. Ван Ибо сглатывает, осознав, что не успел еще придумать объяснения своим поступкам. Ладно, что там по плану? Точно, импровизация на тему психологических пыток и стокгольмского синдрома, спасибо маме за наводку. Главное, врать поубедительней или, так даже надежнее, говорить логичную и вразумительную, но несколько извращенную правду. — Меня раскрыли в день проведения сделки, — начинает Ван Ибо. — Я не уверен, но, возможно, сам признался? Это было бы странно, но я помню что-то подобное, хотя не могу сказать, что мною тогда двигало. После я провел три дня в подвале, но это было довольно неплохо: меня не сильно били, кормили и даже дали плед, я во многом благодарен членам триады, они были заботливыми. Смотря прямо в глаза командиру, Ван Ибо с серьезным, но немного озадаченным выражением лица несет полнейший бред, в который превращается реальное положение вещей, стоит только добавить пару риторических вопросов и немного сомневающейся интонации. Отлично, такими темпами он бы и полиграф прошел.  Выражение лица Чжан Исина с каждой фразой становится все более сложным, но Ван Ибо различает в нем что-то наподобие жалости, и пускай ему обычно не нравится такое отношение, он все же сильный альфа, способный справиться со всеми проблемами, сейчас это как нельзя кстати. Когда он заканчивает свой мини-отчет по событиям, Чжан Исин совсем уж панибратски похлопывает его по плечу: — Держись, спецагент. Думаю, тебе положен отпуск, большой, возможно, пока бессрочный… — Вы меня отстраняете? — уточняет Ван Ибо, внутренне неожиданно осознавая, что радуется увольнению с когда-то любимой службы. Возможно, работа в триаде и вправду повлияла на него куда больше, чем он думал. Неизвестно, изменился ли он в лучшую или худшую сторону, но это он выяснит позднее, сейчас важно получить все объяснения и определиться с планом дальнейших действий. — Да, спецагент Ван. Мне жаль, но я считаю, что твое психологическое состояние не позволяет тебе продолжить работу. — Думаю, вы правы, — соглашается Ван Ибо, нахмурившись. — Я вообще не уверен, что смогу вернуться: я не могу найти объяснения очень многим своим действиям и решениям, сомневаюсь даже, что способен рассуждать здраво. Так что, командир, я вынужден просить об отставке. Мне явно стоит заняться чем-то, от чего не будут зависеть людские жизни. Чжан Исин смотрит на него серьезно и кивает, произнося даже с некоторым уважением: — То, как ты заботишься о гражданах даже в ущерб себе, заслуживает похвалы, спецагент Ван. Ты отличный сотрудник, но именно поэтому я не стану настаивать на том, чтобы ты остался: ты сам прекрасно осознаешь свои возможности и пределы. К тому же, после всего, что ты пережил, ты действительно заслужил спокойную жизнь, я не в праве заставлять тебя отказываться от нее. Приходится приложить усилия, чтобы не скривиться в болезненной гримасе. Ван Ибо прекрасно понимает, что командир видит его куда более хорошим человеком, чем он есть на самом деле, но не собирается его переубеждать. Он только кивает благодарно, принимая похвалу, и смотрит с оттенком грусти: Чжан Исин наверняка думает, что из-за отстранения, Ван Ибо знает, что из-за собственного лицемерия и лжи, которую ему снова приходится говорить имеющему для него значение человеку, командиру, что поддерживал его все время работы под прикрытием. Теперь это, правда, терзает его не так сильно: мама определенно была права и любовь с сумасшествием непременно ходят за руку, и свое сумасшествие Ван Ибо не променяет уже ни на что. Чжан Исин поднимается, вздыхая: — Тогда ближе к вечеру тебя допросят, а затем с тобой побеседует психиатр. После этого подпишешь документы об отставке. Спасибо за службу, спецагент Ван. Он отдает честь, и Ван Ибо зеркалит его движение, прикладывая руку к виску, вероятно, последний раз в жизни. В груди разливается легкое чувство сожаления, но куда большее — чувство долгожданной свободы и, робкое, надежды.