И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того, Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав. Софокл, Эдип-царь
Помнит разбитый — неравнодушный — взгляд, помнит и свои слова, мольбы не покидать его: ах, как она прекрасна в равнодушии, как мраморная статуя холодна к нему была всё время, всё время их расставания, кроме последнего дня их пребывания в Альтергроу. Дураком он выходит к ней, прося милости — часы их встреч сокращены до страшного ничего, не хотел он видеть беспристрастный взгляд, не хотел наслаждаться прекрасием безразличия. Дураком он уйдёт от нее — ошпаренный всё большим видимым неприятием, увидит в ней красоту не хладного снега, а седой след потухшего огня. Голос её наигранно строг, нарочно выкован из металла, стали — почти скрипящий, как движение шестеренок. Она несамостоятельно выковывает себя из окружающего равнодушия, несмелости бороться за неё — самая обычная сиротка, заброшенная волею случая в королевский двор; он должен понять её лучше всякого другого. — Господин Штицхен, мы загнаны лишь в комедию — всё ожидаем друг от друга того, чего дать в реальности не можем. Вы заставляете меня чувствовать только… Собственную слабость. — Но ведь чувство, особенно в нашем деле, и есть слабость. — Чувство Ваше и моё — слабость, но это вряд ли любовь. Вы ведь сами говорили это. — Не говорил, — упрямо отрекался, смотрел в её глаза — бегающие, испуганные её же словами. Вслушивался в верный ритм её сердца — ускоренный. Клал ладонь свою на её. — Но подразумевали, — хлесткий шлепок по его руке не растекался эхом по стенам случайной комнаты их встречи, просто остался в памяти. Величество замахивалась для очередного удара с особой страстью гневной и грубой. Боялась ли его прикосновения или действительно не хотела чувствовать его тепло, его надежду и это чувство, которое и сказать стеснялся он — Роберт Штицхен является редким самонадеянным индюком, неспособным понять ни себя, ни ближнего своего, оттого и гоняется как псина на привязи, одинокая и несчастная, но и угрожающая любому подошедшему — верно, военное дело ему под стать. — Я не один из ваших механизмов, что заводятся только когда душе заблагорассудиться. Самое ужасное — я считала тебя правым, считала, что слишком навязчива и тревожна, скучна и неловка, тешила себя крохами надежды, твоего внимания… Будто оно того стоило. — Ты ведь знаешь, что всё это… Не злонамеренно. — Знаю. Но проще было бы видеть тебя злодеем. — Намного проще жить, принимая только свои интересы — наша ситуация иная, ты должна это понимать. Я не хочу тебя оставлять, я обещаю найти любой путь к тебе, к твоей ласке… — снова упрямо тянулся к её ладони, держал двумя руками её и подносил к своим губам. Зрительного контакта не прерывал. — Тогда я обещаю найти любой путь от тебя. Ты прав — в наших реалиях наши интересы подведут нас прямиком к пропасти, наше счастье, Роберт Штицхен, это ничто. Ты не готов бороться — я не поведу и бровью за тебя. — Этого я не говорил. — Но показал каждым своим действием, — словно старая легенда наяву претворилась в жизнь — женщина, униженная и оскорбленная, смотрела на мужчину, а взглядом своим оставляла каменную статую. Холодный ужас мурашью проходил по его спине, ком в горле прерывал всё то, что должно быть сказано. — Вспомни что я говорил, оставаясь в твоей комнате. — Ох, прости, такое забыть сложно… Мы – химера, странное и не имеющее право на существование. Спасибо, я это ясно помню! — распаляясь с каждым словом, Селена выхватывала тонкую ладонь с мужской руки, брезгливо оглядывала его и почти тянулась всем телом от него. Оскорбленное чувство застилало одним лишь неосязаемым вопросом, застрявшим где-то в воздухе, всё пространство: если всё сказанное им же после правда, то почему он не способен делать хоть небольшой шаг к ней? Почему, когда он бежит к ней, сломя голову, она отрекается от него? Не отрекаются, любя — твердит литература. Тишина разделяла эту пустоту, только красноречивый сбитый ритм сердца, навязчивый пульс тревоги или надежды эхом по вискам отвлекали его — тайные жаркие свидания в противовес ночным её рыданиям большим грузом давили на её нехрупкие плечи, нависая вместе с предложением Деймона, оружием Альтергроу, замкнутостью, бледностью и неразговорчивостью нянечки, проблемой собственного правления. Любовь его сложна ровно, как и её — непозволительная близость требовала особого внимания всякого случайно брошенного взгляда короля, случайного прохожего или длинноносого советника, её любовь требовала трепета девичьей слабости и внимания. Он не мог дать ей этого, хоть и не хотел оставлять её. — Точка в отношениях станет концом не только нам, но и мне — с тобою рядом мне сложно оставаться главнокомандующим, но без тебя мне сложно быть собою. Как смела она тогда разгневаться на него? Почему кровь в жилах закипала от раздражения, от отчаяния, от возмущения и надежды? — Ты ведь понимаешь, как это сейчас выглядит? — Селена поднимала голову выше, смотрела на него сверху вниз и уходила, лишь надеясь, что он не пойдёт за ней, не одёрнет за руку. Быть может, время не имеет свойство лечения, но может привести к притуплению ранее имеющейся близости — видимый обезболивающий эффект, несущий за собой равнодушие, которое работает, как раковая опухоль, поглощает всё то немногое оставшееся. Роберту Штицхену в пору назвать это лечением — только в его случае не безразличие, не равнодушие распространялось в крови ядом.***
Тихий, покорный стук в дверь отвлекает Жозефину от сборов своих вещей: аккуратно сложенные платья, туфли в тканевых мешочках и несколько карандашей с листами бумаги в подарок дорогому воспитаннику. Ленно, без всякого на то настроения женщина проходит для начала к окну и тушит три свечи на подоконнике, после чего уже старается как можно гостеприимнее принять человека за дверью. — Прошу прощения за поздний визит, госпожа Солсбери, — чувствует себя несколько неловко советник, слабо качнув головой вниз в качестве поклона: официального обращения к ней ещё никто не примерял, всё-то для всех она нянька да подруга дней суровых королевны. — И Вам, советник, доброго вечера, — признаться честно, Жозефина за время, проведенное в Альтергроу, успела привыкнуть к поздним вечерам с Хатор, с долгими разговорами и тёплыми-тёплыми объятиями. Невзначай нянечка поворачивает голову к потухшим огонькам, только бы проверить условный знак — да, свеча действительно потухла, стало быть, можно не бояться за случайное проникновение бесноватой артистки в комнату. Тоска, итак украшавшая последние вечера нянечки, падает на её итак подавленный настрой — виной тому не скорое возвращение домой, а самая простая истина, с которой Хатор пришла одним вечером. Жуткие шрамы на спине, пропажа на несколько лет и любезно переданное Величеством Альтергроу закрытое дело не могли не привести к долгим и сложным разговорам. — А если я против? — Хатор подскакивала с кровати, словно ошпаренная кипятком, — Как ты могла дать согласие на эту… Безрассудицу? — артистка не смотрела ей в глаза, задумчиво подносила палец к губам, как всегда любила делать во время тяжких дум, но скоро подбегала к женщине обратно. Хатор сжимала в своих руках её щеки, смазано стирала с них горячие слёзы — сама не сдерживала девичьей горечи, не в силах спокойно вытерпеть её страха. — Оно того не стоило, — кивала в сторону полной папочки с ее делом. — После стольких лет твоих гонений… Оно того стоило, Хатор. Я хочу твоей свободы, — Жозефина поднимала голову к возлюбленной, готовая отдать всю себя ради одного только её благополучия. Нянечка прикрывала глаза, поддавалась ласке, тянулась губами к её соленым ладоням, нежно целовала их. — Моя свобода не стоила твоей, — тихо говорила Хатор. — Это меньшее, что я могу сделать за то, что делала ты. Горько усмехалась, стараясь согнать образы воспоминаний её пути — страшном и пугающем: Жозефина не могла наблюдать за произошедшим, но могла ярко представлять и каждый раз отдергивать себя от своего воображения. Женские стоны от зажатого кляпом рта, предназначенные одному только Тару несказанные молитвы, текущие слезы и пронизывающая до каждого сантиметра боль от электрического тока — изобретение, что наверняка даст Альтергроу несколько выигрышных позиций; изобретение, тяжким грузом упавшее на плечи когда-то молодой Хатор. — Я хотел немного утешить Вас и разделить непростую ношу. — Когда я говорила о нефункционирующей физиологии, я шутила, — поднимает бровь Жозефина, не смея бояться его дальнейших слов — хоть где-то глубоко еще не понимает, стоит ли ей остерегаться его. Или же это лучший вариант для нее из имеющихся? — Язык у Вашей воспитанницы острый не с пустого места, — усмехается в усы Реймунд — шутка хорошая, может из этой встречи и выйдет что-то дельное. – Не сочтите за моветон, но такую новость необходимо украсить... За все время небольшого и смущенного диалога советник успел обойти её комнату, осмотреть на наличие крашенных рыжих волосков на диванных подушках и на столе, лишь бы не пересечься с этой женщиной взглядом. Ставит на стол бутылку драядское вино, которого успел закупить в достатке за время своего пребывания в Долине — уж слишком ягодный, сладкий привкус его зацепил, слишком уж необычно нежно; вино словно целовало его при первой дегустации, сложно уж было отказаться — ставит сам против себя ставку, что заставит поднять глаза на няню. Всего лишь няньку. – Спорный способ расположить к себе женщину. Особенно во время помолвки, как я понимаю. – Поверьте, такого алкоголя Вы ещё не пробовали в Альтергроу... Хотел сказать, что я не смею претендовать на особое место в вашем сердце и мыслях – брак ведь по расчету, не более. А я, как наиболее ознакомленный с делами Долины и мирного договора из всех представителей, – и снова он начинает хвалить себя, но только потому что никто прочий и не задумается упомянуть его достижений, – во время командировочных отпусков, для общественности это будет выстраивание молодой семьи, разумеется, буду регулировать дела с торгово-денежными отношениями и кампанией против национализма. Он оказывается правым — такое вино она не пробовала в Альтергроу, такое вино лишь тоскливым эхом проходит по комнате, напоминая о доме, о цветущих садах, о блестящем снеге, о влажной земле и сладости переспелых фруктов; Жозефина поднимает взгляд на него, строго спрашивает лишь одно: — То есть брак не послужит доводом к моему переезду в Альтергроу? — Только если Вы сами того пожелаете, но… Лично мне бы хотелось Вашего нахождения дома. Нам необязательно иметь даже дружеские отношения, только формальности… Величество готов пойти на некоторые уступки в сторону безопасного нахождения Хатор около Вас. — Мы это уже обговаривали. — кивает нянечка, ставит свой бокал достаточно громко для выпроваживания гостя, — Благодарю, Реймунд. — последняя точка в их диалоге. Советник учтиво кивает и покидает покои няньки. В своей комнате он сразу же тяжело садится на кресло — прикрывает глаза и с грустью осматривает небольшой складик с драядским нетронутым им вином под кроватью. Каждый вечер мечтает остаться наедине с ним, да только не находит свободного времени. Глубоко дышит, прикрыв века большим и указательным пальцем — вся эта работа будет того стоить, а вина он ещё вдоволь напьется когда-нибудь потом. А Реймунд любит Альтергроу — как малую родину свою, так и столичную взрослую тревогу; провинцию на окраине, принявшей его розовым кричащим младенцем, так и центр мира с отбивающей каждый час башней и тусклыми фонарями. В затёртом конверте принимала его деревенская тишь, редко нарушаемая грохотом машин да криками медсестер: «Отбой!», а он всё слюнки пускал да орал, не прерываясь, казалось, даже на короткий вдох — говорливым будет, неугомонным — пророчили уставшие сестры да оставляли вспотевшую измученную мать с новорожденным, не давая отцу и взглянуть, протянуть длинный нос хоть в щёлочку. Мужчина! Им сейчас нужен покой! И верно — малыш сразу перенял отцовскую манеру к тревоге, вечному мельтешению и ёрзанию. И пока было можно выдохнуть, пока младенцу ни к чему доказывать, истерить и биться, рваться и вгрызаться. Младенцу выписали лишь наслаждаться короткой счастливой жизнью — ещё не опороченный, чистый, гладкий, без шрамов и рубцов, свободный от прочего взгляда. А что дальше? Волосы проступили, шрамы заработаны, да и кожа от холода огрубела раньше времени — пора бы и за ум взяться, бежать в столицу, о коей все говорили и говорят с придыханием, восторженно, восхищенно. А столица бьёт под дых, ворует почву под ногами, сбивает провинциальную спесь, провинциальную уверенность в собственных силах — где он был молодцом всем на зависть, уже здесь станет самонадеянным глупцом. И это произошло с ним — мальчику не было и четырнадцати, когда суровые альтергроузские нравы выпороли его строгостью и, действительно свойственным человеку, хладнокровием, безразличием. Однако, явно не усвоив урок, малец продолжал упрямо грудь держать впереди, а свой гордый нос дальше собственной заинтересованности в чем-либо — с чем и оставался до самого взросления, покуда и доверяли ему только мелкие сделки да перепись народа, лишь иногда доверяя работу в архиве. Спокойствие с подавляемой натурой, тревожность с забытым на игровом поле азартом в сумме дали чиновника, держащегося за столицу мертвой хваткой — с относительно частой сменой власти он мог позволить себе примерять определенные образы, играясь с искушенными вкусами государей. Все события хронологически происходят друг за другом — любое действие имеет последствие; диахронно и синхронно уделенное внимание необходимым вещам способно дать власть человеку без земель, армии и достатка. Подгадать мотивы кого-либо — забавная игра перед сном. Реймунд рано нашел седину в своих волосах, а за необходимой эмоциональностью в налаживании дружб быстро нашел за сединой и мешками под глазами мелкие морщинки, с возрастом глубже впадающие в неровную кожу. Он любил и любит Альтергроу так, как не может мужчина любить женщину — если бы мог, касался бы нежно, носом своим впечатываясь в волосы любимой, носил бы на руках и хоронил бы себя в угоду часовой башне, скрипучим машинам и роддому на своей окраине. Так и засыпает, позволяя любови своей мешать его спокойному сну — Альтергроу шумит, галдит и пышет жизнью глубокой ночью, часы громко отстукивают невозвратный ход времени, а заведенная вечером игрушка так и бьется игрушечными лапками, так и имитируя жизнь, о рабочий стол. Следующим утром корабль под флагом Долины отплывет домой, оставляя у причала, внимательно вглядывающегося в несостоявшееся согласие Селены, Деймона и советника. Реймунд сжимает бумаги с подписью Жозефины и улыбается от последней услышанной им фразы драядской королевы: «Нянечка, Вы не представляете, как я соскучилась по пирожкам с капустой!». Ваше Величество, оставьте и ему хоть малый кусочек лакомства. Он совсем скоро нагонит Вас. Сама же королевна не смеет заходить в каюту, весь путь наблюдает за постройкой моста — слишком уж все быстро идет, особенно в зимнее время; Деймон слишком настойчив, слишком скор и резок.***
Терен заходит в лес, опуская свое копье на землю, сам опускается на холодный-холодный снег, застуживая немолодые колени — читает скоро молитву драядскую: «Тар, отец наш, да пусть милость твоя снизойдет до детей твоих грешных; да придет воля твоя рассудить всё, как ты сам того желаешь, в мире нашем, давно тобою покинутым; прости нам грехи наши, позволь исправиться и освети дорогу драядам в это время нелёгкое». Гвардеец поднимается с земли, проходит к крепкому, многолетнему дубу; закрепляя на нем расписное вышитое полотно, оставляет с лета заготовленные сливки, творог, масло и молоко. Повторяет недлинную молитву три раза, просит прощения у Тара, природы и леса. Поднимая с земли копье, он выходит на охоту — идет за следами коня, зная, что своего он оставил много дальше от места поиска добычи. Шагает он медленно, старается не спугнуть незнакомца; сам Терен не пугается, но заметно напрягается, ожидая от незваного гостя всякое — от человеческого скептицизма к верованиям до недругов в оппозиции против короны. — Вы растеряли сноровку, — доносится голос советницы Мэри за его спиной. — После битвы с дикарями вылезла глуховатость… Да и возраст, госпожа, — Терен улыбается ей, медленно разворачивается лицом к гостье его охоты за зверьем. — Вы передали мне хижину первого убийства. Зачем? — девушка не улыбается ему, крепче сжимает упряжь лошади; даже не думает о том, чтобы спуститься — он так станет выше; разумеется, он не стал бы смотреть сверху вниз на советницу, только сама Мэри боится его. Боится его знания, боится того, что упрятано было в хижине. — Не хотел, чтобы оно упало только на мои плечи, — честно отвечает гвардеец, ставит копье на землю: он не лжет советнице, не смеет ей не доверять, поскольку знает ее верность короне, — Я хотел, чтобы Вы донесли эту информацию до Величества Долины… Она вряд ли мне поверит. — Значит, Вы в курсе. Отчего же этим делом занимается королевский гвардеец? Терен без всякого сомнения достает из внутреннего кармана под грудью слева записку, оставленную Величеством до отъезда. Просьбами, королевским указом или лестными эпитетами королевна крайне четко дала план действий в поиске мотива преступлений и их творца. Отчего-то она была уверена в одной фигуре убийцы, хоть жертвы не имели никаких общих черт. — Соседи даже помыслить не могли… — Кто помнил, тот уже умер. С уровнем выживания средний возраст на окраинах далек от королевской живучести — а дети в такие сказки не верят. — Какие сказки? — разумеется, Мэри не могла слышать всё то, о чем судачили простые люди; Терен тоскливо усмехается — разумеется, времена Накридов, несмотря на свою страсть к учению, позаботились о том, чтобы о Геридах помнили плохое. Только окраины и сохранили некоторые песни да придания. — Не слушают мои дети этих сказок, послушай ты, — грустно смеется Терен, тепля в груди своей волнение за королевну: Подробностей всех, конечно, мало, кто упомнит, — разбираться в найденной библиотеке старухи ему, откровенно говоря, было страшно; найдя лишь подтверждение своей теории, Терен захлопнул книгу, вернул всё на свои места и отправился передавать сведения Мэри — но легенды всё же ходили. Как известно из истории, когда мир ещё представлялся как живое физическое тело, дисгармоничное, жестокое, полное таинств и предвзятости природы, драяды жили в страхе перед заморозками, перед жестокими, безжизненными морозами, перед жарким солнцепеком, перед нестерпимой духотой и высыханием озер. Хтонические мифы, рожденные в период темного народа, породили религию невидимых, но находящихся рядом сил — им посвящены храмы, уважение к родной земле, стремление защитить от разрушающего развития. Разумеется, силы женщины пред силами мужчины превалировали (все-таки сила жизнерождающая), в отличии от оппозиции альтергроузсцев (ранее они не назывались так, они виду не подавали, однако, уже сейчас стоит запомнить их), потому организующим звеном всей зародившейся общины стала женщина — звали её Гера; сильная духом, успокаивающая конфликты дева, нашедшая божество на земле — Тар. Объединив силы человеческого и божественного, они нашли гармонию в мире — зимы стали проходить мягче, без суровых морозов, лето стало более милосердными солнечными лучами; они продолжили свой род и названы дети, потомки их, Геридами да отличались они рыжим густым волосом, любовью Солнца они быстро покрывались веснушками, устойчивые ко жгучим холодам они не боялись ни льда, ни пламени. Будучи уже старцем, Тар, прожив вместе с Герой долгую для драядских возможностей жизнь, оставил драяд, сказав лишь одно — развивайте государство крепкое, сильное, продвигайте науку и тексты, защищайте свою культуру. Прошло немало времени — по летоисчислению прошло полтора века, как произошел перелом, известный всем: гражданская война, разрушившая мир идиллии и спокойствия. Драяды дрались друг с другом, отрекались от семьи и боролись против фетишистской идеи обожествления деревянных тотемов и икон — часть из них прилюдно вырезала хрящи своих длинных ушей и на созданной ими же самими лодке переплыли реку, влекомые свободой и запретным плодом; все то, что было им запрещено в Долине, стало доступным — найдя новые леса, новые источники воды и более ценных материалов, они начали рубить леса, убивать животных без молитв и просьб прощения; они стали брать у природы не из нужды, брали сверх необходимого, исчерпывая ресурсы без оглядки. Всем новорожденным людям — уже не драядам — отрезали уши с рождения, пока со временем они не перестали отрастать до драядской нормы. Люди покинули земли Долины, назвав родину Долиной Забвения, поскольку развития в ней не было, поскольку сами драяды, как самозабвенные, любуются собой, своими традициями и своим достатком, по мнению людей, естественно. Они отреклись от единства и всех природных благ — назвали себя иными, нарекли свою землю Альтергроу. Что было далее с людьми история Долины не скажет, но предположит, что, озлобившись, оскорбившись, альтергроузсцы пойдут совершенно другим путем, отдаляясь от своей истории, от былых ценностей. После войны Гериды и общественные собрания установили свод законов, достаточно строгий, чтобы более не допустить подобных случаев — разумеется, предательство родных сестер и братьев не станет пустым доводом к продолжению мирной политики. Тревога и подозрительность только усугубила общественные волнения по поводу землевладельцев и их рабочих — если революция и свобода возможна, то почему бы и не повторить? Это привело к вынужденному единовластию и строгому разграничению всех сословий. В сильных, строгих женских руках рода Герид концентрировался весь порядок Долины… — Вы, кажется, в историю и религию давно ушли. В чем сказка? — В искренней вере того народа, что в Геридах есть кровь Тара — некоторые предполагали, что именно из-за нее правление ужесточилось. Божественное ведь много влиятельнее власти… В религии. Эти слухи в центральной Долине сошли на нет после революции Накридов. — Рода Маргарет, — тяжело выдыхает Мэри, словно преуспевающая и скучающая на лекциях, которые не дают ей ничего нового, ученица. — Накриды ведь недавно взяли власть, двух поколений толком не прошло. — Вспомните все сказки и поверья о Геридах, Мэри. Вы должны помнить. — Рыжий блеск вьющихся волос, подобный играющему костру — но это все поверья из прошлого ведь… Долина — периодами жутко холодная страна, понятное дело, что символ огня, солнца, очага особо почитаем драядами… — Поймите же, что вряд ли все то сказки. У нас есть рыжая макушка с неизвестной родословной. Есть убитая старуха с подозрительно богатой библиотекой — не помните ли о побеге малютки, которую из гуманных целей не стали убивать, как всю ее родню? — Я так понимаю, сказки о… Выжившей наследнице? — Которая рано или поздно встала бы за престол. Не она, так её дочь, не дочь, так внучка. — Но убийство старухи-то причем? — Её раскрытие дало бы Величеству еще большую оппозицию. — Гериды пока что в почете только среди селян, аристократия бы растерзала её. А Селена из рода Герид, — Мэри не смотрит на Терена, лишь прокручивает в руках золотую цепочку из хилой хижины на окраине Долины. Не украла, только хотела уточнить изображение Тара, оставшееся теперь только на витражах дворца (разумеется, аккуратно выверенный лик Тара не спутать с любым другим, последняя надежда лишь кроется в сомнениях Мэри), — Сошедших с ума от власти, славящихся деспотизмом и угнетением сословий. — Не будьте так радикальны — установление монархии после того раскола можно назвать обоснованным, а Накриды за полвека не сделали ничего с угнетением. — Я не буду спорить с Вами о политике, — Мэри разворачивает лошадь от гвардейца несколько резко, сама тяжело выдыхает и спрашивает последний вопрос, только предполагая, что ответа он опять не даст, — Вы знаете кто убил старуху и мельника? — Расследование еще идет. Мельника, к слову, многие недолюбливали — женщины говорят, что такого зазнавшегося индюка редко встречали, а мужчины с укором поддакивали. Баб и детей поколачивал, как сам он говорил, в воспитательных целях — селяне так и говорят, мол рано или поздно его б убили. Жаль, что не позвали на такой повод, тоже плюнули бы в его лицо. — Значит, мог быть кто угодно. — Ага. А тело нашли на следующий день после порки тогда еще Высочества. — Есть мысли? — Только то, что Накриды медленно, но верно губят традиции… Где ж это видано, чтоб женщин да детей так прикладывали… Раны у девчонки глубокие, — Терен громко выдыхает, словно говорит через силу — самому ему не хотелось бы видеть таких следов на своей дочери, — Пришлось у сестер милосердия выторговать мазь нянечки…