Божественное подобие

«Дорогой мой Лиам, Как дела твои, свет моего мира? Я не уверена, будет ли доставлено моё письмо раньше нашего возвращения — могу только надеяться. Не думаю, что ты сможешь представить мою скуку по тебе и прекрасной Долине — как же я желаю наконец вдохнуть не оскверненный стремительным развитием воздух… Знаешь ведь, как ценность самой обычной розы взлетает, если не видеть её сотни лет — осознание любви и желания порой приходит поздно… Ох, маленький-маленький мой принц, прости мою дальнейшую откровенность! Письмо я принялась тебе писать всяко раньше, только никак не находила слов и необходимой эмоции. Боюсь за состояние Величества, с каждым днём милая становится мрачнее; стоит ли винить треклятое Альтергроу или отсутствие свежего воздуха, я даже не представляю. Разумеется, имеется у неё и душевная боль, о коей, я не смею сомневаться, тебе известно. Мой милый Лиам, я в отчаянии, я не могу её разговорить, насколько же безрадостной она стала за столь короткое время! Не имеется в её взгляде и намёка на былой блеск и охоту к жизни, к переменам и достижениям. Не знаю, стоит ли вывести её на разговор принудительно, она не подпускает к себе ни на метр: настаивает на нашем с Бертом отсутствии во время общих ужинов. Хочу-хочу помочь ей, желаю и разрываю своё сердце на малые куски. Желаю оттого, что прекрасно понимаю её боль: не знаю, стоит ли делиться той информацией, но расскажу на манер собственных драм. Кому как не мне понять её душевные раны? Раскрою тайны сердца своего. Есть на земле грешной один лишь человек, способный своею красотой, хитростью ума и страстью разжечь давно истлевшие чувства. Ох, как же сердце моё, далеко не молодое, далеко не резвое, далеко не способное к любви романтической, страдает, но что ужаснее — страдает оно пуще прежнего, если человека рядом нет; более того, я уверена, что данный союз не привнесёт хорошего в будущем, однако страшнее всего то, что я не могу дождаться, когда та любовь уничтожит нас, обрушит всё, но в этом разрушении принесёт глубокое удовольствие, покуда вместе мы будем. Потому что знаю — без этой любви я попросту растворюсь в страдании, покуда не уверена, существует ли жизнь радостная, счастливая без (несвойственная нянечке неаккуратность и по нескольку раз зачеркнутое неизвестное слово — возможно, имя; прочитать или разобрать невозможно) этого человека. Боюсь ли я? На удивление — более нет. Поверь мне, дорогой Лиам, подобным счастьем можно было бы назвать улыбку ребёнка — честную и беззаветную; уверенность в своём и в чувстве близкого, что только может быть сердцу милее? Я уверена в тебе, я более чем уверена в Селене, и я уверена в человеке. Схожу ли я с ума? Тар упаси! Никогда ранее я не мыслила так здраво. Разумеется, страх сковывал каждое действие, каждое слово, каждый вздох — слишком было наивно и глупо оставлять Величество без присмотра, но, поверь мне, дорогой Лиам, я ведь знала, что она остаётся в безопасности. Могла ли я предугадать, что глубже и намного опаснее раны наносятся без ножа? Должна была… Поверь, я желаю тебе счастья, я желаю счастья Селене. Поэтому боюсь, что она испугается своего чувства. Я желаю помочь ей, только не в силах: всё ещё сомневаюсь, стоит ли освещать свои догадки о её переживаниях… Но знаю — несчастие её комом в горле душит свободную волю и дозволения к чувству. Сказать о прочих новостях будет сравнимо кощунству — только скука да совестливые давления на душу; Селена словно намеренно отталкивает меня, хоть и улыбается при всякой встрече. Альтергроузсцы начали проявлять внимание, хоть мне и кажется, что тому сыграли несколько настояний принца Бертилака — на следующий вечер после официальной встречи он совершенно иначе смотрел на главнокомандующего, как и он на него: не подумай, я более чем лояльно отношусь к союзу драяда и человека, как и к… Другим, отличным от привычных отношений, только не могут меня не пугать эти искры, летящие между ними — то ли семя раздора, то ли зарождающиеся странные дружбы, то ли, свойственная самцам (как и главнокомандующим двум государств в неясных отношениях), вражда с примесью ехидства. В самом деле — и без того игривый Берт, вернувшись в свою колею, будто назло третирует неэмоционального Роберта, всё-то жалуясь на что-то. Скрипя зубами, главнокомандующий Штицхен отчего-то слушается нашего шута — так и выбил наш принц празднества и званные ужины, на которые его Селена допускает редко (то ли работой его заставляет, отчего он сильно выматывается, то ли отказывается от сопровождений вовсе, вызывая на вечерние встречи только Его Величество да его советника). Настроения Альтергроу к Долине и драядам остаются вполне… Слабо читаемыми на здравое и мирное русло — часть остаётся предвзято настроенной, отзываясь о подарках Долины, как о снисхождении, как о празднике смерти. Кто-то с превеликим отвращением крикнул, что считает себя в наших глазах свиньёй на убой и закинул камень в сторону Величества — к счастью, не попал, удар получил советник, так вовремя трущийся около королевны со сказами о своём Колумбе. Урок ли ему о его дозволенностях али нелепая случайность — получает он не в первый раз, на смех каждому. Недоброжелатель был наказан, но теперь Селена близко не подпускает к себе обычных людей, чем авторитета себе среди их демократического образа жизни не делает: только пуще выстраивает стену ко своей недосягаемости, к уже укоренившемуся в их воззрении драядскому высокомерию. Недосягаема, далека… Как же мне порой желается разорваться на части — хочу снова видеть её улыбку из нашего прошлого в Долине (вспомни только ваши совместные игры, сердце моё почти материнское расплывается от счастья), но так хочу остановиться в мгновении счастья рядом с (снова несвойственная неаккуратность и зачеркнутое несколько раз слово) со своим человеком, дышать с ним одним воздухом, разделять одну страсть к жизни… С наилучшими пожеланиями и намерениями, Нянечка Жози». Густой дым растекается по комнате, извиваясь витками и узорами — удивительными и неповторимыми, как снежинки, только всё новым рисунком. В одном из таких произвольных художеств Роб находит рассекающую рану на спине Её Величества, лишь на короткое мгновение прежде чем видение рассыпается в самый обычный дым. Лежит он на твердом полу, пытаясь найти улетающий и растекающийся по комнате образ — кто бы мог подумать, что он будет заниматься таковой чепухой. Кончики ушей его слабо подрагивают, а на уголках глаз скапливается неприятная влага — всё это от сигарет, от едкого дыма, от плодовитых мыслей. — Даже если ты думаешь, что этого не видно, то ты ошибаешься, — голос Берта хриплый, уставший и такой же прокуренный. Принц отворачивает голову от собеседника к потолку. Волосы его длинные, украшенные косами, расползаются по полу, его губы любовно держат почти дотлевшую сигарету — он почти обжигается прежде чем ленно потушить окурок о забитую бочками пепельницу — ему непривычно отдыхать на полу даже без ковра, но уходить не желает. — Всё никак в толк не возьму, о чём ты… — отвечает Роб также неохотно, лениво. Охрипший голос двоих военных объясняется легко — верной привычкой каждый вечер курить за уже объясненной попыткой избежать смутных мыслей. Две недели проходят действительно быстро — уставшие и измотанные в полночь они лежат и обычно не говорят; ехидства и придирок им и по утру, и по дню, по вечеру хватает вдоволь. — Ты каждый раз ищешь кого-то, — разумеется, Берт знает кого: таинство мироощущения по историческим соображениям стало передаваться только по престолонаследной линии без исключений; даже ему самому и Лиаму это учение было запрещено. — Тебе кажется, — Роб поднимается на ноги, скрипя каждой уставшей и затекшей косточкой, дергает головой назад-вперед, влево-вправо. — Ты смутился? — Бертилак резво поворачивается на живот, всматривается в высокую, статную, холодную и смущенную фигуру альтергроузсца. Хищно улыбается, найдя живую жилу в нём — обычно он кажется неэмоциональным и даже грубым. Так и в нём кипит жизнь и страсть! — Вовсе нет, — главнокомандующий Альтергроу уходит из задымленной комнатки, оставляя непоседливого принца в его собственных раздумьях. Берт смеётся, давится дымом и широко улыбается — нет ничего более забавного, чем смущенный ежик, так мило и быстро перебирающий ногами прочь от вопросов. Ни принц, ни военный не вспоминают вечер неудачной вылазки и бодрой встречи, оное ни к чему, если не учитывать взаимные шутки, граничащие с грубостью: Роб разрешил с превеликим удовольствием Берту попытаться разобраться в нелёгком замке, насмешливо оглядывая задумчивого и почти в истерике бьющегося щенка в тупике. «Ты можешь его хоть облапать, хоть облизать — пользы будет не меньше», — вот истинная «рожа» военного, по скромному мнению принца. Бертилак коротко усмехается и закрывает глаза — он остаётся дома: лёгкий ветер июльской Долины волнует густую траву, гонит далёкие и недосягаемые облака, развевает волосы маленького принца, так весело избивающего в ночи главнокомандующего Ульриха. Маленький принц не знал, не верил, что он может умереть, он готов был поверить в свою смерть, нежели смерть своего наставника и учителя. Луна верно отражалась на их клинках, а бой озаряли одни только их улыбки и звонкий смех — старику удавалось сохранить и силы, и желания после тяжелых дней тренировать принца, а он уверенно подхватывал каждый урок, каждое наставление. Бертилак возвращается домой, падает в мягкую траву и чихает от поднявшейся пыльцы. Бертилак открывает глаза — на уголках его глаз остаются слёзы от едких сигарет, от тоски по дому; от тоски не по Долине Забвения, а от человека, что мог одарить его ощущением дома, где он любим и ожидаем. Роберт закрывается в своей комнате, раздевается до одной рубахи и укладывается на кровати, внимательно всматриваясь в потолок — каждая трещинка осыпающейся краски имеет такое же нежное очертание её шрама на шее. Он прикрывает глаза, поджимает губы и упрямо закрывает глаза — ни образа, ни надежд и целей, лишь бы смириться с невозможностью; знает, он ведь не дурак, что ничего из этого не выйдет. Только каждый раз так горько смотреть в её глаза — они давали слово друг другу выдержать. Тяжело ли? Она играет с огнём — прикосновения на виду у всех, разговоры, переглядки: они как на ладони у всех, Селена просит слишком много. Стоило бы прекратить, разорвать и более не вспоминать: но время далеко за полночь, он не может уснуть, а пачка сигарет закончилась ещё в комнате с Высочеством Бертом. Мысли избивают и гниют в самой подкорке, он ненамеренно подслушивает её размеренное дыхание, подстраивается и снова засыпает. Нелепость, вовсе не зависимость — услышать её спокойное дыхание, убедиться, что она в порядке и расслабиться. Каждый день на протяжении всех двух недель пребывания драядской свиты в стенах Альтергроу. «Я… Я же стараюсь не давить на тебя, я ведь прошу самого… Ничтожного… И я понимаю, какого тебе, как тебе тяжело, но…», — её слова врезаются в сознание пулей, разрывают каждую здравую мысль о работе. «Сейчас не время», — упрямо вторит ком в горле, напоминает о горечи его же слов. Сны погружают альтергроузсца в прекрасную Долину Забвения — государство спокойное и размеренное, без тревог и насущных проблем; несмотря на видимую раздраженность празднествами, танцами и распитиями, этот образ жизни пленил и искушал своей легкостью, отчего на губах замирает улыбка от сна воспоминаний. Никакого давления, только голосистое пение птиц, яркое солнце, заставляющееся жмуриться и прикрывать глаза, бутоны ярких цветов и огромное количество жучков да бабочек — Робу крайне интересно было наблюдать за королевским садом. Как мог позволить легкий ветер так безобразно толкать прекрасную, нетронутую человеком природу? Только безобразие и вседозволенность раскрыла сладость запаха — совершенное спокойствие. Роб долго прокручивал сигарету в руках, но всё-таки запретил себе курить, проявляя уважение не к королевской собственности, к нечто более стоящему. Лишь пчела аккуратно присела на его указательный палец, но скоро улетела, словно в благодарности — после он увидит в одном из дворцовых окон тогда ещё Её Высочество в прекрасном желтом платье с черными отделками. Альтергроузец, побывавший лишь единожды в Долине, не сможет забыть её никогда: диаметрально противоположный менталитет с житейскими основами. Деймону не удастся забыть запах свежей хвои во время ливня и случайно нашедшийся шалаш, построенный кем-то достаточно давно, чтобы оказаться забытым, но достаточно крепким, чтобы сохранить сухость хвороста (после он обратил внимание на покрытие из хвойных веток и шкур животных, увешанных в несколько слоёв) — громкий ливень отбивал свои беспорядочные, как бы то ни было клишировано, избито и скучно, мелодии. Необычное и ранее неизвестное чувство спокойствия — почти обманывающее и убаюкивающее; стоило ли доверять Долине, как единице, что проявит помощь? Настроены они благосклонно. Откуда взялись дикари и смогли бы они появиться на территории Альтергроу? Необходимо было продумать тактику, как и следовало бы государю, только Деймон устало потирал переносицу и протяжно зевал — где-то била молния, следом за ней гром, только треск небольшого костра заглушал любой шум, любую мысль о плохом будущем, о невозможном будущем. Государь — промокший насквозь, замерзший и заблудившийся — протягивал к огню руки и сидел, не думая, не размышляя. Впервые он дал себе ничтожно короткий час на отдых. Кто бы мог подумать, что раскаты громы и проблеск молнии смогут остановить вечно бегущую от чего-то или к чему-то душу и волю? Деймон проснётся уже в Альтергроу, стирая со лба холодный пот, а после продолжит работу, разминая затёкшую шею и спину после сна за рабочим столом — допустить отдых непозволительно в нынешних реалиях. Альтергроузец, уставший от каменных стен, спертого воздуха и хмурого неба, никогда не забудет широкой (хоть и кривой) улыбки драядского малыша, не забудет крупного ливня, ослепляющего солнца и легкого взмаха крыла разноцветной, прекрасной бабочки — только бы запечатлеть в памяти и возвращаться туда перед сном, только бы знать, что вспомнить перед смертью. Несмотря на всё показное недовольство, альтергроузец будет мечтать о Долине, как мечтает о достатке, как мечтает о Рае. Альтергроузец, подобно всякому ученому, захлопнет дверь ослепляющего рая, возьмёт лишь малое напоминание о нём — сохранит бабочку в своём альбоме, будет наслаждаться погибшей и уже недвижимой красотой. Раз в долгое время доставать её, пинцетом держа иссохшее тельце, под линзой рассматривать причудливый узор и игнорировать неживые большие глаза: за несимметричным рисунком насекомое становится неинтересным — на кой интерес она сдалась, если нет совершенства? Реймунд за прошедшие дни нашел интересные наблюдения в Величестве Долины: она каждый раз задирает голову на откровенную ложь Деймона и прочих сопровождающих людей из Парламента во время экскурсий (не игровой ли то азарт и детская непосредственность — инфантильно надуться пред выигравшим, или же это недетская проницательность — найти в их словах ложь о процветающем Альтергроу; о себе он не боится, да не посмел бы он ей нагло врать, всего-то не договаривать о бедствии государства, о чем, как Деймон, так и Парламент настаивали молчать); так и неравнодушие её есть её недостаток. Стоит ли говорить, что чувство её на самом деле может свернуть горы и пролить свет? Слабость её чувства в ложном направлении. Последнее наблюдение, выписанная твёрдой рукой истина: Селена по сути своей прекрасна и совершена, любой её шрам не встанет поперёк простой истины её величия и силы. Каждый раз, зевая над бумагами, но упрямо не отходя ко сну, он смел представить одну лишь улыбку. Не мог его и не радовать один из последних диалогов, который инициировала она в своём раздражении. На совместных вечерах Селена сама не могла уловить момента, как чаще оставалась наедине с Робом — Бертилак учтиво отказывался от блаженных мирных вечеров под предлогом раннего сна, хоть и уходил на разведку альтергроузских оружий и войск; Жозефина решительно оставалась в своих покоях, ссылаясь на недовольство местным воздухом и нетерпимостью её немолодого организма на альтергроузскую еду, отчего-то румяная да спешащая (до этого по нескольку раз спрашивая о самочувствии Селены до той поры, что ей это вовсе надоело — королевна уже настаивала на уходе нянечки); Деймон же учтиво покидал маленькие празднества, не желая портить себе настроения очередными стычками (право, исчезал он не каждый вечер, однако, присутствие его было столь же призрачным, как если бы он и вовсе не приходил). Реймунд, всяко джентельмену, действительно старался развеселить Величество Долины, только вот, завидев одну лишь переглядку с главнокомандующим, сразу отступал. Не было дела Величеству и главнокомандующему даже до разговора, случайная встреча и неловкость оказаться рядом отпугивали советника, как несносного кота от агрессивного пса. И если в первый вечер это могло её даже развеселить, то во второй разозлить — сначала пугливостью Реймунда, в третий вечер несносностью Роба, посмевшего сделать шаг ей на встречу, но не осмелившегося сказать и слова. Холод и неуверенность премного начинали раздражать, отступая в сторону пред отчаянием и желанием разговорить, попробовать приблизиться, как ранее. Более того королевна всякий раз начала закатывать глаза на нарочитую отчуждённость — право, даже Деймон за петушиной гордостью и исключительно рабочими вопросами на людях относится к ней более предрасположено, чем названный любовник! При том же вечер всяко терял любую краску в одиночестве, располагая Величество поскорее покинуть зал с удивительными изобретениями (чего стоит граммофон и передача звука музыкантов без их присутствия), что не могло не удручать — как бы ни была интересна литература, любезно предоставленная советником, драядской душе всяко интереснее было бы проводить время с собеседником. Тем и стала причина её негодования: — Очень мало в Вас смелости, советник, — твёрдо говорила Селена, а в голосе так и сквозила потаённая обида. — Отчего же, Ваше Сиятельство? — выглядел он действительно удивлённым, только уголки его губ в усмешке поднимались — видно, хитрый лис так и ожидал этого диалога, оттого и не выглядел дураком с улыбкой. — Что же Вы думаете, что с господином Штицхеном мне будет веселее нежели с Вами? — бровки хмурила, оттого и личико её фарфоровое, идеальное (исключительно, по его мнению) было обезображено этими морщинками. — Жертвую ради счастия приятеля своим удовольствием, Ваше Превосходство, — и даже не лукавил. — Так и зачем в придачу и моим удовольствием? — Признаюсь, моя вина пред Вами действительно велика, — в полупоклоне Реймунд поднимает взгляд на королевну, улыбается краем губ — почти заговорщицки, почти флиртуя — грязно и некрасиво поступает, щупает грани дозволенного в её преграде, выстроенной защите; намеренно не извиняется, — Порой чувство вины даётся нам ради полноты картины истинного счастья, — поднимается, не отводя глаз от её; она ему странно улыбается, но позицию его принимает — старый льстец! Сказать, что Роб не мог не услышать этот трогательный спор — ничего не сказать; разумеется, его это взволновало достаточно, да только принял он разложенные карты, как игривость драядки для выведения идеальной формулы ревности, намёка на его действия. Принял за игру её действительную скуку рядом с ним. После прошедших вечеров и встреч, которые хотелось бы поскорее забыть (в особенности последние выброшенные слова Роберта) Селена лежит в своей кровати, стараясь достаточно успокоить своё дыхание и ритм сердца бегущей души: от чего и к кому? Она сказать не могла бы и самой себе, не могла бы признать собственную слабость перед возникшим обстоятельством. Разумеется, любовь — чувство далеко непростое, ведь именно к этому ведет вся беллетристика и художественная литература: о том твердят и классики, и даже бульварный романчик Реймунда. Что же говорить об испытании чувства обстоятельствами? Королевна каждый вечер хлопала дверью перед лицом Жозефины и Бертилака, не желая разделять с ними свою тоску в собственной уверенности их непринятия и непонимания её нелепых и несбыточных надежд: это знает она наверняка. Незаконное право на возможность пред Его Милейшеством главнокомандующим Робертом Штицхеном! Бесстыдно заполонивший каждую мысль, каждый вздох, каждый глоток воздуха — находись они сейчас в Долине, она бы смело могла сказать, что он — редкий стервец и трус — оставил её одинокой и обнаженной луной; она оскорблена, она обижена, она ослеплена им и его холодом. Не мог он говорить теплых слов ей, а она их и не требовала — лишь веру в чувство между ними да способность разделить его, однако, она, словно мышь в клетке, билась до последнего ради него, чего он не соизволил сделать. Спотыкающееся, надеющееся сердце, скулящее, как избитая собака, скрипящее когтями по рёбрам — как же хочется вырвать его из груди, преподнести ему в дар и наконец увидеть, как он без всякого сожаления его сжимает, разрывает на части, топчется по нему и поджигает, после, разумеется, прикуривает от него. Сгореть вслед за сердцем, чтобы расправить крылья вновь — Селена даже не знает, что послужило его особой холодности в последние дни: по рукам бьёт, в глаза даже не смотрит, всякое её слово и нужду игнорирует; всё идёт абсолютно не так, как должно, но что намного хуже — ей неизвестна даже причина его слабости пред преградой и способ всё исправить. Легко принять нелюбовь и отвращение, тяжелее — любовь и её невозможность по весомой причине. «Ты вечно под маской и в броне, ты боишься обнажить свою душу и раскрыться… Только самое ужасное, что я тоже боюсь, но отчаянно и вслепую иду к тебе, напролом и в пропасть. Я готова принять тебя без масок, без брони, но не готова принять холодную глыбу, поскольку знаю — это не ты…», — эхом бьют её слова в сознании, застревают в воздухе, сгущают кислород и заставляют его проснуться. Роб глотает ком обиды: как она может не любить его таковым, какой он есть? Селена дрожащей ладонью стирает слезу: она ведь просто хочет знать, что нужна ему, почему он так смело оставляет её, не пытаясь пройти вместе эту преграду? Роб роняет кулак с глухим стуком о свой же лоб: если любишь, то надо отпустить её?.. Селена шмыгает носом, пустым взглядом смотрит в окно, на ещё работающий центр города, когда часы бьют далеко за полночь: отпустить тогда, когда видишь, что ради тебя не стараются. Разве сдаваться это легко и правильно? Бледная, не спящая почти каждую ночь, Селена решительно поднимается с кровати, натягивает подаренный альтергроузским парламентом халат и спешно выходит из своей комнаты. Не предупреждает, не извещает — идет и в отчаянии по пустым коридорам пытается отыскать его, кончики её продрогших ушей слабо дёргаются, а опухшие глаза будто и не моргают. Дыхание её ускоряется, а равнодушие тем, что её кто-то может увидеть в таком виде, успокаивает внешнюю тревогу — волнует её только его чувство. Роб дергается в кровати, как дверь его силой вышибает разгневанная драядка. Взгляда она не поднимает на испугавшегося от неожиданности военного, проходит в его комнату без приглашения и встаёт напротив него. — «Уходи», это действительно то, что ты хотел мне сказать или есть ещё способы растоптать мою гордость? — тихо спрашивает, только нет в шёпоте этом страха или ужаса, только холодная сталь требовательности. Либо сейчас, либо уже никогда. — Разумеется нет, только что я тогда мог ещё тебе сказать? — Роб проходит к королевне, кладёт ладони ей на плечи, только вот она шлёпает его по рукам, не подпуская к себе ближе. — Всё, что я только бы сказал, не передало бы того, что я на самом деле чувствовал и чувствую, а ты могла воспринять меня не так. Ты меня возненавидишь, если мы продолжим этот разговор и эти отношения. — Как я могла воспринять?! — Селена вовсе не планировала поднимать крик, только сама и повысила голос, содрогаясь от собственного гнева, — Тебя шибко не заботило, как я восприму изгнание! — Тише… Я понимаю, что поступил ужасно, — он аккуратно пытается перехватить её ладони, старается успокоить подступающую истерику, — Но и ты пойми… Ты ждёшь от меня чего-то, но этого не будет. Ты знаешь, эта химера не имеет и малейшего шанса на выживание. — говорит и поджимает губы: прекрасно понимает её боль, знает, что их ожидает завтра. Голова его слабо дёргается от оставшейся в комнате эхом пощёчине, примерно так и звучит её наверняка разбитое сердце. Борьба наконец окончена, увенчалась же она победой и поражением господина Штицхена — более будет только тишина, ни одной мысли о ней, о бракованном союзе королевны драяд и военном Альтергроу. Селена выжидающе смотрит на него, не моргая, ожидая продолжения — истина проста и заключается в одном лишь конце. Он её бросил, она ему абсолютно не нужна — она повержена и на коленях выпрашивает любви у этого истукана. Не сразу она оказывается способна сказать хоть слово, не сразу находит себя в его пустой, прогнившей табаком комнате: — Знаешь, чувства, когда близкий умирает? Нет более ни надежд, ни ожиданий — только былая тоска и воспоминания по счастливым дням. Я по крупицам собирала твоё внимание, твоё снисхождение. Отчаянно искала твоей заботы и любви, но каждый раз разбивалась о равнодушие и маску холода. О, господин Штицхен соизволил улыбнуться! Господин Штицхен разрешил к себе прикоснуться! Господин Штицхен, идите Вы так далеко, как только можете — не попадайтесь мне на глаза и даже не смейте поднимать тему того, что было. Вы для меня мертвы — ни ожиданий, ни надежд, только лелеять тоску по Вашему редкому взгляду или очередному монологу о невозможности, неправильности я не стану. Господин Штицхен, я ухожу прочь. Подите же и Вы на равное количество шагов, сожгите все мосты, не вспоминайте обо мне. И знайте, ни о чем я не жалею — я готова была бороться за Вас; Вы за меня и бровью не повели и не поведете. Обман любви меня покинул, за что я премного благодарна Тару. Она выходит из его комнаты, излишне громко хлопнув дверью — так опрометчиво и эмоционально, не задумываясь, что её может услышать лишняя душа. Он не идёт вслед за ней, виновато опуская голову — знает, что она неверно толкует его мысли и действия; по-хорошему было бы сказать, что он, переступая своей гордости, своему мировоззрению, своей безопасности, шею шёл напролом. Боролся с собой, как только мог, но оказался в проигрыше перед собой, перед ней. Он ещё поговорит с ней, ещё заявит о своих эмоциях, о своих чувствах, но сейчас читает её боль и принимает для себя верный вариант позволить ей уйти — для её же блага, лишь бы самому не вспылить, лишь бы дать время разуму взять верх над разгорающимся чувством. Потухающим на самом деле — королевна в мыслях видит уходящую ровную спину, выдержанное самообладание и военную стать, его совершенное спокойствие и равнодушие. Слезы душат её горло, она уверена, что вечерним напитком станет для неё бокал собственной солёной горечи — Селена забегает в свою комнату, хватается за настольное зеркало и со всей дури бросает его в угол комнаты. Осколки мелкой россыпью разлетаются по полу, крупные островки оставшегося видимого блага отражают каждое дрожащее и дерганное движение. Да что с ним не так? Селена оседает на кровать, по-детски поджимает губы, прикрывает лицо руками. Горечь не от его холода, от собственного чувства отвращения к тому, кто был так дорог, к кому она бежала напролом, в чьих объятиях допускала мечту утонуть — необъяснимое чувство, граничащее с собственным отвращением к самой себе. Не это ли истинное предательство себя, собственных чувств и мыслей? Мгновение. Ещё одно. Тихое тикание механических часов словно эхом бьет по ушам — доказательство, что и без него жизнь продолжается. Руки опускаются на плечи, она обнимает себя и меланхолично всматривается в дверь: последний акт надежды, что он уже здесь, он сейчас войдёт, он скажет о том, что не хочет её потерять, он останется. Но его нет. Селена часто дышит, пытается успокоить волну подходящей паники — как можно идти дальше, зная, что он и не взглянет, но и ловить с надеждой крупицы внимания не стоит и всякого терпения. Стоит между крайностями, отчаянно цепляется кулаками в простыню и пытается успокоить рвущееся к нему сердце — безумно стремящийся к его ногам орган так наивно сжимается в собственных тисках, ноет и содрогается с каждым всхлипом. Со стороны лестниц раздаётся громкий вздох: совсем ещё зелёный юноша прикрывает рот. Застывший у лестницы меж королевских спален и кабинетов, юноша широко улыбается — за качественной звукоизоляцией он не мог слышать всего конфликта, только увидеть, как Её Величество истерично, размахивая полами халата, выбегает из мужских покоев (какова удача, что тому прекрасно известно размещение королевской свиты). Увидев достаточно, он резво поднимается на ноги и почти выбегает в сторону рабочих кабинетов, как сразу замечает не шибко высокую фигуру советника: дёргает того за плечи, совсем позабыв о приличиях, высказывает свой план давления на непутевую королевну; лишь бы добиться её согласия на предстоящем вечере. Альтергроу, в особенности Парламент и приближенные к государеву делу, замирает, не дышит в ожидании одного лишь ответа. Юноша, воспринимающий себя главным героем спектакля, загорается собственной ролью в предстоящем мероприятии — найти рычаг давления и с ловкостью манипулировать главой вражеского государства. Однако, советник смотрит на мальчонку, не разделяя восторженный взглядов и настроений, смахивает худые и тонкие руки со своих плеч спокойно отвергает его предложение, размеренным шагом спускается ко своей спальне: — Это не более чем глупо! Ни один здравомыслящий человек тебе не поверит. — говорит он вслед насупившемуся юноше, что так громко и обиженно шмыгает носом. — И что же? Это ведь должно иметь какую-то цену! Плевать, знает ли об этом Деймон! Король, как и Вы, если не по Вашим настояниям, будет безразличен к этому, позволит и закроет глаза! Моя мать знает, как стоит ставить вопрос пред Штицхеным, а если и не на него направить ресурс, то поставить на место бастардку… — запыхаясь в собственных представлениях, мальчонка резко затыкается от удара со стеной и резво подставленным локтем к горлу: советника, стало быть, успели откормить, что силу эдакую возымел над молодым да крепким организмом (оно и ясно, он ведь был обязательным гостем на каждом вечере с государыней, пред которой надо выставить альтергроузское богатство и возвышенность пред Долиной; а мальчонка мясо видел в последний раз только неделю назад во сне). — Маленький провокатор, филистер нашел момент своей славы… Не осуждаю, только мальчонке не подсказали, что игра с людьми не для его возраста и ранга: умение просчитать любой ход игрока по всем правилам шахматной доски — только политика далеко не шашки, далеко не шахматы; ход конём задавит несчастного мальчонку, — цедит сквозь зубы Реймунд, но скоро возвращает себе спокойствие. Отпускает бедолагу, что скоро падает и громко закашливается, однако продолжает свою речь, — Филистеру не объяснили, что устраивать хаос необходимо уметь, лишь тогда хаос станет карьерной лестницей, в любом ином случае — громким провалом под затихшие овации. — Посмотрим… Как господин Штицхен отреагирует… — тихо говорит юноша, потирая своё горло. — Я достаточно слаб в сравнении с главнокомандующим, но можешь быть уверен, что он уроков тебе преподносить не станет — тупоголовым и прямолинейным слоном съест без остатка. И плевать всем будет, чей ты сынок с золотой ложкой во рту. Реймунд поправляет свой жилет и проходит дальше, словно ничего и не было, спокойно заходит в свои покои и с завидным спокойствием укладывается ко сну. Вечер следующего дня знаменует отчего-то хорошее настроение Величества Альтергроу: Деймон особо активно участвует в украшении гостевого, почти торжественного зала, играется с горничной, чьи руки полны тяжелых коробок украшений (тыкает её по правому плечу, ловко скрывается с левой стороны, подхватывает коробку и сам доносит до пункта назначения), отдаёт распоряжения работникам и работницам, лично высматривает каждого официанта, здоровается с каждым, в шутку скользит по начищенному паркету и играется с ворчливыми членами Парламента. Разумеется, даже отстраненному Робу вполне заметно общее воодушевление государя, волнение не обходит того стороной, оттого-то он и упрашивает в шутку военного поделиться таблеткой стоицизма в такой важный день. — Туже! — противно пищит Селена в своих покоях, не найдя в собственном отражении и доли должной радости — надо ведь было перед торжеством добровольно растоптать собственную душу, бросить в ноги проклятому военному и ожидать, надеяться. Жозефина завязывает корсет, игнорируя последнюю просьбу воспитанницы: откачивать Величество никто не планировал. Сжимая королевну в объятиях твердого корсета, нянечка тяжело вздыхает, через зеркало наблюдает за её далёким от празднества взглядом. Потеряв всякую надежду на отклик помощи, Жозефина помогает одеться королевне, боясь произнести и слова — обида ли или действительный страх? Полы зелёного платья остаются на полу пока королевна не надевает сапоги на высоком каблуке, накидка из искусственных перьев лишь отсылает государей к первому знакомству — щедрый подарок короля Альтергроу должен впечатлить, особенно с трепетным вниманием к деталям, только вот тоскливая и поникшая королевна не могла разглядеть красоту изящного платья — почти сразу она принялась теребить перышки на плечах. Селена не слышит очередной нотации Жозефины, не слышит речей Парламента на торжестве, не слышит и приглашения посмотреть на часть готового моста — всего лишь часть, не половина, не целый; она не проходит ко зрительной трубе, чтобы увидеть мост, она меланхолично оглядывает протягивающего к ней руку Реймунда. — Ваше Величество, Вас ожидает дополнительный подарок в честь торжества… Имейте же милость обрадовать нас своим вниманием. — говорит и мурлычет. Какой только человек имеет способность так искусно одним только своим видом выбить улыбку мягкую, почти снисходительную? А как возможно проигнорировать его манеру, его несвойственную человеку легкость, игривость? Королевна подаёт ему ладонь в тонкой перчатке. Встает с места не сразу, скоро обводит зал взглядом — обжигающий равнодушием взгляд главнокомандующего проходится ожогом по оскорбленному достоинству; Селена даже не вспыхивает румянцем, не сердится. Не из нижайшей мести, достойной великой истории любви — из самого великого человеческого греха, кой драяды по сути своей сотворить не могут, а если бы и могли, то скоро бы разделили с людьми развитие и разрушение. Из скуки. Не дёрнув и бровью, Селена радушно улыбается советнику: «Прошу меня простить за немилость и проявленную грубость, я виновна пред Вами. Однако, какого только может быть счастье без горькой капли вины? Без неё и картина не та — слишком приторна и скучна!». Реймунд довольно дергает усом и провожает Величество к балкону, наслаждаясь её летящей походкой, её легкостью в его руках, взмахом каждого пера на её платье. Следом за ними проходят и прочие. Мельтешащие на земле люди спешно подготавливали нечто, ранее неизвестное ни одному драяду: приближенные к Величеству и Парламенту слуги народа восхищенно перешептывались, ожидая редкого, но всегда волнующего явления. Глухой визг пиротехники разрезает пространство ночного Альтергроу, не освещенного ни одной лампой — не посмеет простой рабочий осветить себе путь, зная, какое зрелище должно ожидать дорогих гостей из Долины, ничто не должно отвести внимания. Гром или выстрел. Звук очень громкий заставляет всё нутро сжаться в первозданном страхе — бежать. Почти сошедший визг с губ Жозефины, Берт скоро укрывает нянечку от возможного залпа, сразу после он прорывается в толпу местной знати, небрежно расталкивая каждого человека. Селена лишь на короткое мгновение хватается силой за плечо советника, единственный вблизи, кому она смеет довериться; он пугается её, только виду не подаёт. — Милейшая, всё хорошо. Просто посмотрите… Не дышать, не сметь. Лишь бы не спугнуть хищника. Бертилак остервенело бегает взглядом по преисполненному восхищения лицо королевны. Лицо королевны, восторженное, действительно казалось расслабленным и влюбленным в это альтергроузское насилие над небом — они подорвали небо и с восхищением аплодируют своей же тирании. Берт поджимает губы и уходит, покидая торжество. Сжатые в тисках страха за жизнь племянницы пальцы отпускают треклятый меч, который даже бы при случае взрыва никак бы ей не помог — Берт тяжело выдыхает, не найдя в себе сил признаться о незнании вооруженности Альтергроу: каждый, что б его, вечер проходил в пустую, без всякой пользы для Долины (можно ли допустить мысль, что гвардейцы были правы в насмешках и обвинениях?). Огромное количество огней — Селена сжимает плечо бедного советника и поднимает голову вверх, прямо за цветными огнями. Глубокий вдох. Размеренный выдох. Губы её пухлые ненарочито раскрываются, а хватка расслабляется — страх и первая реакция отступают, отдавая честь восхищению и наслаждению. Отдаться чувству — прикрыть глаза. Чувствовать всем телом ритм биения чужого сердца, совсем рядом с ней: спокойный, уверенный, нескрываемый; он и пули бы не побоялся, да и назвался бы виновным идиотом. — Ваше Величество, — голос, что она способна сравнить только с дурным скрипом двери от несущего плохую весть посланца, — Попрошу пройти Вас в мой кабинет. Деймон говорит громко, стоит в центре зала и ожидает её ответа. Она и вовсе торопиться не желает — ленно открывает глаза и опускает голову с небес до уровня человеческих глаз. Советник — гадёныш эдакий, наверняка, всё знал, да задобрить пытался — подаёт ей руку и улыбается достаточно очаровательно, но недостаточно навязчиво, чтобы прыснуть от его двуликости ему же в лицо. Разумеется, Селена улыбается ему в ответ не самой приятной улыбкой, которую сразу же направляет и королю человеческих земель — да, разумеется, простила бы Реймунду его же работу на своё государство; в уверенности, что и он простит её отказ во благо её государства, Величество проходит по коридору из до сих пор потирающих свои плечи да бока после набега Берта аристократии Альтергроу. Кончики её ушей коротко вздрагивают — Деймон, самодовольный пёс, более чем спокоен, а улыбка его такая противная и отталкивающая, как растопленное масло на поджаренном (почти сгоревшем) хлебе, толкает предубеждения и опасения глубже в подкорку, как и затаённое дыхание знати, оборвавшаяся музыка и смиренно опущенные головы официантов. Неприятное тянущее ощущение растекается по всему телу, брови ненамеренно сдвигаются к переносице, а ладони сжимаются в кулаки — дыхание её не смеет выйти из-под контроля; чем выше подбородок, чем тоньше гордый стан, тем более грозно выглядит недовольное лицо после лучезарной улыбки. Она знает — пора. Он готов нанести удар. Она готова принять положенный удар и выстоять. Реймунд оставляет их наедине, прежде много удивившись реакции королевны — непроизвольно она сжала его локоть, но, заметив за собой это, быстро отреклась от поддержки. Волнуется, бедняжка. Кабинет государя встречает гостью и хозяина тихим треском огня в камине. Увешанный лампами, схемами и чертежами, часами и коврами — наверняка, зимой людей спасает огонь, вывезенные контрабандистами намного раньше, чем договор был подписан, ковры и горделивое лелеянье собственных достижений, собственных наработок и идей. — Как Вам жители Альтергроу? — король без лишних этичных слов проводит рукой по воздуху, приглашая Величество Долины к креслу. — Не жалуют меня. — Как, впрочем, и драяды в Долине. Этого и стоило ожидать. Хмурит брови, поджимает губы — Селена переминается на неудобном кресле: — Твёрдое. — Обивка из жесткого конного волоса, — почти горделиво заявляет Деймон, улыбается ей, словно хищник облизывается на жертву, откидывается на спинку. — Плотно набито… Я слышала, такой прием начал часто использоваться после создания огнестрельного, — почти победно усмехается королевна, подпирая щеку ладонью. Экскурсии советника не оказались простым времяпровождением: Селена особенно запомнила его рассказ о том, как конский волос останавливает пулю, которая и вовсе в переплетениях теряется, становясь отличной защитой в случае переворота, — Вы ожидаете выстрела со спины от своих же. — Меры предосторожности, — снисходительно кивает он, только глаза его играют раздражением. В зрачках его танцует огонь от камина. Деймон хрустит пальцами на правой руке. — Издержки государя, не так ли? — Селена откидывается на спинку кресла, в мыслях отметив, что её матрас не столь тверд, хоть и далеко не мягок. Она сама же улыбнулась, только представив себе аскетичную, узкую и холодную постель альтергроузского предводителя. Смотрят они друг на друга достаточно долго, играют в гляделки без шанса и возможности отвести взгляд — Селена не отступит перед ним и тем более не проявит слабость, которую смела показать вчерашним вечером его главнокомандующему; Деймон же, несмотря на видимое спокойствие и некоторое равнодушие к последующим словам, прокрутит возможные варианты произошедшего и будущего от её ответа. Долго они прожигают друг друга взглядом, словно целятся из пистолета или лука друг в друга, в самый зрачок, в саму суть — смысла пытаться уколоть вражескую сторону нет; как же им построить мирное соглашение и не спустить всё на военные действия, если они не воспринимают друг друга хоть немного приятными собеседниками? Тишину прерывает стук. — Вы просили подойти? — голос, разрезающий пространство, доказывающий все слова великих художников и писателей о душевной боли и страдании — Селена не ведётся, равнодушием своим оскверняет такого же равнодушного господина Штицхена. — Нет, но спасибо — иначе бы мы так и не начали разговор о важном. — Деймон снова возвращает всё свое внимание к государыне напротив, — Предложение моё может показаться Вам специфичным и крайне неожиданным. Однако, попрошу Вас в первую очередь подумать о благосостоянии наших государств и мирном договоре. Кладёт свою ладонь на её — она дёргается всем телом, понимая его намерения, руку от него отдергивает, оскорбленно прижимая к груди. — Я так понимаю, вопрос о соединении государств? — громко сглатывает она и почему-то бегает глазами к Робу: все всё понимают, только Деймон остаётся в дураках. — И о браке. — нарочито говорит громко, ставит ощутимую точку после слов. Насколько вообще позволителен государыне такой взгляд на его военную силу? — Требовать от меня сиюминутного ответа Вы не станете, но, если и потребуете, то ответ мой будет отрицательным, покуда не собираюсь я принимать судьбоносное решение самостоятельно. — она встаёт с места, бросает на присутствующих оскорбленный взгляд и спешно выходит. Какова удача! Под дверьми стоит и Реймунд, что сразу подходит к ней и спрашивает о её настроениях после произошедшего. Селена коротко бросает: «Я не скажу и слова Вам и прочей знати о своём ответе!», на что он заботливо продолжает: «Я спросил не об этом». — Я не буду думать об этом сейчас. Подумаю завтра. Не останавливайте меня и не идите за мной! Мне нужно успокоиться… — Кто же тебя призвал? — с немалым удивлением спрашивает Деймон, поднимаясь со своего кресла. Хотел он спрашивать о пугающей переглядке? Вовсе нет, тем более и ответ уже на поверхности — он и не разочарован, пребывает в самом простом смятении. — Сын госпожи Бэйлиш, — сухо отвечает Роб: ему прекрасно известен красноречивый взгляд короля. Реймунд поклянется пред Таром и всяким божеством с невозможной силой, что он не слышал разговора Величеств о предложениях, но уже отмозолившего прошлым вечером ему глаза юнца он услышал совершенно случайно — в скором побеге королевна оставила дверь открытой. Советник тяжело выдыхает и проходит к кабинету: «Я на сегодня свободен?». Глухой стук в дверь. Величество отвлекает себя от попытки упорядочить мысли в бесполезной укладке волос, проходит к двери и подмечает более лучшую звукоизоляцию от Долины, раз даже стук ощущается не таким громким, как шёпот в каменном коридоре, что после ещё и эхом расползется по всему дворцу. Накидывая халат на плечи, она впускает в комнату встревоженного чем-то советника. — Прежде, чем позволю себе разделить свои тревоги с Вами, смею заметить Вашу красоту и… — поклоняется Реймунд в извиняющимся жесте за поздний визит, но к его собственному стыду — язык быстрее осмысления оказался в неловкости перед Величеством. Мужчина не успевает и окинуть взгляда на неё, сразу прячет глаза в поклоне, закрывает их в уважении перед королевой в одном лишь нательном платье да халате. В смущении не знает, куда себя деть. — Ваши льстивые речи впереди Вас, советник, — коротко усмехается Селена и затягивает халат на талии для его успокоения, — Проходите. Вы проигнорировали мои слова, чтобы убедить, что всё хорошее здесь настроено выбить из меня положительный ответ? — Для начала прошу меня простить за визит в столь поздний час, — охрипшим голосом говорит советник, выпрямляясь, — На самом деле пришёл я оказать поддержку, кою Вы хоть и не запрашивали, но в коей нуждаетесь. Вижу ведь, хотите Вы хоть раз опереться на кого-то, как дитё. Только дитё может так искренне бежать от проблемы и верить, что всё выйдет в лучшем исходе. Нет, я не смеюсь и не ругаю Вас! Хочу узнать только Ваше настроение… — Я не смею отвечать на столь судьбоносные вопросы сиюминутно и самолично, — лжёт, однако не подаёт и виду: Королева была прекрасно осведомлена о планах альтергроузских приближённых и давно имела ответ на ожидаемое предложение — принять решение без народного мнения, мнения королевской свиты невозможно сиюминутно. Селена прекрасно понимает суть ловушки — оставить без союзников на чужой земле, пропитать собственной идеологией. Могла бы и вывести свои условия с невозможностью брака — честно, испугалась, смутилась. — Вы — дорогие гости Альтергроу, и мы примем любой Ваш ответ, будет ли он положительным или отрицательным, Ваше Величество. Прошу, не нагнетайте на свои мысли смуту, — более заботливо говорит советник, проходя за её спину, явно до сих пор стесненный её внешним видом. Ох, если бы он знал её мысль о ловушке, сразу бы рьяно начал отстаивать бы честь не скрывающем своих чистых намерений Альтергроу. — Да, я видела Вашу вовлеченность под дверьми кабинета! — Если Вы обвиняете меня в подслушивании, то хочу Вас разуверить. Звукоизоляцией мы можем гордиться — надо же нам скрывать свой плач усталости от коллег! Альтергроу точно может вывести в свои достоинства шумоизоляцию, стеклом из горного хрусталя и транспортом! Не подумайте, что я так низко паду, Милейшая… — Почему я Вас так забочу? Вы же нянькой за мной бегаете, да каждое слово ловите… — спрашивает королева, гордо поднимая голову: не может царедворец страны, которая ненавидит её только за драядскую кровь, нести заботу в искреннем понимании (в особенности со спины). Однако, девушка, не роняя достоинства, не спешит обвинять его в своих тревогах на его же территории. — Смею предположить ужасное, наверное, для Вас. Проявляю уважение и терпимость. Ведь кому как не мне понимать уровень Вашей ответственности? Величество был излишне резок, я понимаю Вашу реакцию, — по-свойски Реймунд опускает ладони на её плечи, сразу замечая её испуганную от неожиданности, дерганную реакцию, — Позволите? — Как много внимания, — Селена бросает взгляд к зеркалу: советник действительно в волнительном взгляде оглядывает её без лишней озабоченности и пошлости. Величество слабо кивает, позволяя ему небольшую хитрость. Смеет довериться лису. Реймунд аккуратно растирает её плечи сквозь халат, со временем надавливая всё сильнее, прослеживая её реакцию: расслабленное дыхание и менее зажатая поза — Королева действительно держит не только страну, но и всё своё тело в напряжении, только отчего-то позволяет себе расслабиться в руках царедворца. Советник довольно улыбается, стоит ему заметить на открытом участке её кожи мурашки, а в отражении зеркала блаженно прикрытые глаза. — О чем Вы думаете? — тихо спрашивает Реймунд, продолжая разминать её плечи. — Об Альтергроу, — тихо выдыхает девушка, не рассчитывая делиться откровениями, но сама не замечает, как продолжает начатую мысль, — Здесь ведь нет истинной близости с природой, как и с самим собой: люди, словно в погоне за прогрессом оставляют себя позади, предпочитая свои беды забыть в работе, нежели прожить эмоции… а может из попытки побега от самого себя человек и приходит к прогрессу. Бесконечный поиск истины, что каждый раз приводит к её отдалению? Вот он вечный двигатель, вечный сизифов труд. — Как я и говорил, мы заплатили свою цену за то, чтобы двигаться дальше, — слегка тускнеет в прежнем настрое мужчина, подмечая её проницательность: с чего бы Величеству Долины обращать внимание на обречённые души? — Что же тогда отличает Вас от человека? — Реймунд в финальном движении оглаживает её плечи, уводя свои ладони к её предплечьям, но не позволяют себе задержаться на мгновение дольше. Говорит он тише обычного, ближе наклоняясь к её уху, не умаляя чистой интимности момента. Крайне невежливо, нарушая все правила субординации и личного пространства, но он продолжает искать грань дозволенного и недозволенного, не боясь получить резкого ответа, обвинений или звонкой пощёчины — поиск явно начинает играть азартными красками и не несёт в себе поиск лишней выгоды, да и более того наоборот является опасностью, лишний шаг — подрыв на минном поле. — Возможность на исправление, — перед ответом Величество громко выдыхает, подтверждая неосознанную нужду в его прикосновениях и опаляющего дыхания прямо у уха, в этот раз не перехватывает не скрываемое удовольствие в глазах Реймунда. — Вы — воин. Вы хотите знать истину и ради этого свернете горы, — не играя истинное восхищение, произносит мужчина, — Тогда что же Вы делаете там, где, по Вашим же словам, истины нет?.. — Узнаю ситуацию со всех сторон, — коротко отвечает та и разворачивается к нему лицом. Стоит только ему отвести смущённый взгляд, отворачивая голову в сторону, Селена перехватывает его за подбородок, большим пальцем оглаживает его короткую бородку. Упрямо советник держит глаза закрытыми, не позволяя себе перейти допустимую грань, стараясь не подыгрывать её вызову, но явно добавляет азарта к её действиям. И вот, уже не он инициатор данного нарушения последней грани личного пространства. — Вы действительно раздумываете об объединении, государыня? — с определенной нежностью обращается к ней советник, аккуратно оглаживая своими сухими и горячими руками её пальцы на своей бородке, — Я готов сопроводить Вас в мир Альтергроу без приукрас и нарочито гордого вида Великой державы. Правда трущоб, вечного голода среднего класса и прогрессирующая чума во всех сословиях. Только если Вы позволите. — глаза его закрыты, только душа готова открыться нараспашку, лишь бы заболеть, лишь бы простудиться, — Я, Милейшая, готов честно показать свой мир перед Вами. Со всеми достоинствами и недостатками, я готов быть рядом и осветить Вам путь вперёд… «Правда ли? Готовы?..», — почти спрашивает она. — Вы столь гостеприимны, — улыбается и даже смеётся. Селене определенно нравится, как угодник называет её каждый раз — лучезарнейшая, государыня, превосходство и милейшество. А сколько нежности в его 'Ваше Величество', бастардка готова поклясться, что искренне любит его выражения. Советник Рэймунд действительно является крайне интересным собеседником и кажется хорошим партнёром, — Откройте глаза. Это приказ. Гиршфельд повинуется, смотрит на аккуратно уложенные рыжие волосы девушки, её веснушки, переходящие к ключицам (он не смеет знать и догадываться, есть ли веснушки на её плечах, но в мыслях ставит две монеты в споре с самим собой на них), халат ужасно, совсем неблагородно, неподобающе скрывает её тело и нижнее платье. Этот совсем не похотливый взгляд — вовсе нет: Реймунд восхищён, а Селена принимает его эмоции, позволяя себе насладиться столь невинным и до мурашек будоражащим обожанием мужчины. Ночью ведь каждый по-особенному слаб, каждый по-особенному слеп? Она не встаёт на носочки, наоборот тянет его к себе, припадает к его губам так нежно и совсем ребячески — так люди обычно целуют в щечку на первом свидании в возрасте 16 лет. Селена давно переросла этот этап, этот нежный возраст, Реймунд — тем более. Отстраняется лишь на мгновение и сразу целует его — так люди выражают страстную любовь между невозможными и краткосрочными отношениями, так люди целуют людей, которых придётся забыть на утро в силу трагических событий: он уходит на войну, её ждёт семья в другом городе, они находятся на смертном одре; или по окончанию он уйдёт работать на человека, что часом ранее сделал предложение этой женщине. Советник подкручивает усы в привычной манере, сразу отстраняясь от её Величества. Несмотря на льстивые речи, Реймунд действительно уверен в неземной красоте женщины: прекрасно знает, что она — рождение вовсе не драяд, но её нечеловеческое волшебство пленит его в омут сладострастия. Только её короткий многословный вздох после чувственного поцелуя говорит ему о возможности продолжения сия действия. Королева спускает с плеч халат, оставляя на себе лишь тонкую ткань нижнего платья. Очарованный вздох, девушка внимательно смотрит на его реакцию: ни одной попытки опустить взгляд, посмотреть на недозволенное, на непозволительную наготу королевы; девушка старается увидеть в его глазах пошлость, тяготящую страсть, но видит лишь молчаливое восхищение, искреннее всяких льстивых, угодничьих слов. Мужчина смотрит в её глаза, полностью пленённый хищным лисьим нравом Величества, аккуратно, боясь спугнуть, кладёт руки ей на плечи, слабо давит. Она садится на кровать, хватая его за ворот водолазки и утягивая за собой в проклятый омут. Ему стоило лишь на мгновение отвлечься, как лиса уже лежит, а тот нависает над ней, нелепо хлопая глазами от неожиданности. Та широко улыбается: да, это игра, азартная, кто же ранее покинет поле. Она не собирается проигрывать, оттого ждёт ответных действий мужчины. Девичьи густые рыжие волосы оголяют шею, открывая ему обзор на шрам от нападения дикаря, как напоминание об игре с огнём, да и итог этой игры вовсе не ясен, но крайне опасен. Он готов рискнуть, подверженный дурманом обольстительницы. Его усы касаются её шеи, так контрастно колют королевскую кожу, пока нежные губы оставляют десяток коротких поцелуев. Безумие. Его руки скользят ниже, к груди, талии, бёдрам. Величество прижимает его за волосы ближе, вконец теряя в коротком миге блаженства субординацию и прочие рамки приличия. — В Вас прекрасно всё, знали ли Вы это? — сладкие речи, неторопливые, спокойные и размеренные. Чёрта действительно сложно сбить с его привычного состояния покоя, не может же он готов быть ко всему? — В Вас прекрасна даже Ваша редкая наивность, вера в лучшее и некоторое простодушие, — поцелуй обжигающий, верный своим словам, — Должно быть, это приводит Вас к вечным страданиям да смутным мыслям — оно и верно, но Ваши тяготы судьбы, будьте уверены, я бы пошёл на всё, лишь избавить Вас от них, — голос его становится тише, а речи его интимнее — сознание в преступлениях никогда бы не стали простым процессом, однако он отчего-то уверен: она поймет его, — Я люблю красоту. Я люблю совершенство. Я — человек, а прекрасное люблю. Разве человек не любит прекрасное? Люд только идола не любит, а я люблю идола… Каюсь, грешен, — нежность исповедь в одном страшном грехе, да не позволительно бы было таить его в себе, — Вы мой идол. — Сумасшедший, — громко выдыхает, гладит его по волосам, позволяя губам советника соскользнуть ниже к груди, животу: невинно, нательное платье разделяет пошлость от ласки, но отчего-то щеки заливает яркий румянец. — Может и помешан, скорее всего помешан, — подхватывает быстро, снова торопится, — Не смейтесь, Ваше Милейшество, государыня, не насмехайтесь так зло надо мною, — жаркий поцелуй сквозь сорочку к животу, ниже и еще ниже, — Пропал я в Вас, а как не пропасть? Вы… И только Вы имеете смысл. Насколько чистыми могут быть отношения? Чем измерить крепость чувств? Безвозмездность. Чего же стоит чувство, пропитанное высокими ожиданиями да получением личной выгоды? Ни гроша. Способность идти на риск, зная, что оное не приведёт ни к чему хорошему, а скорее наоборот — больше отнимет. Чего же в таком случае стоит отвержение химеры Роба? Чего же в таком случае стоит смелость посетить королевскую комнату, зная о возможности падения, срыва в огромную пропасть — кто же смеет так нахально врываться да горячо целовать? — Вы — божественное подобие, — слова, пропитанные низким стоном, приятной негой и обожанием. Искренним чувством. Ладонь проходится по оголённым бёдрам Селены, непозволительно задирая нательное платье. Реймунд лишь на мгновение останавливается в ласках, как чувствует, Величество раздвигает и поднимает ноги в приглашающем жесте. Девушка одной лишь рукой силой притягивает его лицо к себе, жадно целует, а после резко отпускает, одергивая мужчину от себя за волосы. Реймунд обиженно вскидывает брови (ему вовсе не двадцать семь, чтобы позволять себе такие резкие движения и дерзкое отношение к партнёру в кровати), но послушно забирается под подол юбки. Проводит пальцем по возбуждённым половым губам, сразу слизывая смазку с пальцев. Требовательный вздох с её стороны — более позволить себе медлить советник не может. Короткие поцелуи быстро переходят в слизывание обильной смазки с её губ, специально задевая набухший небольшой орган. Девушка же не может понять, играет ли в сильном возбуждении недетский азарт, интересные усы или опытность советника, однако ответ долго себя ждать не заставляет. Величество сильно сжимает в руках его волосы, не в силах вымолвить и слова в его дальнейшем направлении — рефлекторно сжимает ноги, но тот своей сухой горячей ладонью задерживает её действие, резко, но сразу же отвлекается и целует внутреннюю сторону бёдра, совсем невесомо, эфемерно, словно заглаживая вину. Громкие вздохи, тихие стоны (не может она в силу собственной гордости позволить себе известить того об особой приятной неге, растекающейся по всему телу от его действий) и лёгкое подрагивание всего тела лишь закрепляют высокий уровень угодничества советника, подкрепляя его высокую самооценку. Изгибаясь в спине, Величество кусает свою ладонь в попытке заглушить вопрошающий стон от скоро нахлынувшего оргазма, сильно дёргается. Убирая с лица вспотевшие волосы, Селена поднимает голову и смотрит на довольного лиса во всей его красе: лёгкая ухмылка, подкреплённая ещё способностью довести молодую красавицу до исступления, влажные губы и усы, сильно подпорченная укладка, сбившиеся чёрные волосы. — Не улыбайтесь, Реймунд, я знаю, Вам не впервой вылизывать Королей, — заявляет та, снова острит, заправляя перцем их разговор. — В свою защиту смею заверить, что впервые оно мне принесло должное удовольствие, — всё также улыбается советник, рукой придерживая её колено, наклоняет ближе к себе и целует внутреннюю сторону бедра. Тот готов поклясться в наркотическом эффекте дурманом пленящих ног Величества, подмечая для себя её родимое пятно на бедре — дополнительный повод бахвалиться советнику, покуда каждый знает о шрамах и веснушках королевны, но никак о родимом пятне в издали напоминающее корабль. Благой знак. — Вам необходимо привести себя в порядок, прежде, чем покинуть мою комнату, — усмехается Селена, позволяя ему поиграться ещё немного. — Да, а после сразу заявить об уровне Вашего комфорта. Не гоже Королевне проводить ночи на столь жёстком матрасе. — Не переживайте, Вам здесь всё равно не светит ночевать, — смеётся королевна, так по-девичьи, так пленительно. — Туше, — справедливо заканчивает словесный поединок мужчина и выходит в ванную комнату, убирая с лица все видимые зацепки, что могут послужить прямым обвинениям. — Советник, посоветуйте… Стоит ли мне соглашаться на предложение Деймона? — спрашивает девушка, довольно раскладываясь на кровати поперёк. Она желает услышать ответ не альтергроузского царедворца, вовсе нет. Хочет узнать ответ мужчины, что так сладостно лепетал над её благополучием и сладким времяпровождением. — Стоит, — без лишней секунды на обдумывания говорит мужчина, выходя из ванной, — Этим союзом вы сможете закрепить позиции на большей территории, что впоследствии послужит лучшим ответным ударом переселению дикарей, а также не сразу, но спустя года вражда между народами будет искоренена, как и бесконечные войны. — Я Вас услышала, — коротко отвечает девушка, вспоминая потерянный взгляд Роба: эти испуганные глаза, пусть и на короткие секунды, чётко дали ей понять его точку зрения. Величество грустно выдыхает, желая вывести того на разговор (прекрасно понимая, что не высокая занятость стеной встала между ними, скорее его нежелание даже думать о подобном, его попытки игнорировать чувства). — Смею Вам заявить, что я ясно вижу Ваше нежелание быть женой Величества, как и он не горит желанием связывать себя узами брака и излишними обязательствами. Смею заверить, то лишь выгодная сделка для всех сторон, не исключающая стороннего романа с главнокомандующим Штицхеном, — Селена в мыслях о вновь закрытом за своими иголками Робертом не замечает, как советник проходит к ней непозволительно близко (однако после недавней связи позволительно ему лишь взять ту в супруги, дабы смыть позор с девичьей души, но они оба уверены — никто и не узнаёт об этой короткой интрижке, даже Тар), сладко щебечет свои идеи, что ни в коем случае не встанут наперекор её планам, выборам и свободе. — Так ты всё знаешь? — резко поворачивает голову в сторону советника, слишком близкое расстояние не смущает, но пробуждает азарт к подобным играм. Слишком близко, Реймунд чувствует на своем носу несколько её волосинок с её передних взлохмаченных прядей, а его усы слабо касаются её, щекотят щеку, усыпанную веснушками. — Ваше Величество, во-первых, смею напомнить о субординации и правилах приличия. Во-вторых, да, приходится знать. Такова уж моя работа. — Будете шантажировать? — коротко спрашивает Селена, выше поднимая подбородок в попытке показать свою незаинтересованность в этом, словно после открытия страшного секрета не пойдут последствия, сразу чувствует его улыбку на своей щеке. — Какой мне смысл? Если честно, я даже и не против, — улыбается советник, целуя мочку её уха. Угадать его мотивы становится сложно, его лисьи манеры и непредсказуемые планы накладываются, в сумме выливаясь в место фаворита. Не стал бы уверенно выкладывать все карты на стол немолодой мужчина, да не стал бы так наглеть пред Величеством, отчего-то даёт себе слабину, даёт себе насладиться этой злой мордашкой совсем ещё младой королевны. Стук в дверь сразу омрачает полыхающий азарт, игру, кто зайдёт дальше позволенного. Отрезвляющий стук в дверь мгновенно заставляет Селену опуститься в холодный рассудок, оставляя горячие вздохи в постели: Королева встаёт, следом и советник, однако тот особо торопится к двери. — Старый прохвост, что ты творишь? — гневно обращается к нему Селена, готовая в любой момент собственными ногтями оставить точно такой же шрам на его шее, какой имеется у неё. Мужчина останавливается, слишком резко, стоит в одном положении несколько секунд, а после медленно разворачивается к ней с задумчивым выражением лица, явно не подозревая о своём проступке прежде всего, не желая и вовсе ничего плохого Величеству: нелепая неуклюжесть, забывчивость. — Покорно прошу прощения, я, видно, совсем забылся… — Рэймунд говорит тихо, поднимая виноватый взгляд на Селену, он прекрасно понимает, что могло бы преследовать её в случае его неосторожности. — Селена, я слышал твой голос! Вопрос не требует отлагательств! — повторно более агрессивно стучит наглый принц, с особым рвением и большей раздражительностью. — Спешу, — коротко отвечает Величество, спешно закрывая рот болтливому советнику, выпрашивающему прощения. Гневный взгляд зеленых глаз меняют оттенок лишь на мгновение, но хорошо дают знать мужчине о возможных наказаниях за оплошность. Государыня крепко сжимает свободной рукой его плечи и направляет к стене, впечатывает его совсем у двери. — Попробуй только пискнуть, — тихо шепчет Селена, держа левую ладонь на губах старого царедворца, свободной открывает дверь. — Что-то не так? — сразу спрашивает Бертилак, стоит ему только увидеть племянницу. Почти шагает в её комнату, только резво останавливается. — Да, я себя не очень хорошо чувствую и хотела бы отложить данный разговор. — говорит та, почти сразу закрывая дверь. За короткий диалог Берт успевает подметить в девочке, что знал с детства (подростком ему было достаточно драматично падать на пол, чтобы добиться звонкого смеха маленькой бастардки), несколько большее, что можно увидеть в засыпающей и полубольной государыне. Излишняя наблюдательность страшными красками обрисовывала, благодаря развитому воображению, яркие картины, связанные с ужасным фаворитом: назвать Бертилака идиотом сможет каждый за его маской нелепого шутника и дамского угодника — при дворе он определённо имеет славу яркого представителя королевской семьи, но это ни в коем случае не умаляет его проницательности в плане межличностных отношений. Кто как не новый главнокомандующий должен иметь более близкие отношения с главнокомандующим стороны Альтергроу (хоть это и вовсе не является обязательством, но королевская кровь твердит принцу: 'держи любовника в узде, а врага ближе собственных глаз'), кто как не активный любовник придворных дам должен заметить активную незаинтересованность Штицхена в племяннице? Берт особо чётко помнит еле видимое движение кончиков ушей Роберта, стоило только принцу в нескольких от него метров завести разговор о возможной женитьбе бастардки на кровном представителе Короны. Видно, до альтергроузского выродка не было донесено о чувствительности ушей, которые крайне сложно контролировать. Берт также особо ярко помнит каждый порыв Селены позаботится о медленно (по сравнению с драядами) выздоравливающем главнокомандующем, оправдывая себя заботой не о Роберте, а о человеке, что пал в битве, в коей не должен был участвовать. Так и сейчас Берт особо ярко увидел взлохмаченные рыжие волосы, всегда идеально лежащие, благодаря аристократичной нянечке и её урокам, проступающие капли пота на бледной коже, горящие щеки, искусанные губы и отсутствие одежды (да и затвердевшие соски, сквозь тонкую ткань нижнего платья закрепляют всякую уверенность в близости Селены с человеком). Глубоко выдыхает, прокручивая в голове точно такие же образы женщин в ночные свидания под его горячими, обжигающими поцелуями. Всё это не должно иметь какого-либо значения, Бертилак уходит, зная, что был прогнан за наличием опасной фигуры в комнате, которой не стоит знать правду, что принц нёс королеве (какова его удача, что пара напившихся после мероприятия охранников прошли в оружейную и начали играться специальными перчатками и пистолетами странной формы). Бертилак прокручивает в голове треск электрического шока от страшных оружий, ранее не показанных Долине. Благодаря богатому воображению, представляет, как драяды один за другим будут падать в смертельном бою, когда люди объявят убой. Богатое воображение рисует и прочие картины — ночью принца ожидает череда кошмаров и холодный пот со страшными видениями. Дверь негромко хлопает, а крепкая хватка Величества расслабляется — советник не теряется ни на мгновение, перехватывает её ладонь с премногим извинением и обожанием, нежно подносит к губам и целует так искусно, заглядывая её напрямую в глаза, в самую душу, пытаясь найти в них чувство, хоть немного похожее на его. — Интересно, почему Вас ещё не вздёрнули на виселице… — громко выдыхает королевна, не в силах выдержать пронзительных чистых глаз его, оттого внимательно наблюдает за его сухими губами на своей ладони. — Наверняка по той же причине, почему не вздёрнут и Вас, — он снова целует её ладонь, опять и опять. Горячими губами проходит к запястью, от него выше к предплечью — внимательно следит, как королевна прикрывает глаза и отводит голову в сторону: лишь бы его не видеть или лишь бы к шее перешёл? — Вы слишком много думаете о себе. — тихо говорит, почти шёпотом. — Как и Вы. Но разве ли это грешно? — щекочет усами мочку её уха, коротко чмокает и отстраняется наконец — победно наблюдает, как она резво тянется губами в его сторону, только вот безмолвной просьбы не исполняет. — Всё обреченное есть всё бессмертное — говорит Реймунд, взяв в руки с прикроватной тумбочки свою старую книгу, выданную закладку к ней он видит в стороне — Селена либо не соизволила нужным ознакомиться, либо посчитала чтиво слишком интересным, что сумела прочитать за несколько вечеров. Билетики же выглядят изрядно потрёпанными, видно часто в тревоге изминались, Реймунд лишь краем глаза замечает едва сохранившийся несчастный номер (стало быть, иной номерок совсем уж истёрся, стал не надобен). — Она стала причиной моей бессонницы, — слабо улыбается королевна, прикрывая глаза в расслаблении, довольно раскладывается на постели без стеснения или обязательства скоро прикрыться одеялом: растягивается, как растягивается Прима на королевской кровати в кошачьей манере, — Я считала, что Альтергроу не принимает такую литературу. — Почему же? — Она не имеет смысла, — легко сходит с её губ, Селена заинтересованно переворачивается на живот и поднимает усталый, но не утомлённый взгляд на мужчину — так смотрит увлеченный беседой человек, несмотря на сонливость и прочие нужды организма. — Альтергроу же гоняется за поиском смысла, посему найти его и не может. — А всё то, что не несёт смысла есть обречённое, — усмехается мужчина, дёргая своим усом. Присаживается на угол кровати и смотрит на государыню, совсем не так, как стоило бы, но и не терзает себя мыслями об этом, — Искусство… Оно ведь хаотичное и необъяснимое. Человек несёт в себе ценность за исследование и структуру; человек систематизирует всё необъяснимое. — Но ведь обогащение в разнообразии, ключ в лаконичном тексте и прочем творении — это абсурд; трагедия в юморе, политика в романтике, необычное в обычном, возвышенное в низшем. Действие, не вписывающееся в шаблон, несёт историческую ценность, даже после своей смерти, — Селена подпирает ладонь рукой и внимательно всматривается в его смягчающийся взгляд: явно что-то замышляет, явно что-то обдумывает и что-то планирует. — Что же есть смерть, Ваше сиятельство? — спрашивает Реймунд так тихо, словно хочет найти в её словах спасение, или заставить её найти себе спасение. Советник улыбается маленькой победе — она улыбнулась ему в ответ, так нежно, словно разговор сейчас о предпочтениях в еде или цветах; он улыбается и позволяет себе небольшое непотребство — придвигается к ней чуть ближе, чуть настойчивее, чем следовало бы, но без излишней пошлости или требования в поцелуях: вовсе нет, Тар упаси от такого нахальства; лишь искренняя заинтересованность, предрасположенность к собеседнику. — Это естественное. И не будет являться грехом, пока… Пока Вы сами не возжелаете её, — государыня осекается лишь на мгновение, опускает взгляд с его пленяющих, изучающих глаз и ложится на кровати, всматриваясь куда-то в сторону, словно обдумывая уже личное, с чем делиться не станет; однако, снова начинает говорить, безмолвно благодаря собеседника за тактичное молчание, — История, что Вы мне дали… Любовь ведь свела с ума юную героиню, похоть же разрушила её жизнь — она возжелала по итогу своей смерти. — Я больше склонен считать это чтиво о человеке, которого воспринимали, воспринимают и будут воспринимать как забаву, как функцию, — признаться честно, изначально Реймунд размышлял о героине, как и государыня, о чём и писал свои личные заметки и наблюдения; лишь после личного и более близкого знакомства с ней способен увидеть прочую нужду людей в ней. Не виновна та, что все требовали от неё меньшее, чем способна дать ей рвущаяся душа. — Потому-то она и благодарна за смерть — не желала она брать грех на душу, не желала оставаться во страдании своём. Не осмелилась бы убить себя, не смела бы взять больший грех после содеянного. — Вы называете содеянным грехом добиться любви и чувств? — А разве это не правда? Все мы обречены на грех, покуда чувство имеем. Вина, справедливость, любовь, гордыня, желание помочь, спасти — всё есть грех. Божественное явно не учло, называя грехом всё, к чему всякий драяд или человек склонен. Люди отреклись от Бога, отреклись от Тара, но ищут ведь того же, что он и велел найти — идеал, недостижимый и всегда далёкий от низости души. Божественная шутка и ирония, божественное наказание. Я называю грехом существование. — говорит и поджимает губы; неприятное чувство еле ощутимого зуда, необходимости в табаке и сигаретном дыме. Селена сразу смахивает головой наваждение и неосознанное желание. — Какую же тогда роль играет государево дело в Вашем видении… — Реймунд пользуется её задумчивостью, продолжает самостоятельно, осмелев к собственному предположению её эмоции, — Куда больший грех несёте Вы, куда больший груз свален на Ваши плечи. Вы знаете, что несёте свой крест достойно. — А как же мне ещё подавать себя среди нелюбящего народа? — Позвольте посоветовать. — Советуйте, советник, — почти смеётся, лишь взгляд отражает неуловимую тоску, отчаяние, почти сразу скрываемую. — Ищите опору в народе. Государь, который не просит, а приказывает, бесстрашный, чью волю не сломить, что не падёт духом в несчастье; что сумеет вовремя распорядиться о подготовке к вооруженным действиям, что распоряжениями своими вселит мужество и бодрость, уверенность в себе и родине своей; он никогда не обманется ни в себе, ни в народе и сумеет убедить себя в прочности подобной опоры. — Вы говорите искать любви в непостоянной опоре? — Её можно стабилизировать, — дёргает бровью советник, — Да, роль государева — грех; да были Вы прокляты Таром, как Господом своим, когда были венчаны на Долине, но придётся отдать долг ради всеобщего блага, ради устойчивой опоры и требований народа. — Покуда желает Он видеть меня оружием своим?.. — Это не оправдание к жестокости извечной, нет. Но наставление на путь — я ведь вижу, больно Вам от того образа, который приходится поддерживать, но что, если он единственно верный?