Цветение снега

      Крепкий удушающий аромат кофейных зёрен отпечатывается на обратной стороне лёгких. Хосок сглатывает вязкую слюну, натягивает улыбку и оборачивается к новому клиенту. Он мило улыбается, ведёт себя вежливо и доступно помогает разобраться в изобилии напитков. Чон ненавидит кофе и всё, что с ним связано.              — Ваш кофе. — Крышечка аккуратно захлопывается, и ещё тёплый, но не горячий стаканчик появляется перед клиенткой. Девушка благодарит за напиток, даже чересчур, как ему кажется. — Хорошего вечера, приходите к нам ещё.              Напоследок на его уже слегка помятом лице вновь играет улыбка, обнажая белые широкие зубы. Он поздно вспоминает и вынужденно терпит, потому что прикрыть рот рукой сейчас будет совсем некультурно, но девушка даже не обращает на это внимания. Как только небольшие китайские колокольчики над стеклянной дверью оповещают об уходе последнего посетителя, Хосок перестаёт улыбаться.              Уставшие глаза цепляются за настенные часы, которые показывают начало одиннадцатого — рабочий день окончен. Он снимает фартук, бросает его на барную стойку, расстёгивает две верхние пуговицы белой рубашки и бредёт к двери, чтобы её закрыть. Остаётся прибрать рабочее место и приготовить его к завтрашней смене. Ничего не меняется. Уроборос.              Когда свежий весенний воздух бьёт в лицо, заставляя вжать шею в плечи, Хосоку легче. От стойкого аромата кофе, который до сих пор от него исходит, хочется блевать. Он чаще и глубже дышит, пытаясь вытеснить из себя это. Не знает, что, но чувствует, что так нужно.              Пустая совсем крохотная квартира, оставшаяся Хосоку от бабушки, встречает своего владельца привычной тишиной. Одиночество с порога бросается ему на шею, вжимаясь в озябшее тело, оно жалобно скулит и льнёт к нему, если прислушаться, то можно расслышать тихое: «Я думало ты не вернёшься». Хосоку хочется улыбнуться и притянуть одиночество ещё ближе; он слышит это, кажется, каждый вечер, возвращаясь домой.              Чон бросает тонкое пальто на чуть покосившуюся вешалку, снимает относительно поношенные ботинки, размышляя о том, сколько они ещё протянут. Он уже несколько раз носил их подшивать и даже купил крем для обуви, чтобы скрывать появившиеся царапины.              В холодильнике до безобразия пусто: недоеденный вчерашний рамен в упаковке из плотной бумаги, бутылка с остатками соевого соуса, пакет с листьями салата и две баночки пива. Он вздыхает, достаёт банку пива и рамен, который тут же летит в урну с мусором. Тихий щелчок, а за ним шипение оглушает девственную кухню, которая не слышала даже шороха слишком давно.              Хосок делает первый глоток, прикрывая глаза; на долю секунды мир не кажется таким серым, каким он его видит. Шаркая ногами, он идёт в комнату и падает на небольшую кровать в углу. Он тянет на себя старый ноутбук, который ему удалось купить несколько лет назад в кредит.              Бегло касаясь клавиш просевшей клавиатуры, он заходит на уже знакомый сайт, откидывается на кучу пуховых бабушкиных подушек и нажимает на знакомую зелёную кнопку. Чёрный экран сменяется человеком по ту сторону.              Чёрные, как крохотные угольки, глаза с интересом рассматривают Хосока. Молчание длится всего лишь миллисекунду, затем незнакомец громко хохочет и падает лицом на стол. Он всё смеётся, а Чон не отключается лишь потому, что ему интересна причина такой истерики.              — Прости, чувак, — он слышит истерические всхлипы, парень выравнивается и вытирает покрасневшее лицо. — Зашёл сюда вздрочнуть, а тут ты попался.              «Пиздец повезло», — думает Хосок и мысленно переводит дыхание уже в сотый раз.              — Так он у меня тут же упал, представляешь? — незнакомец снова заходится в припадке смеха. — Твоё лицо можно печатать на всяких бюллетенях о венерических заболеваниях — сразу трахаться перехочется.              «Понятно», — Хосок тянется, чтобы отключиться. Эти слова его не задели, он и сам знает, что с лицом ему не повезло. Пора бы уже что-то новое придумать, а то слушать неинтересно. Следующий собеседник кажется ему милым парнем, пока он не замечает нервозность на его лице. Хосок опускает взгляд вниз кадра, замечая, что рук незнакомца не видно. Понятно.              «Последний раз, и иду спать, хватит с меня извращенцев», — он кликает повторно для видеосвязи с анонимным человеком. Хосок трёт слегка красные глаза и вздрагивает, когда его новый собеседник начинает разговор с первых секунд соединения.              — Я устал так жить, — из динамика слышится хриплый тихий голос. — Слишком сложно.              Хосок вглядывается в пиксели, чтобы собрать их в изображение разбитого парня. Он вздыхает, неосознанно проникаясь сочувствием к тому, кого не знает и пяти минут.              — Ты поэтому решил устроить исповедь в анонимном чате? — уголок губ приподнимается в микроскопической полуулыбке.              — Думаю, да. — Парень нервно поправляет длинную отросшую чёлку и ближе подъезжает на компьютерном кресле к столу. — Тебе же ничего не стоит меня выслушать, ведь так?              Хосок думает, что, возможно, незнакомец хочет показаться уверенным хотя бы перед ним, но голос дрожит, а в его словах скрывается закодированная просьба о помощи, но как ему спасать других, если он не может спасти даже себя?              — Хорошо, рассказывай. — Чон удобнее устраивается на кровати, перемещая ноутбук на колени. — Но психологи берут дорого, имей в виду.              — У меня нет денег, — сконфуженно произносит парень, его небольшие губы заметно дрожат. — Это одна из главных проблем.              — Я шучу, рассказывай давай.              Хосоку жуть как неудобно наблюдать за чужим откровением. Незнакомец хочет выговориться и отпустить, но видно, как ему сложно это даётся, будто последние капли гордости становятся клеем и склеивают ему губы. Он мягко улыбается и кивает, подталкивая к разговору.              — Сегодня меня уволили с третьей работы за пять месяцев. Мой начальник и коллектив — сборище тупиц. Каждый день, который я там находился, мне хотелось врезать каждому из них минимум дважды, максимум — я такую цифру не назову, — он сглатывает и опускает взгляд на руки, лежащие на чуть потёртом лакированном столе.              Хосок старается лишний раз не дышать, чтобы не спугнуть парня перед собой, который настолько растоптан, что даже не решается встать.              — Я знаю, что я не идеальный работник; знаю, что у меня нет высшего образования и из-за этого моя ценность стремится к минус бесконечности, но я… — парень замолкает, начиная нервно покручивать тонкое кольцо из проволоки на указательном пальце, — я же стараюсь.              У Хосока тесно в груди. Ему хочется обнять этого человека, прижать макушку к своему костлявому плечу, хлипко похлопать по спине и успокаивающе соврать, что всё будет хорошо.              — На моей прошлой работе я был доставщиком еды, последний мой вызов был вечером пятницы, я ехал на велосипеде, когда меня сбили. Я не помню, кто это был, я даже не помню марку или цвет машины. Меня уволили, потому что я отключился и не доставил заказ, — незнакомец облизывает пересохшие губы и переводит дыхание. — Я не был у доктора, но плечо болит до сих пор, отчего мне тяжело поднимать тяжести или даже руку над уровнем головы.              Хосок слушает, он не перебивает, потому что видит, как это необходимо парню. Он лишь внимательно за ним наблюдает и кивает на его слова, чтобы дать понять, что он слушает.              — Меня поэтому сегодня и уволили, потому что я пытался поднять новое поступление техники и уронил дорогущую кофемашину, так что я теперь ещё и должен магазину, — он неестественно смеётся, а потом замолкает. — Зато мне ничего не мешает набить морду этому уроду начальнику, как только я раздобуду деньги.              Хосок усмехается. Боевой мальчишка, хоть и надломленный.              — Прости, я, видимо, тебя загрузил, — на его лице проступает пунцовое стеснение. — Расскажешь о себе?              — Мне нечего рассказывать, — пожимает плечами Чон. — Я тут, чтобы скоротать время, пока не захочется спать.              «Я тут, чтобы выслушать тебя. Ты только не сдавайся».              — Мне было бы интересно хотя бы что-то о тебе узнать, ведь ты помог мне. До тебя мне столько извращенцев попалось, что я уже отчаялся, — он слабо улыбается, обнажая небольшие квадратные зубы, Хосок почти не завидует.              «У нас одно отчаяние на двоих», — он переводит взгляд в дальнюю часть комнаты, где в темноте, в самом углу, забивается одиночество, грустно на него поглядывая, так, как верное животное, которое предали.              — Я недоволен своей жизнью, но не собираюсь сдаваться, пока могу дышать, — без спеси произносит Хосок, надеясь, что это станет мотивацией для парня по ту сторону экрана.              — Звучит слишком вдохновляюще, мне не нравится, — незнакомец тихо хохочет, что очень напоминает истерию. — Но мне нравишься ты, не против стать моим другом?              — Мне ведь ничего не стоит, ведь так? — Хосок пересказывает фразу, тепло улыбается и думает, что этот парень неплох, чтобы скрасить его серую жизнь. — Меня зовут Чон Хосок.              — Мин Юнги.       

***

              — А я ей говорю, что… — Хосок замолкает, когда, неожиданно для себя, оказывается на пороге кофейни, в которой работает. Он не думал, что так быстро до неё дойдёт. — Юнги, я уже пришёл на работу, спасибо, что составил мне компанию.              — Да без вопросов, — сонно отвечает он, поддерживая телефон на соседней подушке.              Хосок стоит на месте, так и не подойдя к двери, он смотрит на Юнги, который всё ещё лежит в кровати. Сонный, тихий и такой милый. Его лицо сейчас напоминает светлый круг, на котором черты лица еле различимы. Мин нашёл какую-то подработку, чтобы поскорее вернуть долг. Кажется, он вновь проваливается в сон.              — Ладно, я пошёл, позвоню ещё в перерыве, а ты давай тоже не залёживайся, — Чон отмирает, сбрасывает видеозвонок и вставляет ключ в замок, поворачивая трижды.              Запах кофе сбивает его с ног, и хочется обратно на улицу. Хосок снимает пальто, когда телефон в его кармане вибрирует.              «Я снова отрубился, прости. Через пару часов у меня ещё одно собеседование, позвоню, как оно закончится. Хорошего дня, Хоби».              Хосок блокирует телефон, надевает свой потрёпанный жизнью, но опрятный фартук и думает над тем, как заблокировать широкую улыбку, не сходящую с его лица. Возможно, сегодня и правда будет хороший день. Через несколько минут приходит первый посетитель, которому удаётся заполучить не только свой кофе, но и искреннюю улыбку.              Почему Хоби? Потому что «Хоуп», потому что надежда. Он для Юнги, а Юнги для него.       

***

              — Какая-то мутная история на этой работе, но пока остаюсь, потому что после погашения долга у меня нет даже двадцати тысяч вон в кошельке, — Юнги устало откидывается на спинку стула, протирая покрасневшие от перенапряжения глаза. — А у тебя там как дела?              — Да нор… — Хосока прерывает стандартная мелодия звонка, он нащупывает ладонью телефон и поднимает его, чтобы увидеть, кто ему звонит. Его лицо тут же меняется: он выглядит удивлённым и встревоженным. — Боже, я тебе сейчас перезвоню.              Чон отключает видеозвонок с Юнги и отвечает на телефонный звонок.              — Почему так долго не поднимал? — от голоса в телефоне по коже бежит табун мурашек, Хосок нервно дрожит и сжимает штанину на коленке.              — Был занят, — кратко отвечает он, пытаясь себя за это похвалить.              — Вот как, — он слышит смешок, от которого кровь бьёт в голову, да и не только в голову. Хосок чертыхается. — Я у тебя под дверью, открой.              Неосознанно он срывается в коридор, снимает чуть заржавелую цепочку, поворачивает замок и с замиранием сердца открывает дверь. Перед ним правда стоит Тэхён. Он упирается спиной в стену и смотрит на Хосока с лёгкой насмешкой в жгучих карих глазах. Тесный коридор пахнет его одеколоном и кожаной курткой, которую он никогда не застёгивает, какая бы погода ни была на улице.              — Неужели не скучал? — Тэхён отталкивается от стены и проталкивается мимо Хосока в квартиру.              Тэхён как всегда груб и резок, он прижимает Хосока к закрытой за ним двери. От него вновь разит алкоголем и таким ненавистным Хосоку кофе. Ким впечатывается в тёплое тело намертво, забирая всю энергию себе. Он трётся носом о щёку Чона и рвано дышит.              — Ну же, скажи, как скучал по мне, — Тэхён пьяно мажет губами по непривычно острой скуле, оставляя после себя еле ощутимую влагу. — Скажи, как я тебе нужен, давай же!              Хосок молчит. Смотрит сквозь него, слышит, как рассыпается изнутри, дрожит от холода где-то глубоко под кожей, но молчит. Нельзя вновь из точки вырисовывать запятую. Он больше не станет. Теперь Чон не одинок, чтобы вновь идти с кем-то на дно, лишь бы не оставаться одному на поверхности.              — Мы расстались, Тэхён, помнишь? — Хосок устал, он так устал, чтобы сейчас вести этот разговор. Он пытается обогнуть руки Тэхёна, чтобы отойти как можно дальше. — Уходи, если это всё, что тебе нужно.              — Ты… — Тэхён не верит в то, что слышит своими ушами. Ещё ни разу Хосок его не отвергал: всегда соглашался начать сначала, всегда с благодарностью бросался в его ежовые рукавицы. — Наша маленькая шлюшка нашла новую игрушку?              Ким смеётся, но от этого холодного смеха хочется забиться в угол и плакать. Он хватает Чона крепче и больно сжимает пальцами подбородок, заставляя смотреть ему в глаза. В пьяных зрачках нет ничего, кроме разбитого отражения напуганного Хосока. Он снова в этой клоаке, и снова его никто не спасёт. Чон ощутимо дрожит и скатывается на пол, но Тэхён не позволяет ему осесть.              — Да кто на тебя вообще такого посмотрит? — ядовито выплёвывает Тэхён, смотря на зашуганного Хосока. — Кому ты нужен, страшила? Никому. Никому, кроме меня!              Тэхён целует больно. Он уродует, кромсает, оскверняет и насилует губы Хосока, который не чувствует ничего, кроме обжигающих слёз на щеках и слишком большой дыры в небольшой груди. Ким отшвыривает его в проход, ругается матом и уходит, оставляя Хосока на полу, в который раз собирать себя по кускам.              Чону хочется простого человеческого «заснуть и не проснуться», но он же сильный и он не должен сдаваться. Хосок лежит на холодном полу, пока слёзы не перестают затапливать соседей снизу, затем пинает дверь, даже не закрывая её, ведь Тэхён не вернётся, и ползёт в комнату.              Он совершенно забывает о том, что хотел перезвонить Юнги, сил хватает лишь на то, чтобы воткнуть наушники в уши и перестать слышать себя. Хосок поворачивается на бок, сворачивается в клубок и почти засыпает, когда слышит, как Юнги пытается до него дозвониться по видеосвязи. Чон отвечает, но камеру не включает.              — Ты в порядке? — отчего-то взволнованно шепчет Юнги, словно боится его спугнуть.              «Нет, мне хуёво. Хочу сдохнуть, чтобы всё закончилось».              — Вполне, — так же тихо отвечает он. — Просто устал, хочу послушать музыку.              У Юнги камера включена: он неловко чешет нос и совершенно не знает, что делать. Хосок наблюдает за ним сквозь поволоку из слёз. Интересно, если бы он родился хотя бы немного таким же красивым, как Юнги или Тэхён, то люди бы любили его больше? Хотя бы на чуть-чуть?              — Хорошо, давай музыку, — Юнги кивает и на секунду пропадает из поля зрения, возвращаясь со старыми проводными наушниками. — Что слушаешь?              — «It's Calling: Freefall», — вполголоса отвечает Хоби, пряча мокрое лицо в подушку: ему неудобно, даже если его не видно.              — Ничего себе выбор, — Юнги усмехается и ищет песню. Его лицо предельно сосредоточено: на нём можно рассмотреть небольшую складку между слегка нахмуренными бровями, можно увидеть, как его глаза медленно проходятся влево и вправо, скорее всего он читает текст песни. — Мне нравится.              — Она моя любимая, — он воровато смотрит на Юнги, будто тот может уличить его в подглядывании. Хосок замечает, что Юнги слушает только одним ухом. — Почему у тебя в ушах один наушник?              — Потому что второй у тебя.              Сердце Хосока вдруг перестаёт биться, лицо с новой силой утыкается в подушку, но на этот раз, чтобы заглушить глупую улыбку на лице.       

      «Ты можешь всё бросить, ты можешь всё бросить. Это называется свободным падением».

      

***

             Слегка пыльный воздух щекочет нос Хосока, слишком давно он не убирался в квартире, но это последнее, о чём он думает за эти несколько недель. Он чешет нос и пытается разлепить смыкающиеся веки, завтра у него выходной, поэтому ему позволительно не спать в такое позднее время. Чон забивается под стену, а рядом — на противоположной стороне маленькой кровати — ставит ноутбук, лёжа напротив экрана.              Там, на расстоянии нескольких сотен километров, находится его новый друг. И если честно, то Хосок сомневается друг ли: уж слишком быстро они сошлись, словно знали друг друга до этого несколько лет. Юнги занимается написанием музыки в свободное время, которого у него нет, чаще всего у него на выбор есть: поспать чуть дольше, съесть на один прием пищи больше или работать над сочинением прекрасного. Он всегда выбирает последнее, отчего выглядит сонным и слегка похудевшим. Хосок волнуется, ему очень хочется, чтобы друг о себе заботился, потому что у него это пока не получается.              — Юнги, — полусонным шепотом звучит его имя. Он вздрагивает, отрывается от исписанного блокнота и обращает внимание на экран своего небольшого монитора.              Почему-то между собой и музыкой он выбирает музыку, а между музыкой и Хосоком — Хосока.              — Слушаю, Хоби, — Юнги смотрит в камеру без стеснения, даже почти не моргает, рассматривая сонного Чона, который проваливается в подушку как можно глубже. — Устал? Может, пойдёшь спать?              — Ты когда-нибудь любил?              Хосок не собирался поднимать эту тему после встречи с Тэхёном, но думая об этом почти всё свободное время и наблюдая за парнем на экране, ему становится интересно, как это было у него, если было. Возможно, ему повезло больше.              — Любил ли я? Не знаю, наверное, нет, — Юнги замирает, пытаясь отмотать свою жизнь, как старую фотоплёнку, но на ней слишком много засветов от солнца.              «Те, кто не любил, не пишут такие песни, Юнги», — размышляет Хосок, но вслух не произносит, если он не хочет об этом говорить, то пусть будет так. Ему хватает своих ран, на чужие бинта, к сожалению, не хватит.              — Но я был влюблён, это считается? — Хоби кивает и слабо улыбается, всё же приятно, что он решает хотя бы немного открыться. Это бесценно. — Это было в старшей школе. Я совершенно не занимался учёбой, потому что был уверен, что ничего из этого мне не пригодится. Я лишь играл в баскетбол и писал музыку, больше мне ничего не нужно было. Тогда ещё отец не ушёл из семьи, поэтому я мог быть таким беспечным. Он же нашёл мне репетитора и пригрозил сломать все пальцы, чтобы я не смог ни играть, ни писать, если я не буду ходить на занятия.              — Так ты что, в репетитора втрескался? — Хосок хохочет и заливается краской. Он падает на подушку, смотрит на потолок, вытирает влагу в уголках глаз и пытается успокоиться. — Я не осуждаю, у каждого подростка такие фантазии бывают.              — В её сына, — невозмутимо поправляет Юнги.              Хосок застывает.              — Что?              — Я втрескался в её сына. — Улыбка играет на радушном лице, когда он замечает, что Хосок краснеет ещё больше. — Я приходил к ней домой и однажды столкнулся с ним, Чимин учился в другой школе, учился хорошо. Был отличником в классе, старостой, на всех конкурсах занимал первые места, и, кроме как школы и дополнительных факультативов, нигде не появлялся.              «Ботаник и плохиш? Стандартно, но интересно», — думает Хосок, наблюдая за тем, как Юнги рассказывает и медленно погружается в историю прошлых лет.              — Сухо — мой друг на тот момент — позвал меня на одну из вечеринок выступить, не помню, что был за повод, но каково было моё удивление, когда, заканчивая своё выступление буквально для двух сонных мух и десятка угашенных червей, я заметил его.              Сердце Хосока почему-то неприятно ноет, он проводит по груди рукой, словно пытается его погладить и успокоить, но оно, будто маленькое дитя, не может найти себе места. Даже спустя столько времени, Юнги говорит о Чимине с такой теплотой, о которой ему мечтать непозволительно.              — Этот мамкин отличник вылил в себя половину всего спиртного и на спор уложил одного из парней на лопатки, — голос Юнги тихий, полностью погруженный в происходящее того времени. — Я был сражён наповал, но пришлось хватать его и убегать, потому что стали подтягиваться дружки того ущемлённого парнишки.              Юнги подводит свой рассказ к концу, ставя мягкую точку. Он смотрит то на время в углу монитора, то на слишком притихшего Хосока: лица не видно, но грудь медленно вздымается и мерное дыхание слышится в его старом наушнике.              — Уснул, — шепчет Юнги, но не спешит отключаться, он ещё несколько секунд смотрит на спящего Хосока, позволяет себе быстро мазнуть пальцем по экрану, там, где виднеются кудрявые растрёпанные волосы. — Добрых снов, Хоби.              Юнги отключается.              Хосок открывает глаза, захлопывает ноутбук и немигающим взглядом гипнотизирует потолок. Спать больше не хочется.       

***

             Скрип кухонного шкафчика действует на нервы, когда Хосок в сотый раз за день лезет на чайную полочку за очередным травяным сбором. Вечер накрывает город одеялом из звёздной пыли и заботливо оставляет полную луну в качестве ночника. Всё в Хосоке оживает с приходом темноты, мнимые путы ответственности спадают с тощих лодыжек, оставляя время до утра, чтобы зализать раны.              Чон тянется к небольшой форточке в деревянной раме и впускает свежий прохладный воздух в спрессованное помещение. Телефон остаётся на подставке на столе, когда он набирает Юнги и отворачивается к газовой плите, чтобы поставить небольшой ковш на огонь. Гудки затихают, но никаких других звуков не следует.              — Юнги, ты тут? — Не оборачиваясь, Хосок тянется за пакетом со сбором чая и трав, он орудует над своим маленьким котлом, жадно вдыхая пары зелья.              — Да, прости, немного отвлёкся. Как ты? — голос слегка встревоженный. Он наблюдает за широкой спиной Хосока, обтянутой хлопковой футболкой. Его кудри слегка подрагивают из-за сквозняка, а по телу бегут мурашки от освежающего холода.              — Да вот, чай делаю. Подожди, пожалуйста. А так ничего нового, кроме того, что у меня сегодня попросили приготовить латте без… — Хоби наливает отвар в чашку, выключает огонь и оборачивается к Юнги, чуть не проливая на себя кипяток. — Да твою же мать! — он шикает на собственную неуклюжесть, быстро ставит чашку на стол, стряхивает несколько капель с футболки и не решается поднять глаза.              — Что, я настолько неотразим, что ты потерял координацию в пространстве? — хриплый смешок Юнги забирается куда-то глубже, чем под кожу, он вплетается в нервные волокна и действует как самые лучшие в мире нейролептики.              — Я испугался, ты страшный, как чёрт, — пытается отшутиться Хосок, которому не до смеха совершенно. Юнги снисходительно кивает, делая вид, что верит ему. — Это засосы?              Юнги показывается перед камерой с голой грудью, с полотенцем на бёдрах и с влажными волосами, с которых редко срываются одиночные капли воды. Хосок позвонил ему, когда Мин только вышел из душа, но он всё равно ответил.              Блядство.              — Ты там что-то говорил про латте, я слушаю, — Юн переводит тему и продолжает аккуратно сбривать небольшую редкую щетину, внимательно смотря в зеркало.              — Да ничего такого, попросили сделать латте без молока. — Взгляд карих глаз медленно и воровато проходится по слишком бледной грудной клетке. Хосок пытается просто смотреть в камеру и не выдавать то, как цепляется за любую мелочь на чужом теле. Это пугает, но как же заводит. Слишком глупо отрицать, что его влечёт к Юнги. В этом нет ничего такого, тем более что дальше вот таких вот временных ступоров не зайдёт. Он обещает.              — Глаза ещё не сломал себе? — приторно-участливо интересуется Юнги, споласкивая бритву под потоком воды из крана. Бесы в его глазах ликуют, а Хосок думает, что эти капли воды, стекающие по оголённому торсу, не мешало бы вытереть, потому что ему нечем дышать.              — У тебя за спиной в углу начинает цвести плесень. Лучше принять меры, пока она не разрослась, — как ни в чём не бывало произносит Хоби, а его самого бьёт крупная дрожь, до чего же Юнги наблюдательный.              Чувства в груди Хосока тоже вот-вот разрастутся, и лучше ему принять меры.       

***

             Лето больше не ощущается как начало новой жизни, как в детстве. Хосок больше не ждёт его, чтобы не ходить в школу, чтобы спать до обеда и гулять на улице до тех пор, пока его силком не затащат домой. Он больше не радуется теплу и лёгкой одежде, больше не привлекают сезонные ягоды, фрукты и овощи. Хосок больше не ждёт лета, а оно всё равно приходит.              Наверное, так не только с временем года.              Нечем дышать в тесной комнатушке, где у него лишь одноместная кровать, небольшой комод на три ящика, старая тумба без одной ножки и картина, которая тут висит дольше, чем он живёт на этом свете. Открытое настежь окно не спасает ситуацию от аномальной жары, поэтому жизнь напоминает филиал ада на земле.              Хосок переворачивается на спину, считая небольшие разводы на потолке и думает, что он живёт в какой-то конуре, а не квартире. После смерти бабушки он сильно её запустил и теперь сожалеет, ведь раньше тут был уют и хоть какой-никакой порядок. Нужен ремонт.              Он откидывает тонкое покрывало в сторону и встаёт с постели, босые ноги тихо шаркают на кухню. Хосок присаживается на одинокий стул напротив открытого окна и закуривает сигарету, которую обещал никогда не пробовать. Как же изменился мир.              Телефон, который с некоторых пор носит везде с собой, вибрирует. Он щурится в темноте от яркого экрана и, зажав губами сигарету, читает сообщение из одного слова.              «Спишь?»              Становится ещё жарче. Он откидывает голову на холодную стену и думает, как глупо реагирует его тело на такую мелочь. Чон сглатывает, прикрывает глаза, вдыхает и выдыхает. Тонкие музыкальные пальцы набирают ответ. Не проходит и минуты, как он отвечает на видеозвонок, всё ещё уперевшись в оконный косяк, Хосок выдыхает едкий дым в открытое окно.              — Вечер в хату полуночникам, — вместо приветствия говорит Юнги.              Он тоже сидит в полной темноте напротив открытого окна, только у него за спиной медленно мигают огни гирлянды, создавая новогоднее настроение жаркой летней ночью.              — Привет. — Хосок докуривает сигарету, туша бычок в треснутом блюдце. Юнги не любит сигареты и всё, что с ними связано, хоть его рядом нет, но почему-то не хочется, чтобы он видел его за курением. — Ничего не скажешь?              «Ты же не разочаровался во мне, правда? Скажи, что нет».              — А что я скажу? — Юнги не отрывается от гитары в руках. Он нежно, практически интимно перебирает тонкими пальцами струны. В дрожь бросает от его рук. — Каждый дрочит как хочет.              Хосок смеётся. Громко, на всю кухню, не прикрывая лицо руками. Он хохочет, потеет и краснеет. Хосок живёт. Прямо сейчас, в растянутой пижаме, на старой кухне, на социальном дне. Он живёт благодаря тому, что пару месяцев назад не ушёл спать и дал возможность незнакомцу высказаться ему в анонимном чате.              — Сыграешь что-нибудь? — скорее просит, чем спрашивает. — Мою любимую песню ты знаешь, что насчёт тебя?              — Вау, я каждый день удивляюсь, как далеко могу зайти. Я прибегнул к своим чувствам и нашёл там себя, — тихо начинает Юнги, опуская глаза в пол. — Да, тень за мной по пятам. Посмотри, она всё больше. Я бегу, и она преследует меня, как темнота преследует свет.              Мелодичный голос сплетается с игрой на гитаре и уносит Хосока куда-то слишком высоко, почти в рай. Он задерживает дыхание и не сводит с парня глаз: там, в чёрных зрачках, тонут звёзды и воскрешается надежда от одного только взгляда.              — Я боюсь летать высоко. Высокий полёт так сильно пугает, — тело Юнги неосознанно напрягается, но он не обращает на это внимание. — Никто мне не говорил, насколько здесь одиноко.              Он поднимает глаза на зачарованного Хоби и хочет мысленно сказать: «Больше нет, теперь я с тобой. Спасибо». И Хосок его определённо слышит, где-то в душе, в мыслях и в сердце, где-то внутри на неопознанном ментальном уровне. Он тепло улыбается и кивает в знак поддержки.              — Я могу взлететь ввысь, но могу и упасть вниз. Теперь я знаю, что сбежать — тоже было вариантом, — Юнги продолжает играть, но больше не опускает голову. Он выиграл эту войну с самим собой. — Люди говорят, что в этом ярком свете есть своё великолепие. Но моя растущая тень поглощает меня и становится монстром.              Гирлянда отбрасывает небольшие тени на стены вокруг Юнги, возвышая его на троне из костей собственного страха. Он больше не боится, он приручил монстра, как фамильяра: существо ластится, трётся, забирается к нему на колени и довольно урчит.              — Ввысь, ввысь и всё выше и выше, я продолжаю подниматься, у меня начинает кружиться голова, но я всё поднимаюсь и поднимаюсь, — гитара неожиданно замолкает, а Юнги настолько резко убирает пальцы от струн, что они чуть ли не рвутся. — Она ещё не закончена, но я подумал, что хочу показать тебе именно её.              — Это было потрясающе, правда, — Хосок отмирает, выходя из транса. Он смотрит на Юнги, и глаза его горят гордостью… и ещё, возможно, любовью. — Спасибо, что поделился своим творчеством. Я буду ждать, когда смогу услышать полную версию.              Юнги кивает, но безучастно, будто он сейчас совершенно в другом месте. Его лицо даже в небольшом количестве света кажется изрядно усталым и чересчур бледным. Под глазами залегли тёмные круги, он заметно осунулся. Хосок слишком сильно переживает, что чувствует, как потеют ладони и бросает в жар от дурных мыслей.              — Ты в порядке? — он пытается не показывать беспокойства, чтобы Юнги не закрылся от него.              — В полном, просто устал на работе. Сегодня работал без перерыва, потому что напарник заболел.              Юнги откладывается в сторону, вынимает телефон из штатива, который он смастерил самостоятельно, и ложится в кровать, кутаясь в тёплое одеяло. Хосок хмурится. Духота какая, а он под одеялом. Он кладёт Хоби рядом с собой на подушку, но не находит сил держать глаза открытыми.              — Останешься со мной? — на грани дремоты шепчет Юнги, не надеясь на ответ.              — Конечно.              Хосок поднимается со стула, берёт телефон и идёт в комнату. Ложится на кровать, кладёт Юнги на подушку и закрывает глаза. Эту ночь они проведут вместе, пусть и не рядом.              Когда Юнги засыпает — Хосок догоняет его во снах.       

***

             У Хосока только заканчивается перерыв, когда в кофейню заходит Сынмин — его… наверное, друг. Тяжело давать определённые ярлыки, когда социальной батарейки хватает лишь на общение с клиентами, редкие фразы в повседневной жизни с людьми в магазине, на остановке или около подъезда, поэтому он без понятия, как можно охарактеризовать данный вид взаимодействий.              — Хосок, привет, — Сынмин приветливо улыбается и садится на барный стул. Чаще всего, люди берут кофе на вынос, поэтому Чону до сих пор непонятно, для чего здесь несколько барных стульев и целых два маленьких стола под окном. — Не думал, что ты всё ещё работаешь здесь.              — Привет, — Хосок отвлекается от кофемашины, протирая её в десятый раз. — Не пропадать же всему тому кладезю информации, которому ты меня обучил.              Он вспоминает, как три года назад проходил мимо этого места с опущенной головой, потому что держать её попросту не хватало сил.       Бабушка только скончалась от продолжительной болезни, его уволили с работы, так как он ослушался и ушёл на похороны, на которые начальство его не отпустило.              Словно в кино, ему в лицо прилетел листок, оторвавшийся от двери небольшой кофейни. Он протёр глаза и уставился на неразборчивый почерк, кое-как удалось понять, что требуется бариста. Хосок ничего не умел и ненавидел кофе, но всё равно зашёл попытать удачу.              Кофейня была такой маленькой, что он неосознанно вдохнул глубже, ведь воздуха в лёгких оказалось слишком мало. За стойкой стоял улыбчивый парень, который, кажется, по растерянному лицу Хосока всё понял. Он подозвал его ближе и молча начал делать какой-то напиток. Чон просто смотрел.              — Взбодрись, — он толкнул ему небольшую чашку с тёмной, практически чёрной жидкостью. Хосок макнул в это губы и скривился, как было же горько. Парень улыбнулся. — Это эспрессо — самый лёгкий кофе, который тебе придётся научиться делать, если хочешь здесь работать. Я — Сынмин-хён.              — Что тебя выдернуло из Сеула, хён? — Чон ставит перед ним чашку эспрессо и с наслаждением слушает его разразившийся смех. Конечно, Хосок всё помнит.              Он садится на стул по другую сторону барной стойки и ждёт рассказа о жизни своего хёна, ведь посетителей пока нет. В такое время редко кто приходит, обычно люди покупают кофе или с утра, или уже вечером по дороге домой.              — У мамы день рождения вчера был, вот приехал поздравить, сегодня решил заглянуть сюда и попытать удачу, однако я надеялся, что ты всё же нашёл работу получше, — Сынмин не спеша отпивает крепкий кофе и ни капли не кривится, в отличие от Хосока, у которого сводят скулы даже от вида эспрессо. — Завтра уезжаю.              Трель звонка прерывает разговор, Чон аккуратно косится на дисплей, на котором отображается «Гроза уродов-начальников». Он виновато кланяется и хочет отклонить вызов, но хён качает головой и говорит ответить, а сам поднимается, чтобы осмотреться. Давно тут не был.              — Всё хорошо? — сразу спрашивает взволнованный Юнги, он внимательно сканирует взглядом Хосока на наличие травм и на качество морального состояния. — Ты долго не отвечал.              — Привет, всё хорошо, я просто на работе, — Хосок слабо улыбается и пытается успокоить резко взволнованного друга. — Ты там сам в порядке? Выглядишь так, словно опять не спал.              Юнги хочет ответить, но замечает чужой затылок за Хосоком, который, кажется, стоит слишком близко к нему. Губы, не проронив ни слова, вновь смыкаются, а лицо становится непроницаемой глыбой.              — Хосок, а вы что, уже не используете ту технологию, которую я вам оставил? — незнакомец врывается в их личный разговор, отчего Юнги становится мрачнее тучи.              — Нет, хён, уже года два, начальство сказало, что это неэкономично. — Хосок поворачивается в бок, встречаясь глазами с ним, а потом неловко возвращается к экрану. — Кстати, познакомься, это мой друг — Юнги. Юнги, познакомься, это мой хён — Сынмин, он работал тут до меня и, всему обучив, взял меня себе на замену.              — Рад знакомству, Сынмин-хён, — совершенно не радостно бубнит Юнги, прожигая в нём чёрные дыры. Хосок с каждой секундой всё больше напоминает новогоднюю гирлянду: он то краснеет, то белеет, то отдаёт зелёным.              — Я тоже, Юнги, — Сынмин смеётся и выходит с рабочей зоны бариста, усаживаясь на стул.              — Давай созвонимся чуть поз… — он не успевает договорить, как Юнги кивает и сбрасывает вызов.              Хосок продолжает играть цветами радуги и не знает, куда деть свой виновато-стесняющийся взгляд. С лица Сынмина не сходит коварная ухмылка, и он подозрительно долго молчит, буравя дыру на дне пустой чашки, а потом не выдерживает и громко смеётся.              — Ну и ревнивец же он у тебя.       

***

             Юнги пропадает на несколько дней. Хосок не находит себе места: он пишет, звонит, но всё бесполезно. В голову лезут самые ужасные мысли: начиная с того, что Хосок просто надоел Юнги, и заканчивая тем, что с ним что-то случилось. Он уже всерьёз собирается брать билет в Дэгу, чтобы слоняться там по улице и каждого прохожего спрашивать, не знает ли он Мин Юнги, когда этот паршивец появляется сам.              — Ты меня уже объявил в международный розыск, или я успел вовремя? — Хосок хочет сорваться: наорать на Юнги, послать, обидеться и добить игнорированием, но так не вовремя смотрит в камеру, замечая Мина лежащего в постели.              Бледного, с огромными синяками под глазами, с пересушенными губами, на которых появились кровоточащие раны. Он выглядит слишком болезненно, и от этого вида у Хосока сердце ухает в пятки. Он сразу забывает все обиды, всё, что для него сейчас имеет вес, — Юнги.              — Что с тобой? — не получается скрыть очевидную нервозность и то, как дрожит голос, но ему плевать.              — Ничего, просто заболел, — Юнги пытается приободрить Хоби, улыбаясь, отчего кожа на губах лопается и язвы по новой начинают кровить. Хосок жмурится, а Мин облизывает губы, убирая следы невкусной крови со вкусом чего-то гнилого. — Неделю провалялся с горячкой, но уже лучше.              — Ты мне врёшь.              Хосока трясёт, как не трясло слишком давно, страх потерять близкого человека вновь подкрадывается к нему со спины. Обдаёт жарким дыханием шею, прикусывает до крови мочку уха и издевательски шепчет, что заберёт всех, кем он дорожит. Чон пытается проглотить ком в горле и заставить себя дышать, но ничего не получается.              — Эй, ты там ревёшь, что ли? Не реви, я ещё даже не умер, а ты меня уже будто хоронишь, — Юнги удивлённо приподнимает бровь и недоверчиво смотрит в камеру. А затем проводит пальцем по экрану там, где отображаются щёки Хосока. — Меня, кстати, уволили. Скоты. Но ничего-ничего, я вот встану, и тогда лягут уже они.              Юнги говорит это с такой невозмутимостью, словно шёл к этому всю свою жизнь, и вообще это такая мелочь, как, к примеру, подгоревший тост с утра. Смех щекочет рёбра изнутри, вырываясь наружу. Он всё такой же боевой мальчишка, хоть и надломленный.              «Не пугай, пожалуйста. Я больше не выдержу. Кто угодно, только не ты. Прошу, только не ты».              Хосок натягивает улыбку уже без проблем, раньше у него никогда не получалось это сделать так правдоподобно, но сейчас уже не отличить. Он слушает Юнги и не перестаёт ему улыбаться, чтобы скрыть за этой маской своё волнение, продолжающее его пожирать: чавкающе, громко и отвратительно. Страх выплёвывает его не переварив, он весь покрыт слюной и желчью.              — Не делай этого, — серьёзно говорит Юнги, перебивая свой монолог о пустяках и том, как под градусом от температуры ему мерещились зелёные человечки, пришедшие на летающем корабле за его носками. Хосок застывает. — Ты стараешься, но я вижу каждую твою трещину.              — Я… — Чон без понятия, что он. Слова застревают в горле вместе с горькой слюной, а ложь упрямо цепляется за нёбо и не хочет срываться с языка. Не хочет быть тем, что услышит Юнги. Кажется, в его теле, мыслях и чувствах всё влюблено в этого парня.              — Быть разбитым — это абсолютно нормально, — продолжает Юнги. — Ненормально — этого не признавать и пытаться быть кем-то другим даже перед собой. Просто дай себе время собраться, не пытайся всё склеить слишком быстро — клею нужно время.              И Хосок даёт это время себе. И Юнги, который становится для него тем самым клеем. Всё обязательно когда-нибудь склеится, и тогда Хосок будет улыбаться искренне. Он в это верит, потому что надежда — это всё, что у них осталось с Юнги в этом мире.              Теперь у них на двоих не только отчаяние.       

***

             Хосок слишком тревожится насчёт Юнги, он так много работает, так мало отдыхает и спит, а ещё реже — говорит с ним. Хосок не обижается, он понимает, что Юнги делает всё возможное, чтобы выжить в этом до чертей трудном и злом мире, где тебе не продохнуть, если не родился с золотой ложкой во рту. Кому, как не ему, воспитанному одной лишь бабушкой, знать.              С раннего детства Хосок учился самостоятельно за себя отвечать, он сам дрался с мальчишками, сам прятал синяки на детской молочной коже, сам обрабатывал свои раны, закрывшись в ванной со включенной водой, чтобы бабушка не слышала всхлипов и одинокого детского воя. Да, у него была бабушка — самый дорогой в мире человек, но как объяснить самому себе в таком нежном возрасте, что оказался неподъемной ношей для собственных родителей?              Отца Хосок не знал совсем, он бросил мать ещё до того, как он родился, а после его след простыл. Маленьким он обещал себе вырасти и найти его, чтобы хотя бы просто узнать, в чём был виноват ещё не рождённый ребёнок, но с каждым годом злость на этого человека росла в геометрической прогрессии, с каждой проблемой, которую ему приходилось решать самому, — Хосок понимал, что не сможет сдержать гнев, если увидит его.              О матери у него остались тусклые воспоминания. Она пахла резкими сладкими духами и дешёвым алкоголем. Хосок редко видел её трезвой, чаще всего она не ночевала дома, а под утро возвращалась в нетрезвом состоянии. Мать смотрела с презрением в собственные глаза напротив, в которых было лишь детское обожание и молчаливая просьба о капли любви. Она отталкивала его от себя, грозно крича, что он испортил её жизнь и лучше бы она никогда не встречала его отца, чтобы не производить на свет такое уродство. Хосок тихо плакал, держа руки замком и склонив голову к полу, словно извинялся за своё рождение. Он дожидался, пока мать крепко засыпала, и бесшумно к ней подползал, чтобы обнять и почувствовать тепло, которое ему так не хватало.              Ему было восемь, когда мать умерла от цирроза печени, а его забрала бабушка.              Бабушка пахла домом. Она пахла любовью, теплом и бескрайней добротой, заложенной в усталом морщинистом, но по-прежнему красивом лице. Бабушка дала ему всё, что у него сейчас есть, и сделала его тем, кем он сейчас является. Хосок подрабатывал с тринадцати лет, чтобы помогать бабушке. Он разносил газеты, мыл стёкла машин и чистил обувь прохожим на улице. Чуть старше он пошёл на стройку, повредив себе диск в позвонке, что теперь сказывается на его здоровье. Чаще всего его мучает постоянная ноющая боль в спине, но стоит ему поднять что-то слишком тяжёлое — он может больше не встать, загибаясь от страшной острой боли.              Жизнь Хосока — непрекращающаяся борьба за право своего существования.              Поэтому он ни в коем случае не винит Юнги, у которого так мало времени для него. Юнги борется — Юнги молодец. Теперь вместо таких частых и длительных звонков — он присылает видеосообщения. Небольшие и краткие, но по-прежнему пропитанные трепетом и волнением. Хосок даже привык, теперь он первым делом после пробуждения берёт в руки телефон, точно зная, что Юнги уже отправил ему видео. У них даже появилось какое-то странное личное расписание: Юнги записывает ему видео рано утром, когда Хосок ещё спит, и поздно вечером, когда Хосок уже спит. Юнги же, кажется, не спит вовсе.              «— Когда ты разлепишь свои соловьиные глазки и включишь это видео, то я, скорее всего, буду на очередном выезде. Жизнь такая странная штука — ни минуты, чтобы перевести дыхание, поэтому приходится задыхаться и впопыхах записывать такие видео в качестве альтернативы. — Юнги выглядит уставшим, но в его глазах до сих пор взрываются звёзды, и эти взрывы освещают ему путь. Он рукой тормошит волосы на затылке и смотрит в камеру, словно Хосоку в глаза. — В общем, доброе утро и хорошего дня, Хоби. И… пытайся обходиться без сквозняков со своей спиной и херовым иммунитетом. До вечера», — смущённое розоватое лицо Юнги сменяется чёрной заставкой — конец записи.              Хосок ещё долго всматривается в чёрный экран и не может стереть с лица широкую улыбку. Юнги такой милый, что при виде него дух захватывает и сердце стучит так быстро, что вот-вот остановится. Это так странно. Словно он долго плывёт один в океане и уже отчаивается, собираясь закрыть глаза и пойти на дно, когда видит вдалеке островок, островок своей безопасности. Он гребёт к нему изо всех сил, погружая руки по локоть в ледяную воду, он не сводит взгляда с горизонта, чтобы это не оказалось миражом.              Хосок давно такого не ощущал. С Тэхёном было по-другому: быстро, резко, жёстко. Он не старался делать вид, что заботится о Хосоке, просто брал то, что ему добровольно отдавали. Брал до последней капли, жадно облизываясь и выискивая доказательства, что опустошил Чона до дна. Выпил залпом. Он никогда не говорил милых вещей, не целовал и не брал за руку на людях.              Оставшись наедине, Тэхён набрасывался голодным зверем: сжимал в тисках, царапал, кусал, зализывал укусы и вонзал зубы вновь. Ким часто говорил, что не смыслил то, что делал, когда по-особенному был несдержан и груб с Хосоком. Таким виноватым он видел его редко, буквально пару раз за год отношений. Он мог просидеть у двери Чона сутки, пока Хосок над ним не сжалится и не простит, чтобы на следующий день прятать глубокие укусы на шее под слоем тёплого свитера.              Тэхён ощущается кровоточащей раной, когда Юнги — мазью для скорейшего заживления ран с успокаивающим эффектом. На Хосоке больше нет места для ран и он, как никогда раньше, нуждается в том, что затянет его старые рваные борозды.              Хосок замечает, что с каждым днём ему всё сложнее видеть в Юнги друга. И всё чаще его больную голову посещают не менее больные мысли и фантазии, в которых лишь Юнги. Такой манящий, дурманящий и родной, что живот сводит сладкой истомой. Его мозг не спеша плавится, а в стекающей лаве бурлят необузданные чувства.              Голос Юнги играет с ним в неравные игры, он отдаёт томной хрипотцой, вздохами, паузами и стонами, переходящими в мучения. Он представляет, как чувствует в своих холодных руках желанное тело и наконец-то согревается. Ему так холодно, что хочется забраться в жаркое сердце Юна, поселиться там жалким паразитом, змеёй, пригретой на груди, только чтобы почувствовать этот невообразимый жар.              Хочется вцепиться в него и не отпускать, жадно целовать, глотая каждый его вздох и наслаждаться тем, что они только друг для друга. Забытые и брошенные миром, сгорающие на холодных простынях в забытой богом квартире. Он давно покинул эти края, и, видимо, жалел, что сотворил подобное, весь этот эксперимент под названием «жизнь» — одна из сотен проб создания идеального мира.       Бог проебался — Хосок тоже.              Кажется, он больше ничего не смыслит, кроме того, что сходит с ума.

***

              Юнги должен был вернуться домой ещё вчера, но Хосок не решился ему мешать после работы. Он терпеливо ждал, когда друг сам по возможности его наберёт. Он начал читать новую книгу, услышал новую песню, которой хотел поделиться с Юнги, и посмотрел фильм, который тот советовал, но обсудить пока не было возможности.              Иногда он думает, как он мог раньше так спокойно находиться в затяжном одиночестве без желания поделиться с кем-то буквально каждой мелочью, произошедшей с ним. Это так странно, что изменения так аккуратно и мерно в него вплелись, что он перестал замечать, как не сводит сконцентрированного взгляда с телефона или ноутбука, как спокойно может написать Юнги в любое время суток и обо всём, что захочет, и тот всегда ему ответит, выслушает, поможет или разделит неловкий курьёзный случай.              «Почему же ты так глубоко во мне застрял, Мин Юнги?» — сам себя спрашивает Хосок, сидящий на неизменной тесной кухоньке с чашкой горячего чая.              Он не замечает изменений в Юнги, он относится к нему как другу, возможно, даже лучшему, но на этом всё. Да, иногда они подкалывают друг друга весьма двусмысленно, однако Хосок сомневается, что пожар из чувств они так же делят на двоих, как надежду и отчаяние. От этого в груди неприятно ломит. Крючок под рёбрами тянет на дно, пробивает лёгкие, чтобы не всплыть.              Как там думал Хосок? Больше никакого дна, лишь бы не оставаться одному на поверхности? Ложь. Жаркая, колючая и противная. Теперь на дно тянет он, и, слава богу, что пока только себя. Пусть это ограничится только разбитым Хосоком, которого не жаль. Он не готов убивать Юнги, когда тот так старательно пытается выжить. Не готов, но убивает.              Страх и неуверенность, качающиеся в тёмных зрачках, с замиранием наблюдают, как Чон совершает ошибку и тихо ликуют. Хосок открывает лежащий перед ним ноутбук и нажимает на кнопку вызова. Ладони потеют, пульс ускоряется, а гудки бьют по затылку.              — Да? — Хосок теряется, потому что в привычной ему обстановке совершенно чужое лицо. Он не знает, что происходит, и не уверен, что хочет знать. — Чем могу быть полезен?              — Я звоню Юнги, почему вы отвечаете вместо него? — голос приобретает несвойственную ему резкость. Нервная система вопит о тревоге, о том, что у него забирают самое дорогое, что у него есть.              — Боюсь, я не смогу отнести компьютер в душ, чтобы вы с ним поговорили, — незнакомец давит ухмылку, смотря на Хосока с интересом. Хосок же хочет вылезти по ту сторону экрана, чтобы стереть это выражение лица и желательно кулаками. — Ему что-нибудь передать?              — Нет, спасибо. Я дождусь его сам, надеюсь, вы не против, — выдавливает из себя Хосок, думая, что останется на линии, даже если будут против.              Незнакомец неопределенно кивает и откидывается на спинку компьютерного кресла Юнги. Это бесит. Хосок без понятия, как бороться с этой пассивной агрессией и ревностью. Почему какой-то сосунок сейчас находится рядом с его Юнги? В его комнате, на его месте, трогает его вещи, говорит с ним, смотрит на него и… Дальше он не может думать, потому что точно сорвётся. Они сидят в полной тишине, ненавязчиво изучая друг друга.              — Мелкий, что ты забыл в моей комнате? — Хосок слышит голос Юнги и заметно оживает.              — Пользовался компьютером в учебных целях, но меня прервали, и, кажется, до сих пор готовы убить, — незнакомец переводит взгляд на Хосока, издевательски приподнимая уголок губ. Он неспешно встаёт, уступая место Юнги и, не отводя взгляда от экрана, нравоучительно бросает: — Ты мог хотя бы предупредить своего парня о наличии младшего брата.              — А у самого язык отвалился сказать? — Юнги приподнимает бровь, но всё ещё не смотрит на Хосока, который меняет цвет лица чаще, чем светофор. Это его брат. Всего лишь брат.              — И сломать себе такой кайф? Было забавно наблюдать за желанием уебать меня головой об стол, — он заливисто смеётся.              — Всё, Чонгук, свали, иначе я именно так и поступлю. — Притихший Хосок тихо наблюдает за этой трагикомедией, не в силах обозначить своё присутствие. — Хоби, привет.              Юнги наконец переключает всё внимание на него, мягко улыбаясь. После душа его светлая кожа имеет приятный розовый оттенок, словно после поцелуев и лёгких засосов. Хосок проводит ладонью по лицу и устало вздыхает.              — Прости, я не знал, что это твой брат. — Неловкость и стыд повисают густым плотным туманом, мешая ему дышать. Это кажется таким бредом, что хочется провалиться сквозь землю.              — То есть тебя смутило только это? — он громко смеётся и многозначительно смотрит в камеру, но Хосок без понятия, о чём идёт речь, ведь все его мысли о влажных волосах, с которых срываются редкие капли воды, находя приют в ключицах Юнги. — Значит не против того, чтобы быть моим парнем?              Хосок перестаёт дышать. Он розовеет даже в свете заходящего солнца, оттеняя кухню ярким сочным оттенком алеющих щёк. Хоби нервно трёт шею и не знает, что на это ответить.              — Если ты ничего не скажешь, то я посчитаю это за согласие, — в одно мгновение голос Юнги меняется: он становится слишком твёрдым и уверенным, тихим и командным. Он не шутит. — Ты мне нравишься, Хоби. Не только как друг.              Кто установил скрытую камеру в его квартире? Он подаст в суд за жестокое обращение. Так нельзя поступать. Хосок перестаёт ловить связь с реальностью и погружается в себя. Среди серых и чернично-чёрных туч он видит маленького себя. Сидящего на холодной земле, спрятавшегося в коленях, крепко держащего себя руками. Закрытого и напуганного. Страшного, одинокого, неуверенного. Брошенного.              Он присаживается перед ним на колени и мягко обнимает. Они оба заслуживают тепла и любви. Они ни в чём не виноваты. Они должны были родиться, это не было ошибкой. И любовь тоже не была ошибкой, ошибкой был тот человек, которого они полюбили, но сейчас уже всё в прошлом.              — Давай дадим ему шанс? Заодно и себе тоже, — тихо спрашивает Хосок, укачивая маленького себя. Ребёнок поднимает на него красные глаза, качает головой и вновь утыкается в грудь, разрываясь горькими слезами.              — Юнги, ты мне тоже нравишься, — начинает Хосок, вышедший из своего разбитого полуфункционирующего сердца, надёжно запирая его на замок. — Я, наверное, даже не решился это сказать, если бы ты не был первым. Ты не представляешь, какое огромное значение для меня имеешь.              Он вынуждает себя не отводить взгляд от экрана, и грудь вспарывает ржавым лезвием мнимой катаны, когда Хосок видит, что Юнги меняется в лице. Он бледнеет, хотя ему в принципе больше некуда, поникает и, кажется, разбивается.              — Но я не готов к отношениям, пока не справлюсь с травмами предыдущих. Не хочу в наши с тобой чувства тащить булыжники прошлого. Надеюсь, ты меня поймёшь.              Хосок надеется, что и сам себя поймёт, потому что сейчас не понимает.              — Конечно, я дам тебе столько времени, сколько потребуется, — Юнги тепло улыбается, и вновь тянется пальцами к экрану, чтобы провести по щеке Хоби. Хосок даже не замечает, как сам подставляется ближе. — Ты же помнишь, что клею нужно время?              Он помнит.       

***

             Почему вокруг него такие мягкие облака? Хосок тонет в безграничной нежности. Ему всё тяжелее оставаться в реальной жизни, когда каждая клеточка тела вторит имя, которое ему роднее всего на свете. Глупые улыбки, розоватые щёки, блеск в глазах, путаница в мыслях и чужое счастье. Чужое, потому что ему незнакомое, до этого приходилось заслуживать хорошее отношение. Хосок вымаливал каждый взгляд, обращённый на него, каждое приятное слово и каждый мягкий поцелуй.              Но с Юнги всё не так.              Юнги сам смотрит на него с трепетом и обожанием, сам шепчет комплименты и обещает относиться к нему как к подснежнику, что пробился сквозь корку льда, чтобы зацвести. А Хосок верит, просто верит. Ведь такие, как Юнги, не обманывают, такие отдают всего себя, уж Хосок в этом разбирается.              Очередной рабочий день подходит к концу, и все мысли усталого Хосока начинаются и заканчиваются удобной постелью и несколькими часами сна. Юнги вновь погрузился в работу и сейчас находится на очередном выезде, записывая привычные видеосообщения. В утреннем он пожелал ему хорошего дня, попросил беречь себя и извинился, потому что смена обещает быть настолько загруженной, что вечером он не сможет записать видео. Хосок всё понимает.              Сегодня был и правда неплохой день. Он ни с кем не поругался, никто не смотрел на него пренебрежительно, никто не просил переделать кофе, потому что не понравился узор на нём, и никто не учил его, как правильно делать эКспрессо. В кофейне пахнет зёрнами крупного помола, свет приглушён, потому что экономия должна быть экономной, и лишь тихая мелодия, играющая из старого радиоприёмника за спиной Хосока, разбавляет купол тишины. Колокольчики над дверью предательски звенят.              — Извините, мы уже закрыты, приходите завтра, — на автомате ответ Чон, снимая с кассы z-отчёт. Надо было раньше дверь закрыть.              — Но мне бы так хотелось попробовать ваш кофе. Я впервые в этом городе.              Хосок зависает над кассовым аппаратом и не решается поднять глаза. Этот голос. Голос, который он слышал десятки раз: сонным, расстроенным, злым, восторженным, возбуждённым и… таким родным. Он щипает себя за тонкую кожу на запястье, шипит от боли и потирает покрасневшее место.              — Это я, Хоби, тебе не кажется, — Юнги тихо смеётся и подходит ближе. Тянется через барную стойку и, легко поддев двумя пальцами заострённый подбородок, обращает взгляд на себя. — Ну привет.              У Хосока весь воздух выбит из лёгких. Ему нужен ингалятор, сердечно-лёгочная реанимация и чёртова игла, торчащая из горла, чтобы заставить тело дышать.              — Юнги, — еле выдыхает он, чувствуя, как тёплый воздух касается слегка прохладных пальцев Мина, держащих его лицо. — Привет?              Юнги вновь громко хохочет, запрокидывая голову к потолку. Ему смешно, а у Хосока дрожат колени и руки потеют, он без понятия, как вести себя в реальной жизни, и ему до жути неудобно. По влажной шее ползут нежные лиловые пятна сладкой неловкости.              — Ты такой забавный. — Он гладит большим пальцем небольшую ямку на подбородке Хосока и внимательно запоминает эти оленьи перепуганные глаза перед ним. — Дрожишь, словно я наброшусь на тебя.              «Давай, набрасывайся. Я сдаюсь тебе без боя», — читается в глазах небольшой неоновой вывеской. Юнги делает вид, что не видит этого и выпускает Хоби из своих рук.              — Почему ты не предупредил? — Хосок отходит от шока и начинает нормально функционировать, за что безмерно себя хвалит. Он идёт к кофемашине, которую только недавно помыл и вновь её включает.              — Хотел сделать сюрприз, — буднично отзывается Юнги и осматривает ту самую кофейню, в которой его Хосок проводит почти всё своё время. — К тому же, как мне заставить твоё сердце таять, если между нами двести километров?              По позвоночнику Чона пробегает электрический ток, чуть ли, не вынуждая его выгнуться дугой. Он держится из последних сил. То, что Юнги для этого ничего делать не надо уже давно понятно. Хосок оборачивается и идёт обратно к стойке. В его руках чашка с горячим шоколадом и зефиром. Юнги любит кофе, но Хосок уверен, что за сегодняшний день он выпил, как минимум, четыре чашки.              — Издеваешься? — напиток оказывается около Юнги, который, кажется, вовсе ему не удивлён. Он делает глоток и облизывает обожженные губы, слизывая с них остатки сладкой шоколадной пены.              — Естественно.              Юнги неспешно пьёт свой горячий шоколад, Хосок в это время заново моет кофемашину и старается не коситься при любой возможности на друга. Он приехал к нему в одних рваных джинсах, большой футболке, клетчатой рубашке и с рюкзаком на одном плече. Другое, видимо, болит.              — Останешься у меня? — слетает с пересушенных губ быстрее, чем осознание, срывающееся на их затуманенные головы.              — Я думал остаться в отеле, чтобы не тревожить тебя, — Юнги млеет от взволнованного взгляда напротив.              — Ты меня не потревожишь, — быстро выпаливает Хосок и опускает взгляд на стойку, думая, когда он успел так размякнуть. Он торопливо добавляет: — Ты же знаешь, что я живу один.              Юнги знает. А ещё знает демонов внутри себя, которые только и ждут, пока с них снимут намордник, чтобы наброситься на такого, казалось бы, беззащитного Хосока. Наброситься и никому не давать в обиду, окружить его, будто стая церберов, и загрызть любого, кто позволит хоть немного задеть чувства этого необъятного солнца.              — Тогда можем уходить, рабочий день уже закончился.              Хоби кивает и, словно по инструкции, выполняет ряд правил, даже сам того не замечая. Юнги не мешает, стоит в стороне и ждёт его. Личный цербер. Даже уставшим Хосок выглядит сошедшим с картины безумно талантливого художника. Тёплые пастельные цвета рисуют линии худого вытянутого лица, несколько раз очерчивая острые скулы, уходящие в точёный подбородок. Чёрные, как смоль, глаза контрастируют со светлой кожей, привлекая внимание. А его широкая обворожительная улыбка заставляет Юнги забыть о силе притяжения и не чувствовать землю под ногами. Кажется, он отчаянно и бесповоротно влюблён.              — Тебе не кажется это всё странным? — Хосок вздыхает, отмечая, что вечерний воздух перестаёт быть таким горячим и спёртым. — Слишком сюрреалистично, как по мне.              Юнги осматривает улицу и следует за Чоном, он не сожалеет о возможности пешей прогулки. Вроде бы всё те же дома, остановки, машины и люди, всё та же Корея, но ощущения совершенно иные.              — Что именно? Мы знакомы больше полугода, живём с разницей в три часа езды, — Юнги снисходительно улыбается, находя милым то, как Хосок осязаемо дрожит. Это заставляет его испытывать тягучее волнение где-то между раздробленных в крошку костей. — Говоришь так, будто я из другой Галактики к тебе прибыл.              — А может и так, — еле слышно бубнит Хосок. Ведь Юнги слишком хороший для того, чтобы быть в его жизни. Слишком идеальный для его реальности, где каждый день — борьба не на жизнь, а на смерть. Разговаривая всё время с ним по видеосвязи и телефону, он почему-то не думал, что Юнги настолько реальный. Ну прям настолько.              Юнги останавливается под раскидистым деревом в конце улицы. Уличный фонарь отбрасывает рассеивающий свет, пробивающийся через блеклую, но ещё зелёную листву. Хосок замирает, считая пятна тени на лице перед собой.              — Ты чего?              — Ты же до сих пор не веришь, что я живой? — Юнги хватает расслабленную руку Хоби и прижимает её к сердцу, которое громко бьётся во вспотевшую дрожащую ладонь. — Чувствуешь? Я живой. Я перед тобой, и я весь твой.              У Хосока пересыхает во рту, он шумно втягивает воздух и прикрывает глаза. Сердце Юнги бьётся больно, почти отчаянно, на тонкой фарфоровой коже будут космические пятна от разъедающих чувств. Он действительно ощущает его. Живого, горячего, волнующего до дрожи в коленях.              — Я чувствую, — Юнги кивает и убирает их ладони от груди, но не выпускает руку из своей, а Хоби не против. Дрожь всё равно не унять.              Хосок открывает дверь в квартиру и на мгновение жалеет, что предложил остаться Юну у себя в этом до жути одиноком и заброшенном месте при живом хозяине. Одиночество больше не встречает его, оно забивается в угол и угрожающе шипит на ещё одного человека. Ему почти стыдно.              — У меня тут совершенно неуютно, но такова среда моего обитания, — он ставит пакеты с едой у стены и ждёт, пока Юнги осмотрится и влезет в домашние тапочки, заботливо предложенные им.              — Не нагнетай, — отмахивается Мин, влезает в тапки и подхватывает пакеты, направляясь на кухню. Естественно, что он уже знает расположение квартиры вдоль и поперёк. — Я первое время думал, что ты в склепе живёшь. Как не позвоню — ты в темноте сидишь, из света только экран ноутбука. Если бы ты столько времени не зависал у открытого окна, то я бы продолжил так думать.              Хосок тихо смеётся, скосив встревоженный взгляд на одиночество, которое продолжало жаться в углу. Чон надеется, что оно со временем простит.              — Я думал сделать косметический ремонт. — Он идёт к плите, чтобы поставить чайник, ведь Юнги уже принялся доставать готовую еду, которую они купили в небольшом домашнем ресторанчике на углу дома. — Не помешает, как мне кажется.              Юнги кивает и усаживается на пол. Хосок непонимающе хлопает ресницами и даже на секунду подвисает с кухонной утварью в руках. Мин, как ни в чём не бывало, откидывается на стену, подтягивая к себе одно колено.              — Ты чего?              — У тебя только один стул, — он кивает на побитую жизнью мебель, на которой Хосок сидит почти в шестидесяти процентов случаев их звонков.              — Так сядь на него, — он до сих пор не понимает, что происходит.              — Мы можем его выбросить, — Юнги поднимается на ноги, подходя ближе. Воздуха вокруг словно становится меньше, или это Хосок внезапно становится астматиком?              — А на чём тогда сидеть?              — На колёсах, — Юнги усмехается, видя замешательство на вытянутом лице Хосока. Он легко щёлкает его по носу и наклоняется ещё ближе. — Шучу, — воздух касается открытого участка кожи на шее, который следом покрывается мурашками. — Я в душ, ты не против?              — Иди, — кивает Хоби, призывая своё тело успокоиться, потому что он чувствует, ещё немного и его сердце остановится. Слишком сильно, слишком быстро, слишком реалистично и от того страшно.              — Можешь присоединиться, если захочешь, — Юнги многозначительно подмигивает, не скрывая широкую улыбку, и теряется в темноте коридора.              Он же шутит, ведь так? В любом случае, Хосок всё равно никогда бы на такое не решился, поэтому он прогоняет все лишние мысли и отворачивается обратно к плите. Сжимает руками холодную столешницу и устало выдыхает, чувствуя, как член дёргается в штанах. За стеной слышится сильный напор воды. Чон чертыхается, чёртов Мин Юнги.              На автомате, на сломанном раздолбанном автопилоте, Хосок заходит в свою ванную комнату, которая пахнет чужим телом. У него мурашки по коже, искры в глазах и бетонная крошка на кровоточащем языке. Юнги стоит под душем и с насмешкой в чёрных зрачках не сводит с него тяжёлого взгляда, словно шепчет: «Я знал, что ты придёшь».              Дрожащее от возбуждения тело кажется таким тяжёлым, придавив Юнги к холодной стене, тот раздражённо шипит, но тут же недовольство тонет во рту Хосока. Его губы вжимаются в розоватые мокрые губы Юна, и теперь стонет он. Но только не от боли. Как же он мечтал почувствовать это душераздирающее чувство, что тлело в нём слишком долго, а теперь вспыхивает огромным пожаром, словно целое поле сухой травы и лишь одна спичка в виде слегка подрагивающего друга в его руках.              — Ты же не хотел отношений, — с издёвкой шепчет прямо в губы Юнги, глотая стекающие капли. Он цепко хватает Хосока, утягивая под мощный напор воды. Одежда неприятно липнет к телу, делая его слишком неповоротливым.              — А я и не хочу, — отвечает он, с новым напором вгрызаясь губами в шею. Чон зарывается в волосы Юнги, оттягивая их, чтобы тот поднял голову. — А ты?              — Я тоже, — Юнги откидывает голову, позволяя терзать молочную кожу. Он дрожит, но Хосок уверен, что не от холода. Длинные тонкие пальцы медленно спускаются по плоской груди на впалый живот, касаясь тёмной дорожки волос. Член отзывается и слегка дёргается, упираясь в бедро Хосока. — Блять…              Юнги ругается матом. Громко, много. Он рассыпается в мучительных руках Хосока, которые намеренно не касаются разгорячённой плоти. Целует, кусает, зализывает место укуса и вновь целует, втягивая кожу и слабо покусывая. Мин шипит сквозь зубы, цепляется за плечи Хосока, обтянутые белой футболкой, прилипшей к довольно стройному подтянутому телу.              Комната плывет по кругу, погружаясь в желанный хаос. Стены покрываются испариной, скатываясь каплями влаги; вода стучит в висках, заглушая то, что никто из них никогда не скажет. Она глотает их желания, утягивает на дно запреты и сомнения, выталкивая на поверхность оголённые души.              — Давай не будем торопиться? — прерывисто шепчет Хосок, упираясь руками по бокам от Юнги в запотевшую плитку. Он обдаёт жарким дыханием мочку, слабо захватывает губами кольцо в ушке, оттягивая его. Юнги на грани, он толкается членом в бедро Чона, рвано выдыхая.              — Ты издеваешься? — рычит Мин, спуская ладони с плеч на грудь Хоби, он мягко продавливает пальцами через ткань, очерчивая рельеф тела. Не спеша и аккуратно, но у Хосока тоже нервы не железные. Особенно, когда холодные пальцы едва смыкаются на члене через ткань спортивных штанов.              — Я правда не хочу с тобой торопиться, — сбито постанывает Хосок, толкаясь в ладонь Юнги. Головка набухает, приятно побаливает, когда тонкие пальцы слегка надавливают на неё. — У нас ещё много времени. Ведь так?              Юнги молча утыкается ему в плечо, оставляя на футболке девственный поцелуй, но кожа на этом месте горит адским пламенем. Он сдавленно хрипит, когда чувствует прикосновение к своему требующему разрядки телу. Хосок касается вздувшихся вен, мягко оглаживая. Хосок пьяный без капли алкоголя, вглядывается в закатывающиеся от кайфа глаза Юнги, сходя с ума в тысячный раз за эти красочные моменты, отпечатанные у него в памяти на неприлично долгое время.              Сердце в груди бьётся загнанной птицей, реальность затягивает поволокой желания, а всё происходящее одновременно служит наказанием и самой сладкой наградой. Толчки, шлепки, скулёж, всхлипы, дрожь, синяки, засосы. Всё тело становится одним нервом, прикосновение к которому вызывает заходившуюся в агонии истому.              Дрожит, надрывает, ломит от того, насколько ему хорошо. По позвоночнику бьёт молния, рассыпая его в труху. Его разматывает. Кроет, колотит, трясёт. Охрипшие стоны теряются в мокрых волосах Юнги, когда он заботливо подхватывает обмякшее тело Хосока, медленно оседая с ним на пол. Они тяжело дышат, раскрасневшиеся, уставшие, с опухшими искусанными губами и разлитой негой в груди.              — Давай помогу. — Слегка подрагивающие руки Юнги стягивают с неподъемного Хосока мокрую одежду. Тело кажется залитым бетоном, но внутри такая лёгкость, что хочется плакать.              — Вот это мне счёт за воду придёт. — Хосок тянет на себя Юнги и смеётся прямо в губы, вновь чувствуя шлейф горячего шоколада и мятной жвачки во рту.              — Я не думал, что ты будешь таким напористым и одновременно нерешительным, — шепчет Юнги, разорвав поцелуй, в глазах плещутся волны спокойствия, и он с благоговейным трепетом исследует податливое разомлевшее тело.              Юнги придвигается ближе, жарко дышит в губы, смотрит в глаза, улыбается. Касается щеки. Один раз, второй и третий, оставляя россыпь невесомых поцелуев. Его губы плавно скользят по лицу Хосока, пока он сам скатывается в преисподнюю, судорожно благодаря дьявола за этот сладкий грех в его руках. Он готов упасть на колени в грязной молитве, если ему дадут ещё раз попробовать на вкус желанные губы.              — Ты такой красивый, Хоби, — Мин целует уголок его губ. Слегка мажет, он не хочет быть грубым с этим произведением искусства. Его нужно беречь, нежно целовать и без остановки вторить о неземной красоте. — Каждый миллиметр твоей кожи сводит меня с ума, я хочу зацеловать тебя всего.              Окрепшие руки сжимают талию Юна, тот сдавленно стонет, но не отрывается от своего важного исследования, проводя языком по адамову яблоку. Хосок держит крепко, притягивая ближе к себе, без миллиметра расстояния. Вплотную до боли. У Юнги от его хватки зацветут фиолетово-синие цветы на боках в виде его пальцев, Юнги никогда не признается, что будет их лелеять, пока они не пройдут.              Мин слизывает воду с ключиц Хосока, жадно вбирая всё до последней капли. В ямках его ключиц можно утонуть или спрятаться от бед всего мира. Он касается кончиком языка кожи на выпирающей кости, а потом ощутимо прикусывает. Хоби давится воздухом и стонет. У Юнги рвёт крышу, и член упирается покрасневшей набухшей головкой прямо в живот Хосока.              — Я чувствую, как ты напрягся, — шепчет Хосок, медленно накрывая горячей ладонью член Юнги, который тут же подрагивает в ответ на прикосновение. — Давай же… как ты хочешь?              Возбуждённый хриплый голос Хосока толкает в беспамятство, безрассудство и пограничье. Он без понятия, как он хочет и что он хочет, только, чтобы Хоби продолжил сладкую пытку голосом. Пусть говорит всё, что хочет, — Юнги словит каждое слово влажными губами, пряча в себе, как бесценную драгоценность. Запрёт и замурует, чтобы ни с кем не делиться. Запишет на диктофон, чтобы иметь под рукой легальную дозу кайфа.              — Только не прекращай говорить, — стонет Юнги, чувствуя смыкающиеся пальцы на головке члена. Мир перестаёт ощущаться, он слышит только шум разбивающихся капель об кафель и бешеный ритм сердца.              — У тебя, оказывается, кинк на голос? — хрипло шепчет Хосок, прижимаясь ближе к Юну, чтобы он слышал его избитые вымученные стоны. Хосок зарывается свободной рукой в мокрые волосы Юнги, наклоняя его голову набок, целуя чуть ниже уха, кусая начало скулы. — Что же мне тебе сказать? — он проводит горячим языком по линии скулы. — Ты знаешь, как прекрасно ты выглядишь на пике горячего бреда? Красивый, возбуждённый, расслабленный и напряжённый. Такой сладкий на вкус, с тающей похотью в закатывающихся глазах? С этой нарастающей болезненной истомой, заставляющей тебя ёрзать и шумно выдыхать грудные стоны?              — Блять, Хосок… — Юнги судорожно хватает приоткрытыми губами разгорячённый воздух, обжигая глотку до основания.              Его тело колотит, обдаёт холодным потом и наливается свинцовой тяжестью. Хосок скользит ладонью вниз-вверх, поддевая пальцем через раз то уздечку, то мошонку. Юнги выдыхает сквозь плотно сжатые губы. Он чувствует подходящий оргазм.              У него перед закрытыми глазами темнеет ещё сильнее, но тут же взрываются фейерверки на обратной стороне век, на этом контрасте душу выворачивает наизнанку, а его самого скручивает в тугой узел. Юнги топит громкий стон в плече Хосока, прижавшись к нему, бурно кончает ему и немного себе на живот, ощущая на коже горячие вязкие потёки. Силы покидают тело, и он безмятежно лежит на Хосоке, утыкаясь в шею и слыша его сиплую отдышку.              — Для первого недораза было неплохо, — Хосок проводит пальцами по выступающим позвонкам Юнги, мягко постукивая. От их тел исходит густой пар, и, кажется, не только от горячей воды.              — Теперь ты должен на мне жениться, — сладко зевает Юнги, но всё же нехотя отрывается от родного тела. Он берёт уже открытый гель для душа, намыливая повторно себя, а потом и прикрывшего глаза Хосока.              — А не ты на мне?              — А есть ли разница? — Юнги улыбается и вновь утягивает любимые губы в затяжной поцелуй.              Это лучший душ в его жизни.              По идее, Хосок должен был уснуть сладким сном, но он устало рассматривает потолок в полной темноте, напрягая зрение, отчего перед глазами ползут неприятные разноцветные блики. Рядом с ним лежит Юнги, закинув на него ногу, которую он почему-то аккуратно придерживает, игнорируя неудобную позу и духоту в комнате.              Он смотрит на расслабленное лицо Юнги в паре сантиметров от себя и до сих пор не верит своему счастью. Что будет завтра? Ему позвонят из больницы, скажут, что он смертельно болен и всё это было иллюзией? Самой лучшей иллюзией в его жизни. Юнги красив и безмятежен, у него привлекательные черты лица, которые в расслабленном виде делают его слишком милым.              — Ты сейчас во мне дыру просверлишь, — сонно хрипит Юнги, хмуря брови. Он переворачивается на спину, отмечая, что часть тела свисает за пределы тесной кровати. — Что такое?              — Просто не спится, — шепчет Хосок, поднимаясь и присаживаясь на край кровати. Босые ноги чувствуют прохладу пола, и он облегчённо выдыхает. Мир по-прежнему кажется нереальным. — Прости, что разбудил. Засыпай, я буду на кухне, если что.              Чон всматривается в очертания Юнги на его смятой постели, касается голени, медленно поглаживая. А затем встаёт и, как можно тише, покидает комнату, чтобы остановиться в коридоре. В углу сидит одиночество, оно так из него и не выбралось, замуровывая себя стеной из предательства. Хосок вздыхает и с сожалением смотрит в этот несчастный угол. Ему хочется извиниться за собственное счастье.              Кухня вновь встречает его тишиной и слабым залитым светом старого фонаря чуть дальше по улице, освещая лишь часть комнаты. Он ставит ковш на плиту, открывает окно и садится на пол. Он не знает, почему на пол, но лучше, чем на колёса. Теперь преданно на него косится ещё и стул. Скоро всё в этой квартире восстанет против него.              Желание закурить щекочет горло, но его приходится игнорировать, потому что у Юнги аллергия на сигаретный дым. Вода в ковше закипает, тихо булькая. Очередной сбор из зелёного чая, сушеных ягод барбариса, листьев мелиссы и мяты оказываются брошенными в кипяток. Кухню наполняет приятный аромат, от которого хочется дышать глубже. Хосок ждёт, пока отвар повторно закипит.              — Мне тоже налей, — слышится со спины, из-за чего он чуть не проливает на себя горячую жидкость.              Юн подходит медленно, шлёпая по полу босыми ногами. Он утыкается лицом в лопатки Хосока и обнимает со спины, скрещивая руки на животе. Мягкая улыбка расцветает на помятом лице от осознания. Его Юнги такой милый и нежный, готовый отдать всего себя до последней капли, хотя по нему это не видно совершенно.              — Ты же не любишь чай, — усмехается Хосок, поворачивая голову в сторону. На него смотрят заспанные соловьиные глаза с плохо скрывающим непониманием. — Может кофе?              — Я твой чай не пробовал ещё. От кофе начинает уже тошнить, — шепчет он и прерывисто выдыхает прохладный воздух на открытую шею Хоби, наблюдая, как медленно подрагивает одна из кудряшек и как кожа становится гусиной. — У тебя мурашки, — смеётся Юнги и придвигается ближе, целуя горячими губами шею Хосока.              Блядство.              Хосок упирается ладонями в стол, роняя голову вперёд. Он выдыхает и думает, что Юнги чёртов соблазнитель, но он просто так не сдастся. Легонько шлёпнув его по рукам, Чон высвобождается из захвата любви и кивает на две чашки, от которых тянется пар и приятный аромат.              — Какой же ты ворчливый недотрога, — со смешком произносит Мин, взяв в ладони свою чашку, он с невозмутимым видом присаживается на пол около стены. — Колёса бы не помешали.              — Шутишь? — Хоби тоже присаживается на пол, но около кухонного гарнитура, гипнотизируя то чашку с чаем, то Юнги.              — Да нет же, тут реально не помешали бы колёса, желательно от какого-нибудь грузовика, чтобы сидеть удобно было, — он ловит на себе удивлённый взгляд и заливисто хохочет. — Так и знал, что ты не о том подумал.              Хосок обиженно поджимает губы и делает глоток чая. Теперь он намерен игнорировать Юнги всю оставшуюся жизнь, чтобы его съела собственная совесть. Тишина вновь пробирается на кухню, юркнув за ножку стола, она молится, чтобы не выгнали, но, кажется, что ей даже рады. Им нужно время подумать и просто побыть рядом.              Юнги делает небольшие глотки отвара и думает о чём-то своём, запрокидывая голову к потолку, на котором отображается тень качающегося дерева за окном. Он выглядит слегка напряжённым, но старается расслабиться. На его лице с какой-то неизвестной периодичностью появляются две вертикальные морщины между бровей, он тут же расслабляет лицо, но через несколько минут Хосок снова видит эти полосы сомнений.              Ветер за окном тихо шумит, срывая с деревьев уже не такие крепкие листья. Где-то стучит дверь чужого подъезда, у соседей несколькими этажами выше завывает собака, а на площадке во дворе слышатся голоса. Не только эти двое этой ночи не могут найти покой.              — Я так не хочу, чтобы утро наступало, — признаётся Хосок, крепче сжимая уже остывший фарфор в руках. Сервиз, который остался от бабушки. Эта искренность горчит на языке.              — Я тоже, — ещё тише отвечает Юнги. Его почти не слышно за громкими мыслями, но Хосок прислушивается, он готов остановить весь мир, если бы услышать его.              — Ты правда не можешь остаться ещё на немного? — он звучит как обиженный ребёнок, хотя понимает, что если бы Юнги мог, то остался бы. Просто Чон совершенно не знает, как отпускать его через какие-то несколько часов, когда только обрёл. Это слишком тяжело.              — К сожалению, Хоби, — Юнги бережно ставит чашку на стол и подползает к Хосоку, кладя его голову себе на плечо. Хосок тяжело вздыхает и закрывает глаза.              — Не знаю, как тебя отпустить, — честно признаётся он, переплетая их пальцы в замок.              — Тебе придётся, — Юнги целует в макушку и крепче сжимает его ладонь в своей.              Он знает. Знает и не хочет делать ещё больнее, поэтому молча кивает. Сердце Юнги сдаёт его со всей подноготной: оно так быстро бьётся, что слышно даже ему. Юнги сам волнуется, сам не хочет уезжать и оставлять его, но вынужден держаться и успокаивать расклеивающегося Хосока. Его герой.              Молчание тоскливо наблюдает за ними со стороны, даже одиночество бросает взгляд полный сожаления прежде, чем вновь ощетиниться. Они мысленно благодарят осень за то, что она оттягивает рассвет изо всех сил, пытаясь выиграть для них немного больше времени. Времени, которого нет.              — Юнги, — тихо, чтобы никто кроме него не мог услышать. — У тебя есть мечта?              Юнги вздыхает, опускает взгляд на Хосока, стараясь запомнить его до мелочей. Так близко и жадно. Он проводит большим пальцем по щеке и улыбается. Конечно, у него есть мечта, и она сейчас смотрит на него с глазами полными бриллиантовых слёз.              — Я бы хотел свидание с Ли Донуком, — голос серьезный, ни разу не дрогнувший. Хосок поднимет глаза, его брови сходятся на переносице в немом осуждении. Юнги держится и ни одним мускулом не выдаёт подходящий смех.              — Если ты сразу после него сыграешь в ящик, то я согласен, — Чон поднимает голову с тёплого плеча и отодвигается в сторону.              Мелодичный смех пробивает в куполе их отчаяния небольшие трещины. Юнги тянется к Хосоку, мягко целуя в кончик носа. Прохладные пальцы касаются затылка, фиксируя голову, не позволяя Хоби отвернуться. Взгляд напротив заставляет обо всём забыть и простить любые слова. Юнги смотрит упрямо, пытливо, забираясь вглубь, в душу, голову и сердце. Выворачивает наизнанку, переворачивает с ног на голову.              — Я мечтаю, чтобы ты перестал верить в такую чушь и думать, что абсолютно всё в этом мире ценнее тебя, — Юнги шепчет, чтобы он точно услышал. Ведь важные слова всегда произносятся тихо. Так тихо, чтобы ни соседи, ни здания, ни крыши домов, никто, кроме них не мог услышать вещи, о которых они говорят. — Запомни, что нет ничего важнее тебя. Не позволяй никому заставлять тебя думать иначе, слышишь меня?              Хосок кивает, толкая язык за щёку, надеясь, что в слабом рассвете не видны его глаза полные слёз. Он поддаётся вперёд, по наитию врезаясь губами в губы Юнги, скрещивая руки у него за головой. Этот поцелуй совершенно иной. Мягкий, сладко-солёный с привкусом гибискуса и приближающего дня, который их разлучит.              — А если серьёзно? Что бы ты сделал, если бы деньги не имели веса? — Хоби перебирает косточки на кисти Юнги, отбивая какой-то непонятный ритм.              — Я бы писал песни, играл в баскетбол, любил тебя и хотел бы увидеть цветение снега, — по-прежнему шепчет Юнги, будто так новый день не услышит и не найдёт их на старой, богом забытой кухне. — Несколько лет назад я увидел статью в интернете про цветение снега. Это такое природное явление, когда высоко в горах снег окрашивается в красный из-за особой снежной бактерии. Это выглядит словно кто-то перерезал небу горло. Жутко, но красиво.              — Я даже не знал о таком, — произносит слегка шокировано Хосок, крепче прижимаясь к Юнги. За спиной медленно рассветает, когда их солнце стремительно заходит за горизонт.              — Ерунда, на самом деле, — слабо улыбается на реакцию Хосока, иногда он словно ребёнок. — А ты о чём мечтаешь?              — О тебе, — с ходу тараторит и уже не тушуется под мягким взглядом из-под опущенных ресниц. — Я просто хочу провести как можно больше таких вот ночей с тобой на кухне. Хочу заново посмотреть на этот мир, хочу научиться отпускать и не держать то, что не хочет быть удержанным.              — У тебя всё обязательно получится, — Юнги целует его в висок и медленно начинает подниматься, поднимая за собой Хосока.              Они неловко мнутся на кухне размером с картонную коробку и не знают, как отпустить друг друга и как попрощаться, чтобы не разбиться. Юнги смог вырваться только на ночь, рано утром ему нужно быть на смене, иначе его уволят.              — Иди ко мне, — он притягивает Хоби за плечи, ярко ощущая, как он начинает дрожать. От этого у Юнги внутри всё крошится, он не хотел, чтобы всё было так. Хосок сжимает его до хруста костей, до боли под рёбрами, до бешеного биения сердца и до затапливаемой изнутри горечи. Эспрессо больше не горчит.              «И дико мне», — плавится в нескончаемом потоке мыслей, захвативших его больную голову.              Хосок стоит, намертво врезавшись в крепкую тёплую грудь. Юнги сжимает его не менее крепко, кажется, наоборот, что даже отчаяннее. Ему хочется успокоить себя тем, что они обязательно ещё встретятся, ведь через подобное проходят все пары на расстоянии, ведь так? Они не исключение из правил. Возможно, к сожалению. Чуть позже Чон сам возьмёт дополнительные выходные за то, что часто работал без них, и сорвётся в Дэгу или в любой другой город, где будет Юнги.              От этого становится чуть легче, но грудь по-прежнему саднит как от глубокой раны, остаётся надеяться, что она не смертельная и к следующей их встречи обязательно затянется, пусть и уродливым рубцом, лишь бы не кровоточила. Руки Юнги скользят по спине, мягко успокаивающе поглаживая. Они стоят как дебилы, никто из них не может первым отпустить другого.              — Хоби, мне пора, — выдыхает Юнги в висок и целует его в ушко. Тихий смешок против воли срывается с обескровленных губ Хосока, только потому что ему щекотно. Мин улыбается, заглядывая в глаза, которые тот пытается спрятать. — Рассвет — прекрасное время суток, не переставай им наслаждаться только из-за того, что нам нужно расстаться.              — Начну его любить, когда он обратно мне вернёт тебя. — Хосок жуёт нижнюю губу и вынужденно отпускает Юнги, чтобы тот смог одеться и привести себя в порядок.              Он слоняется по собственной квартире неупокоенным призраком, оббивая углы и пороги, пока Юнги собирается в другой комнате. Хосок настолько на взводе, что его даже одиночество не трогает, только обеспокоенно на него косится, но молчит, упрямо сжимая губы. Юнги выходит в коридор в той одежде, в которой был вчера, когда он пришёл в кофейню. От этого сердце тихо скулит и жмётся к грудной клетке, ища в ней поддержку.              — Только не провожай меня, не люблю долгие прощания. — Он скидывает рюкзак около ног и притягивает к себе Хосока, опоясывая ладонями его шею. Поцелуй вновь невинный до чертей. Без похоти, языков и слюней. Просто чмок, но от этого чмока даже пальцы на ногах сжимаются. Юнги отстраняется и, подхватив рюкзак, выходит из квартиры. — Я позвоню.              Хоби в смятение подпирает собой дверь и смотрит, как он заходит в лифт. Он старается не плакать, но сдаётся, когда Юнги жестами просит его улыбнуться. Хосок улыбается широко, демонстрируя то, чего всего стеснялся, но сейчас ему абсолютно всё равно. Как только двери лифта закрываются — улыбка сползает с лица, а по щекам текут горячие слёзы.              Он не позвонил. И сам был недоступен. Хосок пролежал несколько часов, смотря пустыми глазами в разводы на потолке. Кто-то разлил эспрессо по его потолку. Горчит. Опять.              Глазницы, полные песка, не закрываются даже, если плотно сжать веки. Чон вздыхает и плетётся собираться на работу, в любой другой день он бы принял это за спасение, но сейчас это самая жестокая пытка. Неизвестно сколько ещё время будет испытывать этих двоих.              «Набери, как будет возможность» — пишет Хосок, натягивая поношенные ботинки и хватая ключи с тумбы.              Улица встречает его освежающей прохладой, нежно опоясывая влажными ладонями со спины. Ветер целует оголённую шею и с игривым смешком ныряет ему под распахнутую лёгкую куртку. Хосок покрывается мурашками, ему кажется, что внутренности укрылись стружкой инея, но он не застёгивает куртку, не прячет руки в карманы и не идёт быстрее. Хосоку нравится себя изводить. Лучше так, чем бесконечные мысли.              Время близится к полудню, а от Юнги нет вестей. Хосок по десятому кругу за пять минут проверяет телефон и почти срывается, когда клиент смеет его прервать, заказывая свой идиотский кофе. Это не вина человека, но Хосока кроет.              «Ты в порядке?» — Хосок отворачивается от зала, упираясь поясницей в столешницу. Он кусает ноготь и смотрит на открытый диалог. «Я волнуюсь» — дописывает и отправляет, замечая, как дрожат руки.              Он проверяет телефон, закрывая кофейню. Уже стемнело. Юнги недоступен, а паника развивается до размера паранойи. Его трясёт так, будто у него ёбанная ломка, хотя он никогда не употреблял. Найти Чонгука в сети оказалось не так легко, но это не имеет значения, потому что у Хосока плавится мозг, и он собирается в Дэгу.              Хотя, может, у Юнги просто сел телефон, а он после работы сразу уснул, потому что не спал слишком долго, такое уже было, но тогда почему так страшно?              Хосок пишет Чонгуку, когда идёт домой. Чонгук не отвечает, пока он доходил домой, не отвечает, пока Хосок выкуривает пятую сигарету подряд. На шестой он психует и пытается дозвониться ему через видеозвонок, но Чонгук по-прежнему не в сети.              Хосоку страшно до пизды. Стены медленно ползут в центр комнаты, чтобы раздавить его. Он шумно выдыхает, чувствует, как быстро бьётся сердце, как во рту пересыхает, как руки холодеют. Ему хуёво, он ощущает горечь на языке и вовсе не кофейную, его сейчас вывернет.              Рвотный позыв царапает глотку, заставляет склониться над сортиром и выблевать пустой желудок. Колени дрожат даже придавленные к полу. Перед глазами нарастают блики, а желудок продолжает стягивать спазмом. Когда в нём не остаётся ничего, Хосок устало падает на холодный пол, вытирая сначала слезящиеся глаза, а потом нить слюны в углу губы. Он выдыхает, закрывает глаза и хочет сдохнуть. Сон охватывает его предательски, не позволяя даже осознать того, что Чон засыпает на полу около заблёванного унитаза.              Хосок просыпается от трели будильника, но не находит под рукой телефона. Приоткрыв глаза, он вспоминает вчерашний день и всё так же хочет сдохнуть. Мысль о том, что Юнги мог ему уже написать открывает в нём второе дыхание и вынуждает резко подняться на всё ещё дрожащие ноги. В пизду слабость, в пизду дрожь, в пизду то, что его шатает, как ужратого в говно. Юнги — вот что важно.              Словно кто-то сжалился над Хосоком, чуть не отошедшим в мир иной. Он видит видеосообщения от Юнги и наконец-то дышит.              — Спасибо, блять, — Хосок кладёт телефон на стол, позволяя себе прийти в чувство. Он роняет голову в открытые ладони, зарывается пальцами в волосы, оттягивая их. Всё нормально.              Он ставит на огонь небольшой железный чайник со свистком, потому что стоять над ковшом у него нет ни сил, ни желания. Старый стул под ним болезненно скрипит, а он сам тянется к полупустой пачке сигарет, которую распечатал только вчера вечером. Он закуривает, открывает диалог с Юнги, включает видео и думает, что воскрес из ада.              «— Хоби, привет, — Юнги сидит в своём компьютерном кресле с гитарой в руках. Хосок вновь вдыхает глубоко, проверяя лёгкие, словно сомневается, что они всё ещё работают. — Начнём по стандарту? Доброе утро. Одевайся теплее, избегай сквозняков, не ругайся с посетителями, не забудь поесть и… не думай так много, ладно? Тебе вредно», — Юнги мягко улыбается.              От этой улыбки Хосок не замечает, как у самого губы растягиваются в её подобие, а грудь наливается теплом. Словно Юн там, внутри. Где-то между рёбер, близко к сердцу и может коснуться души. Он наблюдает, как Юнги тянется куда-то за пределы камеры и в кадре показывается его старая гитара. Деревянная, где-то со сколами, без одной струны, но без лишних деталей, хотя Хосок предлагал обклеить её наклейками, на что Мин нахмурился и пригрозил, что если увидит хоть одну наклейку, то тоже наклеит, только Хосоку на задницу.              «— Помнишь ты хотел услышать песню до конца? Я её дописал, — его пальцы проходятся по струнам, проверяя их, Юнги прочищает горло и начинает практически с шёпота. — Я ненавижу это и молюсь, надеясь на то, что все будет в порядке. В момент, когда я поднялся ввысь, как я и мечтал, моя тень всё растёт в этом взрывном залитом светом пространстве. Пожалуйста, не позволяй мне сиять. Не предавай меня, не давай мне летать. Теперь мне страшно. В момент, когда я оказался лицом к лицу с самим собой, породил низшее «оно». Получается, что я взлетел выше всего».              Хосок тонет в этой грустной песне, понимая, что пытается сказать Юнги так, как умеет — через музыку. И от этого сердце больно сжимается. Он определённо чего-то боится, но Чон обещает дослушать и позвонить ему, чтобы сказать, что будет с ним рядом. И в темноте, и на высоте, и в аду.              «—… я хочу быть собой, я хочу. Да, я — это ты, а ты — это я, теперь ты это знаешь? Мы в одном теле и иногда будем сталкиваться. Ты никогда не сможешь сломать меня, ты должен знать это. Тебе будет проще, если ты это признаешь. Твой успех или провал зависит от того, куда направлен твой путь. Да, ты не можешь уйти, куда бы ни шёл, потому что я — это ты, а ты — это я, теперь ты знаешь это. Мы в одном теле и иногда будем сталкиваться. Мы — это ты, мы — это я, это ты знаешь», — Юнги заканчивает играть, поднимает грузный взгляд и заглядывает через камеру в душу Хосока. Неизвестная растерянность охватывает его, но Юнги пытается улыбнуться, пряча порезанные пальцы из-за струн.              «— Сначала я думал, что это будет касаться лишь моей внутренней борьбы, но потом в моей жизни появился ты и я решил, что пора тень сменить светом. Я — это ты, ты самое лучшее, что есть во мне, Хоби. Ты моя поддержка, ты моя надежда».              Хосок не сразу понимает, что плачет, лишь тогда, когда сквозняком обдаёт мокрые щёки, он шмыгает носом и вытирает дорожки слёз. Ему так хочется обнять Юнги. Он думает, что в следующий раз никуда его не отпустит или поедет с ним. Бросит всё к чертям, кроме него.              «— Ты помнишь, как мы познакомились?» — взгляд Юнги настолько теплеет, что Хосок может в нём расплавиться.              — Конечно помню, — хмыкает он, словно Юн его слышит, но уголки губ предательски приподнимаются. — Я решил дать маленькой плаксе отпустить то, что её гложило.              «— Ты выслушал меня, когда опустились руки. Попытался поддержать и даже остался мне другом, когда я предложил. Хотя, если честно, я думал, что ты через пару дней меня кинешь. Однако… — Юнги чешет нос, надувая щёки. Неизменная, но до жути милая привычка. — С тех пор мы неразлучны. Не знаю, кого за это благодарить, — он как-то натянуто усмехается и взъерошивает волосы на затылке — так он делает, когда нервничает. — Что там обычно говорят в таких случаях? Прости, я в этом полный профан, — Юнги вскользь искреннее улыбается, наклоняясь ближе к монитору. — Хоби, я люблю тебя».              На мгновение Хосоку кажется, что он оглох, иначе он никак не может объяснить резкую мёртвую тишину и в голове, и в комнате. Он смотрит в камеру, словно Юнги может что-то ему ответить, моргает, облизывает губы, замирает. А затем шепчет тихо, так тихо, что сам не слышит:              — Я люблю тебя, Юнги.              Точка невозврата взрывается осколочной гранатой между тесных рёбер. Кухню закрашивают алые пятна внутреннего мира Чон Хосока. Он мог бы сообразить, что только что умер, но в голове такая желанная тишина, что ему всё равно.              «— Думаю, что ты сейчас тоже мне это сказал, а если нет, то я не обижусь», — Юнги совершенно не выглядит радостным, хотя только что признался в чувствах. Он выглядит так, будто пытается подсластить пилюлю, а Хосок хочет думать, что он больной параноик.              «— Хоби, я не в праве портить такой момент, но боюсь другой возможности не будет, — его голос начинает так несвоевременно дрожать. Так, как при их знакомстве. У Хосока сосёт под ложечкой. — Я не хотел тебе говорить, но после той аварии у меня появились некоторые серьёзные осложнения. Нужна операция».              Весь воздух неожиданно исчезает из лёгких, нет даже резервного объёма. Что Юнги сейчас хочет ему сказать? Что у него нет возможности её сделать? Что ему становится хуже? Хосок бледнеет и сжимает телефон с такой силой, что он может сломаться в его руках на две части. Только не это. Он готов на всё, на любые испытания и пытки, только не Юнги.              «— Сегодня она должна состояться, я не говорил заранее, потому что врачи не дают никаких гарантий из-за степени запущенности», — Юнги заламывает руки, облизывает губы, которые не успевают высохнуть и разбито улыбается в камеру.              Теперь Чон видит все его трещины, но это никак не спасёт от разгневанного Хосока Юнги, отходящего после операции. Он мысленно уже заказывает билет в Дэгу, чтобы…              «— Я попросил Чонгука отправить это видео, если вдруг меня не станет, — Юнги замолкает, кажется, даёт ему время осознать, но Хосок не хочет ничего осознавать. Он хочет услышать реальный голос Юнги. — Надеюсь, ты меня заблокировал и не смотришь эту запись. Прости».              Чёрный экран. Конец записи. Конец жизни.              Прости?              Хосок надрывисто хохочет, загибается от разъедающей боли, глотает слёзы, глотает крики, давится. Не верит, ругается матом, кричит, что есть силы. Хватается за телефон, звонит. Звонит, звонит, звонит. Не верит, качает головой, пинает стул, ломая его к чертям. Падает на пол, забивается под стену, не оставляет попыток дозвониться. Плачет, скулит, задыхается. Чонгук блокирует, до Юнги, по-прежнему, не дозвониться: «Абонент недоступен» — абонент мёртв. Всё не могло так закончиться, просто не могло. Он скручивается на полу, мечтая умереть. Всё ложь. Юнги просто хуёвый приколист. Всё ложь. Чайник надрывается мерзким свистом. В углу тихо скулит одиночество.       Хосок закрывает глаза, вспоминая вечер их знакомства. Взгляд, полный любопытства; губы, которые хотелось целовать до изнеможения; крепкие руки, удерживающие от падания; широкую улыбку, заменяющую солнце. Хосок закрывает глаза, вспоминая Юнги рядом, его запах и смех, текстуру кожи и тот милый шрамик над бровью. Хосок закрывает глаза, вспоминая Юнги. Пока глаза закрыты — Юнги рядом, ведь так?              Рассвет забрал Юнги у Хосока, так и не вернув.