Мой декан закончился как личность и начался как пидорас

— У вас какие-то американские горки со мной, да? — с набитым ртом интересуется Антон. — Наверное, — улыбается в ответ Арсений. Он сидит напротив него в ресторане и, склонив голову набок, с беззлобной усмешкой наблюдает за тем, как торопливо ест Шастун. Эд, по его собственным словам, не удержался от искушения и позвал Майю на ещё одну операцию, та была плановой, но не очень ясно, объявится ли к тому моменту новый акушер-гинеколог. А Майя, увидев Попова, чрезвычайно обрадовалась, попросив его приглядеть за сыном. А Антон подумал, как потом пожалеет она о своих словах, когда узнает. Попов молча рассматривает то Антона, то свою перебинтованную руку. Ему нравится, с каким аппетитом тот обедает, у самого же кусок в горло не лезет. Ему нравится то, что они сидят напротив друг друга. Нравится, что у Шастуна так смешно отрастают волосы, чуть завиваясь на светлых кончиках. Нравится, что он беззаботно улыбается. Ему просто всё нравится. Пальцы уже практически не болят. То, что ладонь перевязана так туго — профессиональная привычка Эда — будто даже не позволяет его руке дрожать. Выграновский вообще был счастлив от новости, что проблема не только в загонах Арса, потому что их перебороть сложнее, чем какой-то там тремор. Для него это звучит достаточно достижимо, потому что не он живёт с этим уже пять лет. Сначала Арсений совсем не собирался возвращаться. Он планировал погрузиться в преподавательство, в дела университета, забить себе голову этим. И вроде даже начало получаться. Но операционная снилась ему. Во сне он снова держал в руках скальпель, снова смеялся и болтал с медсёстрами, руководил, какую музыку включить для хорошего настроения. Его пальцы творили чудеса: они ловко и легко разрезали остриём кожу и подкожную жировую клетчатку; они без труда разделяли мышцы и ткани, чтобы получить доступ к органам, коагулировали кровеносные сосуды для предотвращения кровотечения; они удаляли больные или поврежденные органы; вшивали новые ткани или органы; проводили дренирование; закрывали раны, нанося аккуратные и точные швы. Хотя последнее, как правило, доверялось ассистентам, в то время как хирург обессилено вываливался из операционной, надеясь, что у него будет хотя бы двадцать минут поспать. Он умел всё! Как хирургу общей практики ему приходилось иметь дело со всем: начиная каким-нибудь желудочно-кишечным трактом и заканчивая ассистированием на операциях с кардио или нейрохирургом. Он не имел безграничного доступа к такого рода операциям, но даже планировал получить специализацию в кардиохирургии и сертификат. Но просто не успел. Сначала его депрессия имела совсем безобидный характер, а затем это начало казаться слишком странным. Держать в руках скальпель было совсем не страшно. Он был и есть продолжение его руки, с ним чувствуешь себя уверенно, спокойно; обученный и натренированный мозг знает, что делать. Просто запускает нужные процессы, а пальцы подчиняются. Он закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться, пытаясь заставить разум снова чертить перед ним схемы и чертежи будущей операции. Словно дирижер хочет управлять этим объёмным процессом, заставляя каждое действие быть слаженным и грамотным. И последнее, чего он мог ожидать: его руки просто не будут его слушаться. — Вы в порядке? — тихо спрашивает его Антон. Он уже давно доел, отодвинул от себя тарелку и теперь взволнованно мигает своими зелёными обеспокоенными глазами. — Да, я в порядке, — кивает Попов и мягко улыбается в ответ. — Ты наелся или хочешь что-то ещё? — Вы не обязаны это делать. — Не обязан. Но я хочу. Понимаешь? А у него в голове это не укладывается. Как такое возможно? Они снова сидят рядом, снова будто не в ссоре, а такие чрезвычайно близкие и не чужие друг другу люди, какими были всего неделю назад. — Вы опять ухаживаете за мной? Антон чрезвычайно смущённо и очаровательно улыбается. Причём Арсений затрудняется сказать, чего больше сейчас в его улыбке: этого непосредственного смущения или очаровательной невинности — как он всё это сочетает в себе? — А ты очень против? Он вытягивает руки и кладёт их на стол перед собой ладонями вверх. Чуть щурится и пристально следит за реакцией Антона. Ему самому не верится в то, что сейчас всё так спокойно и просто хорошо. Что этот мальчишка никуда не убегает, не кричит на него, не пытается что-то доказать или оспорить. Именно это в нём и зацепило Арсения. Но иногда так банально хочется спокойствия. Чтобы никто не скандалил, не эмоционировал. Чтобы всё просто было хо-ро-шо. Антон приподнимает брови, которые забавно складываются домиком. Он закусывает нижнюю губу, и это придаёт ему еще более невинный, но такой вожделенный вид, так что Попов не выдерживает и отводит взгляд. — А вы будете приходить за кофе? — не отвечает на поставленный вопрос. — Получается, теперь придётся. Думает, что Воля будет счастлив от перспективы освобождения от рабства. И подозревает, что теперь кофе им обоим будет таскать именно он. Шаст выдерживает некоторую паузу, осторожно оглядывается: днём здесь практически никого. Да и никто не интересуется ими, их столик стоит в глубине ресторанного зала. Он вытягивает руки в ответ, мягко касается подушечками пальцев его ладоней, невесомо поглаживает их. Сжатые губы трогает улыбка. Это так целительно и правильно. Сердце щемит от того, какими нежными и влюблёнными могут быть их прикосновения. Какими аккуратными и сладкими — эти мгновения их, пусть и достаточно платонической, близости. Затем он отстраняется, касается его и переплетает их пальцы, осторожно переворачивая кисти рук Попова. Рассматривая перебинтованные костяшки. В голове столько мыслей! Стоит ли спросить его, что случилось? Или он не имеет на это права? Но почему же так хочется всё разузнать, влезть в его голову, узнать, что же приключилось с Арсением Сергеевичем, что он так расстроился и вышел из себя? И в мыслях ещё роится услышанная от декана фраза: «Но я не навредил никому. Разве что кожаному салону машины Эда». Что это может значить? Почему он решил сказать именно так? Значит ли это то, что он может всё-таки навредить кому-то? Ведь когда Антон впервые обратил внимание на его руку, в голове даже не промелькнула мысль или хотя бы мимолётная догадка о том, что он мог причинить кому-то боль. Но Арсений сказал это так поспешно, словно оправдываясь или боясь, что его в чём-то обвинят. — Я не против, если вы будете за мной ухаживать, — вместо всех вопросов произносит он. — Только я не знаю, как ухаживать… ну… — на этом моменте выдаёт дурацкую и смущённую улыбку, снова топорща брови на стесняющемся лице. — А зачем тебе за мной ухаживать? Ты же знаешь, ухаживают за тем, кто тебе нравится. — Ой, не нагнетайте! Антон тянет руки на себя, пытаясь расцепить их пальцы, но Арсений не позволяет ему сделать это. Он сжимает лишь сильнее, хмурит лоб, заставляя Шастуна подчиниться себе. — Если тебе есть, что сказать — говори. Я не воспринимаю такую невербальную информацию. Я хочу, чтобы ты был честен со мной. — Мне нечего сказать вам! — Нет, скажи. Я знаю, что есть. Некоторые вещи нужно говорить вслух. Он сжимает его пальцы ещё сильнее, словно намереваясь сделать больно, но при этом не переходя эту грань, когда уже можно было бы всхлипнуть от неприятных ощущений. Его лазурные глаза смотрят серьёзно и выжидающе, а на напряжённом лице больше нет улыбки или этой милой заинтересованности. Он покоряет своей властностью и непримиримостью. И так изумительно сладко желает он подчиниться, дать ему то, что тот хочет. Но суть не только в том, что хочет Арсений Сергеевич. Суть в том, что он хочет этого сам. Антон чаще дышит, словно прежнего количества кислорода уже не хватает для объёма его лёгких. Он беззвучно шевелит губами, потому что они слипаются от волнения и переживаний. Снова смотрит на тонкие изящные пальцы Попова, что так надёжно переплетены с его. — Вы мне тоже нравитесь. Очень, — пытается снова вдохнуть. Потому что это сложно. Сложно говорить о таком вслух. Потому что произнести вслух — равняется признанию, что это есть правда. — И я не знаю, что мне делать. Со мной такого ещё никогда не было. Лицо Арсения озаряет победная улыбка. Он поджимает губы, склоняет голову и с интересом рассматривает розовеющие щёки Шастуна. Такие моменты никогда не повторятся. Если у них и сложится что-то, то потом этот мальчишка уже не будет так застенчиво смущаться и тихо лепетать о своих чувствах перед ним. Поэтому происходящим нужно насладиться. Собрать в своей памяти как драгоценный эликсир — капля за каплей, капля за каплей. Чтобы потом пустить сквозь тонкую иглу по вене, навсегда поселить этот момент в своих кровяных клетках, растворить его там, навечно оставить его себе. Да так, чтобы никто не смог забрать его, никто не смог отнять. Даже если всё закончится плохо. Разве с таким чудесным мальчишкой всё может закончиться плохо? Медицина, годы работы в больнице, хирургия — это всё научило его быть реалистом. Научило просчитывать все ходы наперёд, не растворяться в ложных надеждах, а смотреть реальности прямо в лицо, какой бы она ни была. — Я счастлив услышать это, — наконец-то говорит он. Ослабляет хватку, позволяет их пальцам расплестись. Просит официанта принести счёт. Антон оживляется, лезет в карман, чтобы достать картхолдер, но Попов резко остужает его пыл: — Я заплачу. — У меня тоже есть деньги, — упрямо мотает головой Шастун. — Я работаю вообще-то. — Угостишь меня потом кофе. Не обращает внимания на его жалкие попытки успеть первым, прикладывает карту к терминалу. Официант, которого, кажется, поражает эта схватка, улыбается им обоим, оставляет чек и коробочку для чаевых на столе. — Я могу хотя бы оставить чаевые, — слабо пытается сообщить Антон. — Цыц. Арсений оставляет на столе купюру, затем самодовольно поправляет на себе пиджак, одним лишь взглядом призывая Шастуна следовать за ним. Тот, недовольно бурча себе под нос что-то нечленораздельное, идёт за ним, по пути натягивая на свои худые плечи белую куртку. Всё-таки на улице октябрь. И довольно прохладно. Не настолько, чтобы переживать о холодах наступающей зимы, но уже так, что приятные летние вайбы остаются в прошлом. В прошлых месяцах. Московское солнце гостеприимнее, чем Питерское. Ему не нужно ничего доказывать, ему не нужно пытаться понравиться, к нему не нужно привыкать. Оно просто есть. Ровно столько, сколько полагается по метеорологическому календарю. Без всяких «но» и «если». И Арсений думает о том, что хотел бы показать Антону Петербург. Не тот, что они успели увидеть за эти три дня, когда сердце трепетало от обоснованного волнения, когда между ними были эти натянутые отношения с привкусом разочарования и недосказанности, которую Попов ненавидит. А совсем другой. Романтичный, такой близкий ему по состоянию души и сердца. С этими мостовыми, невысокими чарующими домиками в самом сердце гордой северной столицы. Тот самый Санкт-Петербург, который ему знаком ещё с того возраста, когда ему было столько же, сколько Антону. Даже меньше. — Тебе нужно домой? — спрашивает Арсений Сергеевич, неожиданно, будто подкрадываясь со спины. — Думаю, да. Кажется, мама освободится нескоро. — Хорошо, я вызову тебе такси. — Да может хватит уже?! — вдруг неожиданно выпаливает Антон. Он передёргивает плечами и обиженно выпячивает нижнюю губу. Попов, как и полагается ему, молча смотрит на него, выжидая продолжения. — Я не ребёнок, чтобы меня опекать, правда! Стоит нам сблизиться, как вы сразу начинаете все делать за меня! Это же вообще… — он переводит дыхание, — невыносимо. Арсений Сергеевич скрещивает руки на груди и некоторое время задумчиво молчит. Они стоят не так далеко от главного входа, именно отсюда он планировал вызвать Шастуну такси, а сам — поехать обратно в Склиф. И вправду непонятно, насколько затянутся операции Майи. Учитывая, что в глубине души она такой же трудоголик, как и Эд, как и сам Арс. Он же предпочёл сделать вид, что не слышал, как Выграновский хищно радовался тому, что может осуществить все свои плановые операции в один день. В операционной Майя, как и он сам, Арсений, оживала. Он просто знал её. А она, вот незадача, тоже хорошо разбиралась в нём. Поэтому они молчаливо, как старые добрые друзья, прикрывали друг друга перед остальными. И ему нравилась их связь. Ему нравилось, что между ними были такие честные и доверительные отношения несмотря на то, что общались они не так часто в силу загруженности обоих. — Иди сюда, — тихо произносит Попов. Он привлекает надувшегося Шастуна к себе, мягко берёт его за руки, рассматривая их сплетённые пальцы. От одного этого жеста приятно и сладко скручивает живот. — Слушай, я не хотел тебя задеть или как-то контролировать, опекать и всё то, о чём ты сейчас думаешь. И мне жаль, что ты так думаешь. Но я правда не пытаюсь сделать ничего плохого. Подушечками больших пальцев он гладит кожу его рук. Голубые глаза смотрят чуть виновато и так успокаивающе. Неважно, какая буря будет в душе у Антона, он уверен, что способен будет её утихомирить. После паузы продолжает: — Я не считаю тебя ребёнком. Ты очень взрослый, ты очень умный, я вижу это. Я не пытаюсь как-то посягнуть на твою дееспособность… Я просто хотел, чтобы рядом со мной ты чувствовал себя… в безопасности, понимаешь? Если тебе это не нравится, я больше не буду, обещаю. Просто я не хочу, чтобы мы уже сейчас начинали ссориться. Мы успеем, — смущённо улыбается. Смущённый Арсений Сергеевич — это сродни какой-то фантастике. — Ты скажи — я сделаю. Как надо. Антон расслабляется. Это ощущается даже по его пальцам, которые уже не так напряжены в своих попытках освободиться. Он ещё ниже опускает голову. «Ты скажи — я сделаю», — вот, что способно вызвать настоящие мурашки. Осознание, что рядом с ним сильный мужчина, который просто берёт всё в свои руки — это так непривычно. Это буквально его первый опыт. Это волнует, заставляет сердце лихорадочно и обеспокоено стучать в грудной клетке — оно просто не знает, как ему реагировать. В гетеросексуальных отношениях всё по-другому. Обычно именно Антон брал всё в свои руки и решал, так что ему слишком невообразимо, что может быть человек сильнее его. — Я просто не понимаю, простите, — хмурит брови. И ему так бесконечно нравится, что они держатся за руки во время этого разговора. Можно ли не разъединять их пальцы никогда? — Какую роль… кхм… я должен выполнять. Его щёки покрываются румянцем. Произнести это вслух оказывается мероприятием не смертельным, но чертовски сложным. Арсений смеётся. Он смеётся своим бархатистым и чуть хриплым смехом. Мелкие морщинки снова рассыпаются около уголков его прищуренных лазурных глаз. Это его, видимо, очень позабавил вопрос Шастуна. — Ты не должен выполнять никакую роль, Антон. Есть отношения между мужчинами или женщинами, нет никакой «мужской» и «женской» роли. Ты просто тот, кто ты есть, понимаешь? И никак иначе. Антон кивает. Они ждут такси в молчании, уже не держась за руки, потому что вокруг снуют теперь слишком много людей. Это решение принимают негласно, и оба с этим солидарны. — А раньше вы не называли меня по имени, — вдруг произносит Антон, когда автомобиль такси уже практически подъезжает к парковке. — А раньше всё было по-другому, Антон, — улыбается Попов. — Иди-иди! — Арсений Сергеевич! — Да? Если никто из них не должен выполнять никаких ролей, то, получается, не только Арсению можно решать что-то, верно? Автомобиль уже останавливается совсем рядом. И если бы Антона после произошедшего попросили бы оценить глупость его поступка по десятибалльной шкале, то он с уверенностью бы поставил «одиннадцать». Он тянется к мужчине, осторожно касаясь обеими руками его стройной талии, успевает увидеть удивлённые голубые глаза Попова и чрезвычайно неловко и быстро целует его в губы. Затем так же скоро юркает в салон машины. Он радуется тому, что задние окна тонированы, потому что теперь ничто не мешает ему раздосадовано шлёпнуть себя ладонью по лбу. Затем прячет в локтях смущённое лицо и отвечает нечто не особо членораздельное на какой-то вопрос таксиста, надеясь, что его бурчания будет достаточно. А Арсений остаётся стоять на парковке — озадаченно и задумчиво. Он хмурится, затем криво улыбается сам себе и резко разворачивается в сторону своего припаркованного здесь автомобиля. И хорошо, что Антона нет рядом. Потому что мужчина уже улыбается победно и невероятно счастливо, вскидывая сжатую в кулак руку в жесте «ес!». Пусть его радость так и останется небольшой тайной. Не все тайны плохие. Некоторые нас защищают. А некоторые просто существуют сами по себе. И это не плохо, и не хорошо. Просто факт.

* * *

Паша сидит на подоконнике — так беззаботно, чего не скажешь о выражении его лица — как будто не он сам час назад гонял студентов с широких подоконников на третьем этаже. Беспомощно разводит руками и наконец-то подаёт признаки способности говорить: — Ну, я, конечно, не удивлён. — Чему ты там не удивлён? — откликается Арсений. Вечер среды эта парочка проводит стабильно — в деканате. Работы, как всегда, прилично. Учитывая то, что Воля в последние дни торчал там же, где и Майя, в операционных Склифа, то на Попова свалилась ещё не очень приятная кипа бумажных дел, которые необходимо теперь решить срочно. — Твоим поведением, Попов! Я вообще надеялся, что мне не придётся отправлять Шастуна к кому-то другому сдавать экзамен, но, видимо, придётся. У нас больше никто не ведёт твой предмет. — А, может быть, как-то можно замять? — интересуется Арсений, складывая файлы стопкой, крепя их внутрь папки на пружину. — Замять можно что угодно, Арс. Вопрос: какой ценой? А если кто-то узнает? — Ладно, — холодно отвечает он. То, что имеет место быть между ним и Антоном, действительно создаёт некоторые трудности. Слова Паши звучат как безумие. Ну что за ерунда? Кому ещё Шастун может сдавать экзамен, кроме него? Тем более ещё где-то в другом университете. Это попросту смешно. Последнее, если честно, о чём он думал, когда позволял Антону целовать свои руки, а потом и себя самого, — это его экзамен в январе. На дворе октябрь, и хотя Арсений как никто другой знает, как быстро летит время, кажется, что до начала нового года просто бесконечное количество дней. И это глупо. С какой стороны не посмотри. — Даже если я и найду, кому он сдаст экзамен в другом университете, а выбор у нас невелик, то что мы скажем? Ты готов заявить о своей ориентации? Арсений нервно барабанит пальцами по столу. По правилам студент не имеет права сдавать экзамен преподавателю, если находится с ним в отношениях, это считается конфликтом интересов и может повлиять на объективность оценки знаний студента. В таком случае, обычно назначается другой преподаватель или организуется комиссия для проведения экзамена. Но другого преподавателя у них нет. И нельзя просто так отказаться от принятия экзамена. Нужна причина. И её нужно озвучить вслух. И зафиксировать документально. — У нас ещё есть время, почему ты решил домогаться до меня сейчас? — недовольно вопрошает Арсений. — Нет, милый мой, это я не домогаюсь ещё! — Воля спрыгивает с подоконника. И не скажешь, что этому человеку сорок пять плюс. Стройный, подтянутый и всегда с дружелюбной улыбкой — он и вправду выглядит очень хорошо. — Я просто не хочу очнуться в январе и понять, что нам жопа. Я хочу, чтобы ты занялся этим вопросом уже сейчас. — Хорошо-хорошо, я тебя услышал. Я займусь. — Так-то лучше. Он удовлетворённо кивает. Проходя мимо стола Арсения, милосердно выцепляет несколько папок с документами на проверку. Попов устало улыбается и благодарно кивает ему. — Ты Эда видел? — Конечно. На работе. Что-то он весь ушёл с головой в работу. Я тебе советую этим же заняться. Выходит в коридор, плотно прикрывает за собой дверь. Пашка безупречно прав. Отношения между преподавателем и студентом — это вечный конфликт интересов. И Попов злится на себя за то, что он такой опрометчивый и легкомысленный. До этого все пять лет он как-то умудрялся учить ребят и жить, не тужить. Но стоило в его жизни появиться этому парнишке со своим упрямым характером и зелёными глазами, так сразу он потерял контроль над собой. Контроль, который на самом деле утерян давно, в той самой злосчастной операционной, когда он осознал, что есть вещи, неподвластные ему. И он никак не сможет повлиять на них. И это убивает. Разбивает вдребезги. Да так, что потом приходится ещё очень долго собирать себя по маленьким кусочкам и осколкам, снова и снова покрываясь царапинами с ног до головы. Утерянный контроль слишком сильно отразился на его сознании. И он пытался контролировать всё остальное, чтобы создать себе иллюзию безопасного пространства. Такого, какое он потерял в операционной. Он просто никогда больше не чувствовал себя в безопасности. Ему всё время нужно было следить за всем на свете, просчитывать каждый шаг, высчитывать каждую вероятность — вот в это жалкое подобие себя он превратился. И Эд был не прав. Дело совсем не в треморе. Он лишь является видимой и осязаемой причиной того, что Арсений не может вернуться. На деле, как однажды он беседовал со своим психоаналитиком, он попросту больше не может себе доверять. Однажды контроль был потерян, и это привело к фатальным последствиям. А хирургия — это то дело, где должно быть доверие. Оно есть ключевая ценность. Доверие пациента хирургу, доверие между коллегами во время операции, доверие самого хирурга своим рукам, своей способности рационально мыслить и принимать решения. Без этого невозможно. И сейчас, смотря на свои подрагивающие пальцы, Арсений думает о том, что, может быть, его организм таким образом пытается его защитить и дать ему время оправиться. Но сколько нужно времени? Неужели бесконечность? Его мечта о степени в кардиохирургии попросту отдаляется от него с каждым упущенным годом. И это причиняло ещё больше боли. Это было так невероятно больно, что он порой ощущал её физически. Его сердце предано медицине. И предано ею же. И этот перелом в его жизни невозможно срастить никак. Ему нужно вернуться. Но как? Впервые за пять лет он отпустил контроль. Просто потому, что устал. Потому что осознание, что его бесконечная концентрация ни к чему толковому не приведёт, стало слишком ярким. И слишком правдивым для него самого. И он позволил себе большее. Позволил себе увлечься. Позволил себе не жить каждое мгновение в напряжении: расслабленно и с интересом наблюдая за этим парнем со светлыми коротко стриженными волосами, которые с каждой неделей так очаровательно отрастали, а он сам, кажется, не собирался их стричь. И это чрезвычайно радовало Попова. И ему бы сейчас закончить это всё. Пресечь на корню, пока не так больно, но сердце, наконец-то почуяв долгожданную свободу, не желает теперь так просто сдаваться. И, если так подумать, то ему самому тоже не хочется сдаваться. И упускать это трепетно распускающееся чувство внутри. Хмурится, пододвигая ноутбук к себе. Работу, несмотря на романтику в голове или в другом любом месте его тела, никто не отменял. Ещё беспокоится насчёт Эда. После того воскресного разговора, как казалось Арсу, весьма удачного и корректного, его бывший, который любил частенько о себе напоминать, буквально запропастился. На звонки не отвечал, на сообщения отвечал, но неохотно. Отмахивался сказаниями о работе. И вправду, как обмолвилась Майя, Выграновский снова начал оперировать. Но и до этого оперировал, но не так рьяно. Всё-таки Арсению казалось, что ему очень подходит его управленческая должность заведующего отделением. Но кардиохирург он всё-таки потрясающий. Арсений Привет Как ты? Всё так запутанно. Непонятно, как из простой и размеренной его жизнь превратилась в полосу препятствия с кучей моральных и этических дилемм. Решает всё-таки написать Эду, просто убедиться, что он в порядке. Он знает, что не может нести ответственность за чужую способность воспринимать отказы и травмирующие ситуации, но всё равно ощущает себя виноватым.

* * *

— Ну всё, будете ебаться в жопу, — довольно резюмирует Серёжа, ставя свой стакан на стол. Не совсем понятно, чему именно он радуется, но Антон решает на всякий случай не уточнять. Меньше знаешь — крепче спишь. — Ты же в курсе, что однополый секс между мужчинами не состоит только из фрикций туда и сюда? — а вот Дима решает заняться половым воспитанием друга. — Поверь мне, брат, я очень сильно не хочу знать, из чего он ещё состоит, — доверчиво сообщает Матвиенко. — Тогда что ты так прикопался к Шасту? — Я пытаюсь оказывать моральную поддержку! — искреннее возмущается он. — Не ты только у нас гуру сопереживаний! — Мне и без твоей моральной поддержки было очень хорошо, правда, — примирительно вставляет свою лепту в этот диалог Антон. Если честно, ему тоже не очень хочется знать, из чего там состоит гейский секс. Он вообще до конца не уверен, что может принадлежать к этой касте людей. Ему просто нравится Арсений Попов! Разве для этого нужны какие-то ярлыки? — Да, лучше уж бы ты помалкивал, — поддакивает Дима. — А тебя и твой длинный язык без костей никто не спрашивает! Он уже не обращает внимания на их привычную перепалку. Знает же: пособачатся и успокоятся. А потом ещё весь вечер будут в обнимку горланить песни в караоке. Это сродни чему-то родному. В среду вечером, резонно отметив, что среда — это маленькая пятница, они решают провести время вместе в небольшом и приятном пабе на районе у Матвиенко. Тот, хоть и является практически не пьющим человеком, но любит исследовать подобные местечки, что является плюсом для его друзей. Всегда есть несколько классных вариантов, куда можно сходить. Антон пьёт коктейль из водки и цитрусов. Бармен, когда вручал ему этот шедевр, произнёс что-то на своем, на барменском, вроде как «отвёртка», но он только отмахнулся. Водка есть водка. Просто водка с тем, водка с сем. Ничего нового не было изобретено. Что нравится, то и добавляешь. Димка очень цивильно увлекается аперолем, а вот что пьёт Серёжка, друзьям выяснить пока не удаётся, потому что он постоянно снуёт туда-сюда, всем интересуясь и всем увлекаясь. — Эй, приятель! Не парься из-за Серёжки, — Дима подсаживается рядом. — Ты же знаешь, он дурной у нас. Хотя, не отменяет того факта, что он наш дурной. — Всё в порядке, — качает головой Антон. Треплет друга по плечу и снова тянет коктейль из трубочки, рассматривая поющую музыкальную группу на сцене. В голове тоже роятся строчки из песен, но ни одна точно не подходит, чтобы описать его состояние. Взволнованно-озадаченное. За эти дни они с Арсением Сергеевичем не виделись. Лишь однажды Шаст заметил его на парковке вечером после работы. Но у него был такой уставший и даже будто измученный вид, так что он решил не подавать знаков присутствия неподалёку. Слишком не хотелось заставлять Попова нацеплять на себя фальшивую улыбку и притворную лёгкость в общении. А ведь именно так он бы и поступил. Общались в мессенджере. И это так волнительно. И так по-особенному. Он вообще ранее не придавал значения перепискам в отношениях, не стремился к ним и чаще их использовал скорее для выяснения деловых моментов, предпочитая виртуальному общению — личное. Но с Арсением Сергеевичем всё иначе. За эти три дня ни у одного из них не находилось достаточно времени, чтобы встретиться. Арсений пропадал на работе, где его любезно загружал работой Воля, а Антон торчал с утра на занятиях, а потом тоже работал до позднего вечера, отрабатывая смены Стаса. Арсений Сергеевич Как ты? Дурацкая улыбка на всё пьяное лицо — это выдаёт его с потрохами. Так что вечно отсутствующий, как отец Шастуна, Серёжка прилетает к ним на этот сигнальный свет. — Почему мы такие счастливые? — любопытствует он, плюхаясь на стул рядом. — И не говорите, что пьяные. Я всё равно не поверю. — Вот сейчас будем узнавать, — соглашается Поз. Они окружают Шастуна с его телефоном в руках. — Ничего удивительного, вы чего? Он смеётся и кладёт телефон на барную стойку, позволяя друзьям наконец-то вглядеться в разблокированный экран. — Как это мило, — резюмирует Дима. — А ты с ним до сих пор на «вы»? — деловито интересуется Матвиенко. — А куда ему спешить? — Действительно. Антон отмахивается от них и берёт телефон в руки. Даже бармен, стоящий в метре от них и натирающий стекло бокала, усмехается, разглядывая его совершенно придурковатую улыбку.

Шастун 🐣 С ребятами в пабе А вы как?

— Мы теперь — «ребята»! — самодовольно комментирует Серёжа. — Тихо! Печатает что-то! И, наверное, если бы не ажиотаж парней, он бы сам не поверил в то, что происходит с ним сейчас. Каждый день, просыпаясь в своей кровати, он думает о том, что, должно быть, это какой-то затянувшийся сон, но сообщение, которое его ждёт каждый раз, заявляет об обратном. Интересно, Попов вообще спит? Серёжа утверждает, что тот просто заранее ставит отправку смс, а потом просто просыпается от звука уведомлений. А Дима отмечает, что время прихода смс каждый день отличается, да и вряд ли Арсений Сергеевич стал бы так париться. Арсений Сергеевич Могу забрать тебя, если понадобится — Куда это он забрать его хочет? — таращит глаза Матвиенко. — Я думал, мы у меня переночуем. — Если декан тебе говорит, что хочет забрать, значит, надо соглашаться, — возражает Дима. — По-моему, это очень даже любезно с его стороны. И если ты хочешь стать с ним ближе, то можно согласиться. — В смысле ближе? — Серёжа буквально становится синонимом слова «подозрение». — Ой, не знаю, о чём ты, но я точно не об этом! Они редко видятся, а тут смогут поболтать наедине. Антон подпирает щеку ладонью, уже больше машинально пьёт очередной коктейль. Спать и вправду хочется, завтра рано вставать, снова учёба, а потом и работа. Немного устал в череде бесконечных дел, потому что дни он проводит в последнее время как белка в колесе: учёба — дом — работа. И редкие вечерние посиделки с друзьями. Банально нет возможности отдохнуть по-настоящему и выспаться. Клюёт носом, но всё-таки успевает кое-как набрать ответ.

Шастун 🐣 Я просто хочу спать, Арсений Сергеевич

* * *

— Эй, Шаст, приём! Просыпайся! — Дима весьма бесцеремонно бьёт его по щекам. Антон вздрагивает и открывает слипшиеся глаза. Он сидит в максимально неудобной позе на высоком барном стуле, уложив свой корпус на столешницу. Бармен снова тут как тут и с интересом наблюдает за ситуацией. Очень нелепая ситуация, но он так хочет спать, что готов сейчас даже заплатить сколько-нибудь денег, чтобы его не трогали и оставили здесь в уголочке. Только бы выспаться. Хотя бы один раз. — Да он немного выпил, кажется, — сквозь сон слышит растерянный голос Серёжи. — Это же Шастун. — Он не пьёт почти, — поддакивает Поз. Антон не очень понимает, перед кем его так яростно защищают, но сквозь сон довольно улыбается. Спасибо за поддержку, как говорится. — В последнее время работает много и учится. У Стаса совсем завал на учёбе. — Да, я тоже такой занятой, — даже делает слабую попытку поддержать разговор. — Короче, если очень надо, можете забрать, — тут уже затрудняется определить, кому принадлежит голос. — А мне очень надо. А вот этот голос он узнает из тысячи. Антон вскакивает и удивлённо трёт глаза. Затем таращит их. Зрение потихоньку фокусируется, так что перед ним предстают: невозмутимый Серёга, тоже слегка сонный и уставший Димка и… Арсений Сергеевич. — Привет. Смотрит на него и улыбается. Своей такой доброй и искренней улыбкой. Они точно в начале года цапались как кошка с собакой? Просто сейчас Попов выглядит как сама любовь. — З-здравствуйте. Что вы здесь делаете? — беззвучно цыкает в сторону парней, которые изо всех сил делают совершенно незаинтересованный в происходящем вид. — За тобой приехал.

З-а

т-о-б-о-й

п-р-и-е-х-а-л.

После этих слов сердце точно может разбиться. Просто потому, что не сможет выдержать этого напряжения. Потому что невозможно выдержать что-либо, когда он рядом. — Поздно уже. На часах уже час ночи. Шаст тоскливо думает о том, что наверняка уже не выспится. Завтра будет снова продирать глаза и ненавидеть себя за все поспешные решения, включая выбор посещения паба вместо своей уютной кровати, в которой мог бы провести чудесный вечер и ночь. — Я знаю. Поэтому собирайся, — произносит он серьёзно. Голубые глаза смотрят прямо на него, чуть хмурясь, будто он за что-то сердится на него. Димка переглядывается с Серёжей, тот хихикает и жестами пытается объяснить другу, что тот может идти, а они сами оплатят счёт. Выходят на улицу. Только сейчас Антон осознаёт, как душно было в пабе. Свежий и прохладный ветер октябрьского вечера приятно освежает. Кажется, он и вправду перепил. Потому что алкоголь даже не пытается выветриться. Но ему хорошо. Ему и вправду хорошо. — Зачем вы за мной приехали? Я не просил. — Я подумал, что так нужно. Если тебя это смущает, я могу уехать, а ты доедешь домой на такси. — А что это домой? — Что, прости? — Попов удивлённо поднимает бровь. Они останавливаются на парковке у его автомобиля. — Зачем домой? — А куда ещё, позволь спросить? — Ну не знаю, — Антон глупо улыбается. — Димка сказал, что мы можем с вами стать ближе. Ситуация такая… понимаете? — Ближе?! Арсений Сергеевич от неожиданности кашляет, прикрывая рот запястьем, поражённо рассматривая Шастуна. Тот беззаботно оглядывается по сторонам, буквально с искренним любопытством. Пьяная ухмылка не сползает с его сонного лица. — Поедем уже. Поедем, — капризно просит он. — Я хочу спать! — Конечно, поедем, — бормочет Попов. Он осторожно помогает ему добраться до двери пассажирского сиденья, любезно распахивает перед ним дверь, чтобы парень мог сесть в салон. И всё ещё пытается прийти в себя после услышанного. Конечно, Антон почти наверняка говорит это, потому что выпил чуть больше положенного, но он не может избавиться от шокового состояния. Садится на водительское сиденье. Пристёгивается. Пытается сообщить Шастуну, что тому тоже следует пристегнуться, но потом плюёт на эту затею, наклоняется и аккуратно протягивает ремень к замку. — А ещё, — Антон снова открывает глаза и внимательно смотрит на декана. — Я вам не «ушастик», — забавно морщит нос, так что Арсений фыркает. — А кто ещё? — он ласково улыбается, указательными пальцами обеих рук легонько касается его ушей. — Смотри, какие ушки. Шастун только отмахивается и втягивает голову в плечи, кутаясь в своей белой куртке. — Поехали. — Куда поехали, Антон? — К вам. Арсений хочет сказать что-то, его глаза снова удивлённо увеличиваются в размерах, но он прикусывает нижнюю губу и всё-таки молча смотрит на то, как Антон уже в эту же минуту сладко сопит, мило надув губы. Откидывается на спинку сиденья и просто несколько мгновений бесцельно пялится вдаль. Кладёт ладонь на грудную клетку. И сердце так приятно и так бешено колотится. А ведь ему все тридцать восемь. И такая тахикардия как будто даже вредна для здоровья. По привычке зажимает указательным и средним пальцем запястье на левой руке, замирает. Сто пятьдесят ударов в минуту. Да ты попал, Арсений Попов.