Вечер пятницы.
— Шастун? — удивлённо поднимает брови Паша и присаживается на мягкий матрас кровати. — Нет-нет, ты не подумай ничего, я не осуждаю. Он миловидный парень, это нормально, что он мог тебе понравиться. Я просто полагал, что тебе комфортнее с ровесниками. — Он особенный, — Попов понимает, как глупо и бессмысленно звучат эти слова. Ему тридцать восемь. И он знает, что такое влюблённость. Конечно, ты не влюбишься в того, кого считаешь посредственным или бестолковым. Особенно, если ум и интеллект важны для тебя. — Он особенный, — на удивление легко соглашается Воля. — С ним интересно общаться. Он способный. Думаю, его ждёт великое будущее. Такое, какое могло быть у тебя, кстати. — Не начинай. Он отмахивается и хмурит брови. Ему совсем не кажется, что он что-то упустил. Такова жизнь. Он просто получил по заслугам. Даже если и кому-то казалось, что это была не его вина. Сомнения касательно принятого решения порой посещают его, но не слишком часто, чтобы тяготить. Они проводят половину ночи в номере Попова. Паша пытается успокоить чересчур взволнованного этой историей друга, а тот просто сходит с ума от метаний. Ему не свойственна чрезвычайная активность в чувствах и переоценённая эмоциональность. Все сваливающиеся на него события жизни он привык воспринимать философски, не слишком радуясь и не слишком расстраиваясь. Если тратить много жизненной энергии на обычную реакцию, то где брать силы, чтобы просто жить? Вопрос до сих пор остаётся открытым. Вот если любить он умеет осознанно, радоваться — сдержанно, печалиться — скрытно, то к чувству вины это совсем и абсолютно никак не относится. Оно с нескрываемым удовольствием съедает его при любом удобном случае. Будь то работа, какие-то повседневные мелочи или же что-то посерьёзнее, например, намёки на какие-либо чувства к высокому худощавому парню с изумрудными глазами, чья улыбка разве что не могла осветить сам Ад, а со всем остальным успешно справляется. Арсений не уверен, что его беспокоит больше — то, как Шастун на него реагирует, или удушающее чувство вины за то, что он никак не может научиться контролировать это. И то, как Антон общался с ним вчера в коридоре отеля было болезненно. И совсем не потому, что тот сказал что-то ужасное. А потому, что он надавил на самое болезненное — щемящее сердце ощущение, что всё это неправильно. Каждое его слово, каждый звук, вылетающий изо рта, каждое напряжённое движение тела демонстрировало Попову — его демоны снова оказываются чертовски правы. И больно от осознания, что его догадки о вопиющем безумии этой ситуации верны.* * *
— Здесь красиво, — мечтательно протягивает Эд, который идёт рядом с Шастуном, засунув руки в карманы. Они с Поповым явно сговорились. Оба в чёрном. Только Выграновский предпочитает чаще облачаться в более плотную и обтягивающую одежду, чем его коллега. И Антон удивляется, что тот решает с ним заговорить. Они оба, словно догадываясь о чём-то известном только им, стараются сохранять между друг другом некоторое расстояние и нейтралитет. — Да-а-а... — растерянно тянет Шаст, пытаясь угадать, каким будет следующий шаг собеседника. — Ты правда хочешь стать нейрохирургом? Они стоят в лифте, который поднимает их наверх. Выграновский сверлит его взглядом, сложив руки на груди. Поза, что очень похожа на привычку одного человека. Антон коротко встряхивает головой, отгоняя навязчивые мысли, затем дерзко вскидывает зелёные глаза на мужчину. Его интерес к скромной персоне Шастуна не сулит ничего хорошего. — Да. Отвечает в надежде на то, что тот просто отстанет и снова закроется в себе. — Будешь хорошо учиться, возьму тебя к себе. Несмотря на лёгкое отвращение к Выграновскому, Антон сейчас ощущает невесомый трепет в грудной клетке. Он облизывает пересохшие губы и сглатывает. Это звучит, как мечта всей его жизни! Нет ни единого предположения, почему Эдуард может делать ему такие щедрые предложения. — Шутите? — Никак нет, — качает головой и улыбается. Тепло и искренне, совсем не пластмассово, как раньше. Меняется на глазах. — Я привык забирать самое лучшее. И если ты будешь лучшим, то я заберу и тебя. Звучит угрожающе, но Антон взволнованно слушает своё колотящееся сердце. К слову, ординатура совсем близко. Ближе, чем она ему казалась раньше. Они выходят из лифта. — С чего вдруг? — Ты прав, — кивает Выграновский. — У меня есть ещё одно условие, помимо твоей успеваемости. — Какое? Они идут по людному фойе. Павла Алексеевича и Арсения Сергеевича нигде не видно. Но судя по тому, что Эда это совсем не беспокоит, Антон делает вывод, что всё под контролем. И переживать нечего. Они выдерживают паузу в своём диалоге, отвлекаясь на регистрацию на мероприятие, принимают по стаканчику кофе. Эд просит американо, Антон — капучино. Сейчас хочется взбодриться. Голова кружится от новостей и впечатлений. А их за последние дни предостаточно. Каждый из них берёт небольшую брошюрку с расписанием сегодняшней конференции: лекции, перерывы, обед, выставки и всё самое полезное собрано в этом буклете. — Ну так вот, — Эд светится как начищенный пятак. Он выглядит настолько довольным и практически счастливым, что кажется, будто к этому разговору он готовился всю жизнь и наконец-то рад воплотить свою мечту в реальность. — Таким счастливым сейчас должен быть я, — нервно хмыкает Антон. — У меня просто настроение хорошее, — возражает Выграновский. Но смена его привычного мрачноватого и закрытого выражения лица на более радостное и довольное ему, безусловно, идёт. — Итак, моё предложение. Я вообще очень щедр и лоялен, если ко мне найти подход, — Шастун предпочитает пропустить эту часть мимо ушей. Они проходят по рядам, выискивая свои места, на которых и располагаются. И мужчина, поставив стакан с кофе в подстаканник на ручке кресла, продолжает: — С учётом того, что, — он выделяет это слово, — я тебе предлагаю, моё предложение является бесценной и очень выгодной сделкой. — Если вы его озвучите, я смогу тоже убедиться в этом. — Да, конечно. Просьба простая: оставь в покое Арсения Попова. От знакомого имени Антон вздрагивает, чувствуя себя не в своей тарелке. Будто Эду всё известно, будто он всё знает. Умеет читать мысли и прекрасно понимает, что между этими двумя происходит. — Что вы имеете в виду? — всё же решается осторожно уточнить. — Ровно то, что и озвучил, — обольстительно улыбается он. — Оставь его в покое. Экзамен можешь сдать другому преподавателю. Удали его номер, заблокируй везде и просто забудь о его существовании, — мягко воркует Эдуард. — И за это... — За это ты получишь всё, — перебивает его. — Карьеру, бесценный опыт, талантливых коллег, успешную должность и известность. Ты получишь всё. Конечно, без твоих знаний и стараний этого не достичь, но у тебя будет всё, останется только воспользоваться. А ты, я знаю, очень хочешь попасть в Склиф. Антон хмурится, смотря прямо перед собой. Волнение уходит на второй план, сейчас он просто пытается понять, что всё это значит. Почему взамен на карьеру в институте имени Склифосовского у него просят отказаться от общения с преподавателем? Да, они с Поповым не чужие друг другу люди, но не настолько же. — Я пытаюсь понять, в чём подвох, но не могу, — сухо отвечает Шастун. — Нет никакого подвоха, — лицо Эда светится. Он довольно улыбается и склоняет голову. — Я просто предлагаю тебе небольшую сделку. Я тебе — исполнение твоей мечты, а ты мне — Арсения Попова. — Он мне не принадлежит, чтобы я мог его вам отдать, — пожимает плечами Антон. — Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Он слишком увлечён тобой. Не будет тебя — не будет увлечения. — Не понимаю, о чём вы. — Ах, да, забыл сказать, — наклоняется к нему Эд. От него пахнет сигаретами, дорогим парфюмом и совсем чуть-чуть больницей. Этот запах Антону хорошо знаком. — Если ты откажешься, то путь в Склиф тебе закрыт. Как-то так. Только я решаю, кого брать в своё отделение. — Вы говорите, что это предложение, а по факту у меня нет выбора! — Да. Думаю, можно сказать и так. — Не понимаю, зачем вам это. — Всё очень просто — не люблю упускать хороших мужчин, — снова улыбается Выграновский. — У тебя есть время подумать и решить, что тебе дороже. А теперь не отвлекайся. Антон отворачивается от него, втягивает голову в плечи и упирается взглядом в собственные колени. Он безуспешно пытается понять, что означают слова Эда. И можно прикидываться дурачком сколько угодно, но только не сейчас. Сейчас, спустя минуты размышлений, всё становится яснее. Эдуарду нравится Арсений. И вряд ли он бы так боролся за него, если бы не был уверен, что у него есть шанс. А если у него есть шанс, то значит ли это, что... Шастун на мгновение замирает, даже задерживая дыхание. Он совершенно не обращает внимания на происходящее. Таращит глаза, прикрывает ладонью сам по себе открывающийся рот. — А вот и мы, — справа доносится бодрый шёпот Воли. Он, следом после Попова, пробирается по рядам. Арсений Сергеевич садится рядом. Он поправляет на себе кофту и оборачивается. Выражение голубых глаз из безмятежного равнодушного становится обеспокоенным. Связано ли это с тем, что на него практически в ужасе таращится Антон. Он поспешно одёргивает руку от лица, осознавая, что ведёт себя как идиот, задевает локтём свой стаканчик с кофе, который ловко ловит Попов. — Мне нужно... мне нужно отойти, — ловит губами воздух. — Ты в порядке? — интересуется Павел Алексеевич. — Да. Конечно. Я сейчас вернусь. Он практически бегом выбирается из зала, нервно жмёт кнопку лифта, наивно полагая, что это поможет тому приехать быстрее, затем пулей вылетает из здания, наконец-то оказываясь на улице. Антон чувствует, как в носу предательски щиплет, во рту безнадёжно сухо, руки чуть подрагивают, а сердце бешено колотится. — Ты ведёшь себя, как идиот. Успокойся, успокойся. Успокойся! Твердит практически про себя. Затем кладёт ладонь на грудную клетку. Осознание некоторых вещей имеет свою цену. Это что-то из психологии — позволять себе прожить свои эмоции должным образом. Не стыдить себя за них. Осознать, принять, прочувствовать, облечь их в слова и понятия. Поэтому он садится на поребрик, поджимает под себя ноги, обхватывает колени руками, утыкается в них носом. На душе уже спокойнее. Прохладный Питерский воздух отрезвляет. И случившееся потрясение уже кажется полной ерундой. Почему он так отреагировал? Почему его так впечатлила эта догадка? Теперь Антон практически ощущает в руках все ответы на свои вопросы. Всё так просто, что становится смешно. Арсений Сергеевич — гей. Эд, видимо, тоже. И между ними определённо что-то было или есть. Несмотря на сдержанность Попова, это чувствуется. По взглядам, по касаниям, по ментальной близости, которая, несомненно, между ними имеется. Про Арсения слухи ходят в университете давно. Почему? Да всё просто. Он сам их провоцировал. Начиная своей вызывающей манерой одеваться и дефилировать по коридорам и аудиториям, заканчивая тем, что его никогда, абсолютно никогда, не видели с женщинами. Не считая контактов с преподавательским составом. Вот почему эти сплетни он никак не комментировал: не подтверждал и не отрицал. Просто жил среди них, словно наслаждаясь повышенным интересом к себе. И теперь внимание Попова к нему становится ещё более странным. Его неожиданное стремление опекать, быть рядом, касаться его, провоцировать их встречи и общение. И что же он так расстроился вчера? Потому что Антон не так истолковал его намерения, тогда как он просто старался быть вежливым? Перед глазами снова его серьёзное лицо. Спадающая на лоб чёрная чёлка густых волос, пытливый и внимательный взгляд, короткая и лёгкая усмешка, бархатистый и негромкий голос, чуть хриплый смех. Вот такой он. Арсений Сергеевич Попов. Антон встаёт, потягивается. Теперь, когда он осознал всё, ему становится проще. Он просто не так всё истолковал, чем огорчил Арсения и раззадорил Выграновского. Теперь их встречи с Поповым уже не кажутся чем-то непонятным. Обычное свидание. Обычной пары. О б ы ч н о. Это просто люди. Просто отношения. Просто жизнь.* * *
— ...Арсений Сергеевич Попов! — на этих словах Антон вздрагивает и отвлекается от своих мыслей. Поднимает взгляд, чтобы посмотреть на сцену. По небольшой лестнице поднимается Арсений. В одной его руке — голубая папка, в другой — микрофон. Он улыбается, от чего на гладко выбритых щеках проступают ямочки. Шаст тоскливо думает о том, что давно не видел его улыбки. Снова вспоминается эта мерзко-счастливая улыбка Эдуарда. Вот это он бы хотел забыть. Странно, но он практически не слушает. Точнее, не так. Пытается слушать, но не слышит. Зелёные глаза загипнотизировано следят за движениями его рук, смотрят, как он сцепляет изящные тонкие пальцы, затем поправляет микрофон на подставке, поправляет очки, по привычке держась указательным и большим пальцем за оправу, поправляет на себе тонкую чёрную кофту, что мягким касанием обтягивает его торс, просвечивая напряжённые мышцы живота. Он листает презентацию, что-то показывает на ней лазерной указкой, затем снова оборачивается к аудитории. Его слушают взахлёб. Бархатистый тон его голоса успокаивает, внушает доверие и располагает к себе. И только иногда Антон с отвращением вспоминает, что Выграновский сидит рядом с ним. Иногда ёрзает, словно специально, иногда откровенно пялится на него, а Шастун в свою очередь изо всех сил пытается игнорировать это. Он понимает: всё просто. Если они хотят быть вместе, то так тому и быть. То, что он неправильно истолковал действия Попова — только его вина и никого больше. Нужно согласиться на предложение Эда, и всё будет хорошо. Всё будет правильно. Они будут вместе, как и должно быть, а Антон будет на своём месте. Но почему-то упрямое сердце отчаянно свербит, словно отговаривает его от подобного решения. И это удивительно. Потому что за целый день он вполне смог свыкнуться с новостями, узнать которые ему пришлось утром. Димка со своей толерантностью и принятием всего и вся уже успел поселить свой след в разуме Антона. И как будто тот факт, что человек, которого он знает лично, гей, уже становится чем-то вроде обыденной реальности. Он иногда думал, как поступит и что скажет, если кто-то из его окружения сообщит ему такую новость. И ни один вариант по итогу не оказался верным. Арсений Сергеевич ему ничего не сообщал, но сейчас это кажется единственным объяснением всего происходящего. Антон оборачивается к Выграновскому. Тот отвечает на его знак внимания и беспечно улыбается. — Хорошо. Я согласен на ваше предложение.* * *
— Ты блистал! — Павел Алексеевич сам блестит и сияет. Суббота. Вечер. Кажется, это судьба врачей — спиваться. Потому что иные способы борьбы с тревогой после утомительного дня сейчас недоступны. Если вчера Шастун обеспокоенно глушил белое вино, то сегодня особенно тяжёлый взгляд у Арсения Сергеевича. Антон жмётся на диванчике рядом с Волей, иногда бросая короткие взоры на мужчин, сидящих напротив. Попов угрюм и молчалив, Эд, наоборот, словоохотлив и доволен жизнью. — Да, Арс, это было очень круто! Ты уверенно держался на сцене, презентация была вообще выше всяких похвал! — Ой, льстец, ты даже мне такого не говорил! — усмехается Паша. — Спасибо, — хрипло отвечает тот, чокается со всеми и бесцеремонно опрокидывает бокал вина в себя. — Он в порядке? — тихо интересуется у Выграновского Воля. — Забей, — отмахивается тот. — Переволновался. — Ну, тебе лучше знать. И это «лучше знать», которое произносит Павел Алексеевич, укалывает самолюбие Антона. Будто тот намекает всем, что между ними есть что-то более весомое и значимое, чем между Антоном и Поповым. И это правда. Он же смирился с тем, что не стоит мелькать перед Арсением Сергеевичем, но почему же так грустно осознавать, что больше того, что случилось между ними, к примеру, вчера, больше не будет. Ужин проходит в целом спокойно. Выграновский, будто целенаправленно, вещает о своей работе в Склифе, иногда упоминая когда-то работавшего там Арсения. Павел Алексеевич на этом разговоре чрезвычайно оживляется — ему эти воспоминания приятны и дороги. Попов мрачно слушает их разглагольствия и совершенно не обращает внимания на изъерзавшегося напротив него Шастуна. Он прекрасно знает, зачем эти двое заводят такие разговоры. Это стабильная практика — раз в несколько месяцев пытаться снова заставить его вернуться к хирургии. Казалось, во всяком случае, раньше, что он привык к этим попыткам со стороны Эда и Паши, но сегодня вроде как забытые истории неприятно будоражат память, снова и снова, шаг за шагом вскрывая очередные воспоминания. Конечно, они были важны для него. Но если выбирать между самобичеванием и отсутствием воспоминаний — он выбирает второе. Но, к сожалению, нет таблетки, приняв которую можно получить желанную частичную амнезию, поэтому Арс пытается стереть воспоминания искусственным путём. И сейчас эти двое снова и снова разрушают результаты его усилий. Антон, который пытливо вглядывается в ничего не выражающее хмурое лицо Попова, вдруг принимает неожиданное решение. Сейчас или никогда. Хотя бы после этого он точно посмотрит на него. — А почему Арсений Сергеевич бросил хирургию? За столом мгновенно воцаряется тишина. Воля взволнованно облизывает губы и сглатывает. Эд сразу же поднимает взгляд на Попова. Пальцы того, лежащие на столе, чуть подрагивают, а выражение лица не меняется ни на йоту. Кажется, он забетонировал в себе любые чувства и эмоции. — Несчастный случай, — вдруг произносит Павел Алексеевич. — Паш, — тихо шепчет Эдуард. — Я всё равно узнаю. С вами или без вас, — произносит Антон. Его попросту раздражают эти тайны. Его раздражает, что в присутствии Арсения Сергеевича нельзя говорить про Склиф, про операции, про остальное, видите ли, у него плохие воспоминания. Молчание затягивается. Шастун уже с тоской жалеет о том, что поддался минутной слабости и решил во что бы то ни стало выведать правду. Любым способом. Может быть, некоторые вещи не стоят усилий, которые прикладывают к ним? — Я устал. Поеду в отель. — Арс! — Эд пытается последовать за ним. — Я хочу побыть один. — Оставь его, Эд. Не трогай. Мужчина садится обратно. Хмурит тёмные брови, ничего не говорит. — Я чудовище, — обреченно произносит Антон. — Нет, приятель, чудовище тут совсем не ты, — грустно улыбается Выграновский. — Какое-то время назад у Арсения Сергеевича была операция, — вдруг тихо начинает Павел Алексеевич. — Паш... Может, не надо? — Надо. Мне тоже нужно высказаться. Хотя бы один раз в жизни. Шастун вжимается в мягкий диван. Он снова очень чётко ощущает, что опять, кажется, сделал что-то не то, оказался не в том месте и не в то время. Лицо Воли мрачнеет, он выпивает остатки вина, ставит бокал на стол. Сутулится, будто тоже пытается спрятаться и просто исчезнуть. Затем выпрямляется, сцепляет пальцы и внимательно смотрит перед собой, негромко начинает: — Была операция. Маленькая девочка. Ей было лет, наверное, шесть. Золотистые кудри, чудесная улыбка. Она отказывалась переодеваться в больничный халат, постоянно сбегала из палаты, носилась по отделению в своём розовом платьице. — Она была любимицей отделения, — вмешивается Эд. Он снова грустно улыбается и поджимает губы. — У нас экстренная хирургия, но ей нужно было подождать. Мы не могли получить согласие от её отца на операцию. Сердечная недостаточность. Нужно было заменить сердечный клапан. Восьмая операция за шесть лет. — Мы должны были оперировать, — Воля барабанит пальцами по столу. — Меня вызвали на срочную операцию в нейрохирургию. Сердечно-сосудистый хирург опаздывал. Анестезиолог подготовил наркоз. Решили, пока ждём сердечно-сосудистого, ввести пациентке наркоз. Арс должен был всё подготовить для операции. Может быть, из-за волнения, может быть, из-за чего-то ещё Павел Алексеевич снова начал называть Арсения Сергеевича «Арсом». Антон почувствовал, как сжимается его собственное сердце. Как колотится оно в грудной клетке, как сжимаются его внутренности, как кружится голова от волнения. Будто это не Арсений Сергеевич находится на той роковой операции, а он сам. И Шаст с сожалением осознаёт, что, кажется, понимает, чем закончится эта история. Воля выдыхает и продолжает: — Арс рассказывал, что там, на операционном столе, она так улыбалась. Она взяла его за руку и взяла с него торжественное обещание, что операция пройдёт хорошо. — Он пообещал? — тихо спрашивает Антон. — Он пообещал, — отвечает вместо Паши Эд. — Что случилось потом? — Она умерла, — коротко отвечает ректор. — Вскрытие показало, что смерть наступила от анафилактического шока. Аллергия на наркоз. Попов откачивал её на операционном столе. Даже тогда, когда это было бессмысленно. Он не мог оторваться от неё. Она умерла до начала операции. — Разве... разве перед операцией не собирают анамнез? — растерянно спрашивает Антон. — Они же должны были знать это! — Должны были, — мрачно отвечает Выграновский. — Анамнез собирал другой врач. Но Арс считает виноватым себя. Хотя это была даже не его операция. Он должен был просто участвовать. Все замолкают. Шастун вспоминает, как дрожали пальцы Арсения, как менялось его лицо. И особенно то, как он пошатнулся в своём кабинете. Неужели такое событие может так травмировать? Он даже не окончил университет, но знает: так бывает. Ты хирург, но никак не бог, хотя очень стараешься. Люди смертны. Люди слишком смертны — это понимаешь, становясь врачом. Люди настолько хрупкие, они настолько сложно устроены, что одно неверное движение, одно неверное решение может стоить жизни целого человека. И как показывает реальность, смерть не забирает только одного человека, она рушит жизни ещё десятка людей. Тех, что будут бродить по коридору у операционной, ожидая только одного: когда хирург выйдет из двойных белоснежных дверей. И скажет. Хотя бы что-нибудь. Или тех, что перестают существовать где бы то ни было, в ожидании этого самого телефонного звонка. Люди бесцеремонно и невероятно смертны. И как будто, когда ты часть этого хитросплетённого мира медицины, ты понимаешь это, как никто другой. К смерти невозможно привыкнуть. Но, наверное, так полагал Антон, можно научиться рационально относиться к ней. Может же мозг научить сердце принимать некоторые факты холодно и спокойно? Неужели смерть настолько поглощает тебя? Люди внутри, это тоже стало понятно на практике в морге, не ужасны. Органы, сплетения сосудов, сухожилия, мышцы, кости и кожа — так удивительно точно и искусно устроен человек. Дрожь проходит после первого разреза скальпелем. Внутри человек такой же, какой на презентации лекций. В морге чуть прохладно, для Антона пахнет кровью и иногда — медицинским оборудованием. Антону понравилось в морге. Спокойно, тихо. Руки выполняют механическую работу, глаза исследуют то, что представляет ценность. Трупы спокойны и безмятежны. Ты не сделаешь им больно, не ранишь их чувства и не сможешь испортить что-либо. Просто стараешься аккуратно прикасаться и старательно делаешь свои первые стежки на бледной и холодной коже. Потом работа становится более привычной и быстрой. Для него смерть была такой. Голый и промерзлый факт. Который ты никак не можешь изменить. Его можно лишь констатировать. И так неожиданно больно и душераздирающе, что не всё однозначно. Смерть, которая находится в твоих пальцах, ещё обжигая их уходящей жизнью, она намного страшнее, чем та смерть, что обитает в стенах такого якобы страшного для всех морга.* * *
В коридоре отеля пусто и достаточно темно. После продолжительной прогулки по ночному Питеру ноги гудят. Антон бредёт, мечтая наконец-то добраться до своего номера. Хочется просто упасть на широкую кровать, зарыться носом в белоснежные подушки и передохнуть. После ресторана он отправился на одинокую вылазку по Санкт-Петербургу. Воля снова укатил по делам, Эд безынициативно предложил составить компанию, но Шастун вежливо отказался, чем вызвал вздох облегчения. Оно и к лучшему. А мыслей было много. Про Арсения Сергеевича. Про операцию. Про маленькую девочку с золотистыми локонами и ангельской улыбкой. Было не так сложно, когда знаешь больше, найти информацию о ней в интернете. У неё и вправду были чудесные волосы, огромные невероятные серо-голубые глаза с длинными чёрными ресницами. Маленькая ямочка на детском подбородке и абсолютно чарующая добрая улыбка, освещающая её личико. Эта история не может не оставить след. Даже Антону, который узнал её спустя годы, трудно перестать видеть перед собой эту искреннюю улыбку и весёлые глаза. И он снова и снова пытается вообразить, как же это было? Как Арсений Сергеевич понял, что что-то происходит? Как он в ужасе бросился к операционному столу? Как его дрожащие руки делали сердечно-лёгочную реанимацию? Её грудная клетка была слишком маленькой и детской, чтобы массировать сердце двумя руками. И ничего нет на свете, кажется, трагичнее, чем высокий голубоглазый врач, который восседает на операционном столе, над безжизненным телом маленькой девочки. Той самой, руку которой он сжимал несколько минут назад. Той самой, чью улыбку он ловил, наклоняясь к ней. Той самой, которой он пообещал, что всё будет хорошо. Он останавливается и прижимается к стене, чтобы прийти в себя. В целом, за эти часы он успел уже успокоиться, мысли, раздирающие сознание, вроде как утихомирились. И теперь просто нужно поспать. Антон прислушивается: чьи-то тяжелые шаги двигаются в его сторону. Узнать идущего не так сложно. Арсений Сергеевич Попов. Шастун наивно полагал, что декан уже давным-давно в своём номере спокойно или беспокойно спит. Суть не в этом. Уж никак он не ожидал увидеть Попова, идущего по коридору к своему номеру среди ночи. — Арсений Сергеевич. Антон успевает подумать, как, наверное, это выглядит странно — ведь он буквально неожиданно выскакивает из темного угла. Такой в своей розовой кофте и с чуть лохматыми волосами. — Привет, Антон. И его сердце сжимается. Почему иногда он зовёт его по имени, когда чаще это обычное и простое: «Шастун!» У него нет ответа на этот вопрос. Арсений Сергеевич одет так же, как и на конференции. На шее болтается толстая цепь, чёрная обтягивающая кофта и очки в чёрной оправе. Он держится за стену и молча смотрит на него, практически не моргая. — Вы в порядке? Почему ночью... тут? Я думал, вы поехали в отель. — Поехал. Стало грустно. Шастун придерживает его за локоть, уводя в сторону с прохода. В полутёмном мрачноватом углу явно будет безопаснее, почему-то полагает он. Нет бы проводить Попова в его номер. Но он стоит рядом, держит его за локоть и не может отвести взгляд. Новый Арсений Попов. Поникший, видимо, сильно выпивший и такой мрачный. Мрачный на грани со вселенской печалью. Что же творится в его профессорской голове? Как это можно узнать и, главное, понять? — Павел Алексеевич и Эд рассказали мне... — Попов отмахивается. — Нет, послушайте... — Не надо, — он упрямо мотает головой, словно маленький ребёнок, который не хочет слушать, что ему говорят взрослые, хочет сделать по-своему. — Остановись, — осторожно снимает очки, складывает их в карман. И Антон слушает его. Отпускает локоть. Арсений облокачивается о стену. Это всё более чем странно, это всё непонятно. Но это есть. Оно происходит. Здесь и сейчас. И вряд ли кто-то мог бы объяснить, что это значит. Потому что точного объяснения нет. — Тогда скажу другое, — хмурит брови Антон. — Я всё понял. Я понял, что ошибался. И сейчас всё будет по-другому. — Что ты мог понять, Шастун? Он усмехается, снова будто забывая, что у него есть имя. Тонкие губы растекаются в презрительную ухмылку, словно он сам из себя представляет что-то такое — тайное и неизведанное, что никто, уж тем более глупый Шастун, не сможет понять. И это обидно. Но не настолько, чтобы уйти. А Антон всё-таки хочет закончить. — Я всё понял, Арсень Сергеевич. Про вас, про Эда. И про то, что между вами было и... есть. Его хочется заткнуть. Любым доступным способом. Уж точно не ему вещать сейчас про отношения с Эдом. Арсений морщится и сжимает подрагивающими пальцами переносицу. Но он наслаждается этой болью. Он позволяет этому мальчишке резать его без ножа. Собственная кровь не такая уж и противная, стоит только распробовать вкус. Ненависть к себе становится привычной частью жизни и даже не отягощает, если уметь правильно её укрощать. Пусть он говорит. Даже если это будет больно слышать. Пусть. — И что теперь? — хрипло интересуется, не поднимая глаз. — Я не буду вам мешать. Я понимаю, я сбил вас с толку. Я, может, что-то сделал не так, занял слишком много вашего времени... Простите! Я не хотел быть причастным к тому, чтобы помешать вашему счастью, я клянусь!.. «Ты сейчас мешаешь моему счастью, идиот!» — Попов сцепляет зубы и скрежещет ими. До такой глупости мог додуматься только Шастун. Только в его башку могла прийти такая несуразица. Вот почему он так выскочил из зала! Идиот. Он идиот. Ему хочется вмазать. Почему он такой идиот? Хотя Попов сам не лучше. — Заткнись, — цедит он, сжимая кулаки. — Я просто хотел сказать... Я сдам экзамен у другого преподавателя, я не буду попадать вам на глаза! Я клянусь! Иногда слова могут причинять физическую боль. И это реальность. Это существует. И он чувствует, как прикусывает язык изо всех сил. Вкус собственной крови наполняет рот. Сглатывает. Нужно просто успокоиться. Почему этот мальчишка такой тупой? Он круглый идиот. Он ещё хуже, чем Арсений предполагал. Но о своих чувствах он не скажет никогда. Это просто невозможно. Выше его сил. — Прекрати! — А то что?! — и эта натура спорщика берёт вверх. Антон наклоняется к Попову и вызывающе приподнимает брови. — Что вы мне сделаете? — Завали. Свой. Ебальник. Говорит очень тихо, тяжело дыша и чеканя каждое слово. Шастун пугается и по привычке таращит зелёные глаза. Он ни разу не слышал, чтобы Арсений Сергеевич матерился. И выглядел настолько злым. Практически разъярённым. А он так близко. Мигает своими бестолковыми изумрудными глазами, кусает пухлые розовые губы, сводя его этим с ума. Арсений сглатывает и ощущает, как раскалывается голова. Может быть, от лишнего алкоголя, может быть, от того, как разум вступает в схватку с влюблённым сердцем, отговаривая его от того, что так сладко и трепетно хочется совершить. Он выпрямляется, снова становясь на полголовы выше Шастуна. Опирается ладонью о стену, нависая над парнем, который всё ещё не смеет шелохнуться. И они так близко. Так запретно и так неправильно близко. В трезвом состоянии он наверняка поступил бы по-другому. Нет, он просто не допустил бы, чтобы к этому привело. Он бы слишком рационально отрезал себе все пути отступления, запретив мальчишке приближаться к себе. И запретив самому себе снова идти на поводу у своих слабостей. Но в пьяной и уставшей голове нет места рациональным и правильным мыслям. Всё его тело изнывает от желания. Его нос ощущает запах Антона. Глаза впиваются в это чуть напуганное и удивлённое миловидное лицо с оттопыренными ушами, в поднятые брови и надутые губы. Душа рвёт и мечет, бьётся о рёбра, как о клетку с железными прутьями, моля только об одном: выпустить её на волю, хотя бы раз в жизни дать свободу, дать возможность поступить так, как хочется, совсем не взирая на последствия. Хотя бы один грёбанный раз. В тот самый раз, когда всё можно будет свалить на помутнение рассудка и пьяный бред. Пожалуйста. П о ж а л у й с т а. В какой момент стало так мало прикосновений? В этот самый момент. Пожалуйста. Он наклоняется. Последнее, что замечает — это испуганные зелёные глаза мальчишки. Губы касаются губ. Он жмётся к его лбу, целуя. Он часто дышит, потому что сердце колотится как сумасшедшее. Сам дрожит всем телом, ощущая, как волна томного возбуждения мягко лижет его сознание. Губы Антона такие мягкие, такие тёплые. Целовать их — благословение. И даже на какое-то мгновение кажется, что тот тоже жмётся к нему лбом, не в силах пошелохнуться, или же это просто пьяная фантазия. Беззащитность и робость Шастуна сводят с ума. Его покорность — она влюбляет. Она делает зависимым. Арсений дрожащими пальцами цепляется за его подбородок, скользит подушечками по острой скуле, он шумно вдыхает, пытаясь надышаться им — это так ценно и так жизненно необходимо. Кажется, он ждал этого всю свою жизнь. Только бы почувствовать его так рядом, ощутить его вкус, обжигаться его дыханием. Он целует его. Сминает губами его, не получая ответа. Качает головой, всё ещё прижимаясь ко лбу Шастуна. Отрывается на миллиметр, просто касаясь своими влажными губами его губ, ощущая вкус его слюны, затем резко отстраняется, растерянно трясёт головой, словно пытаясь осознать произошедшее. — Прости... Антон! Боже мой! Прости меня, пожалуйста! Господи... Он хватается руками за голову, в ужасе снова что-то бормочет, затем жмурится, словно надеясь проснуться, потом исступлённо выдыхает и просто уходит. Антон поражённо смотрит ему вслед. Он слышит, как хлопает дверь номера, он слышит, как стихают все действия за этой дверью, словно Арсений Сергеевич пытается притвориться, что его там на самом деле и нет. Потрясённо хмурится, обнимает себя за плечи и прижимается спиной к стене. Ему потребуется время, чтобы прийти в себя и наконец-то обрести возможность снова шевелиться. Чтобы добраться до своего номера, без сил рухнуть на кровать. Наконец-то разблокировать телефон, чтобы заглянуть в чат со своими друзьями, которые уже давным-давно били панику по поводу его долгого отсутствия в сети, и написать одно единственное сообщение за этот вечер. Первое и последнее.«Кажется, мой декан закончился как личность и начался как пидорас».