* * *
— Это вообще что такое?! Никто не мог предугадать, что им снова придётся увидеться. Да ещё и при таких обстоятельствах. Потому что Воля сейчас буквально находится в ярости. Он трясёт перед невозмутимым лицом Попова и чуть удивлённым Антона телефоном, и выглядит так, словно готов их обоих разорвать в клочья. Попова, кажется, невозможно пробить, а вот Шастуна эта ситуация волнует явно больше. Они стоят перед ректором, как провинившиеся школьники, которых будут очень долго и безжалостно отчитывать за проступок. Хотя, на самом деле, проступка никакого не было и нет. — Ну, понаписали дети всякого бреда, что теперь поделаешь тут, — устало приподнимает брови Арсений. На самом деле, он видит творчество от поклонников фотошопа впервые. И неприятно удивлён. Не то чтобы он считает себя всеобщим любимцем, но уж явно очень сомнительно то, что кто-то из студентов мог справедливо и весомо точить на него зуб. Он всегда рационален, строг и справедлив. Никого не валил и не собирается. Может пойти навстречу, но не настолько, чтобы слыть подкупным. Принципиален, но не так чтобы считаться упрямцем и козлом. Поэтому эта новость, хоть он и старательно не пускает эмоции на своё спокойное лицо, его подкашивает. — Шастун?! — Павел Алексеевич практически швыряет телефон на свой стол. Так, что Антон боязливо вздрагивает и пытается отодвинуться чуть дальше, только было бы куда. — Ты как это прокомментируешь? А он мог бы прокомментировать. Мог бы сказать про Иру, про её измену и про их сложные отношения. Но почему-то именно сейчас складывается впечатление, что не этого Воля ждёт от них обоих. Причина сейчас не так важна, как следствие. И ректор, несмотря на такую дерзкую формулировку вопроса, явно хочет от них чего-то другого. — Простите, — только и может расстроенно пробурчать он. — Господи, — Воля выпрямляется и весьма театрально и трагически сжимает пальцами переносицу, замирает на несколько секунд в таком положении, словно пытаясь превозмочь в себе желание убивать. — Паш, чего ты хочешь? — Я? — оживляется, словно именно этого вопроса он ждал всю свою жизнь. — Арс, я вот вообще ничего не хочу! Просто этим феноменом в виде ваших фотографий… — Это не наши фотографии… — робко возражает Шастун. — Не важно! Этим произведением искусства заинтересовался ректорат! И что ты мне прикажешь делать, Арс?! — По-моему, мы живём в двадцать первом веке… Его порядком начинает раздражать эта ситуация. Но он держится. Ради Антона. Ради их обоих. Ещё больше, чем нелепость случившегося, его раздражает необходимость стоять перед лучшим другом, пусть и старше его по должности, как мальчишка, который должен оправдываться и выгораживать себя, хотя сам он ни в чём не виновен. Но прекрасно понимает, как это всё работает. И Пашка в ярости не только из-за того, что его впутали во всё это, но и потому что переживает за них обоих. И, несмотря на всё это, совсем не легче. Антон стоит рядом и вжимает голову в плечи. Арсений старается не смотреть на него, потому иначе он совсем расклеится. А ему нельзя. Никто кроме него самого не защитит их. — Слушайте, — Воля устало опирается ладонью о столешницу и выдыхает. — Я думаю, что мало кого волнует, кто там с кем спит. Главное, как говорится, чтобы все высыпались. Дело не в этом. Фотографии слишком разошлись по нашей общественности. Они пойдут ещё дальше. Это портит всё, парни. Имидж университета, твою репутацию, Арсений. И твою, Антон. Даже если бы Арс решил закрутить роман с какой-нибудь четверокурсницей, вместо нашего лучшего студента, — у Попова практически получается подавить усмешку, — это всё равно было бы так же плохо. Вы меня понимаете? Антон понятливо кивает. Хотя, на самом деле, ничего он не понимает. Получается, кто угодно может нафотошопить каких угодно фотографий и испортить кому-то жизнь? Даже если фотошоп не имеет никакого отношения к реальности? Конечно, это не их случай, но доказать-то ничего нельзя. Арсений стоит, гордо выпрямив спину. Он не сводит взгляда с коллеги и ректора. Тёмные волосы аккуратно зачёсаны назад, открывая ровный и спокойный лоб, тонкие пальцы будто бы невзначай теребят пуговицу песочного цвета пиджака, а Шастун почему-то думает, что в такой момент ему очень хочется держать его за руку. Сплести их пальцы, чтобы хоть немного уверенности Попова перетекло в его тело, сквозь подушечки пальцев, через тёплое и такое ценное касание. Но всё это уже не имеет смысла. И как будто все его сомнения насчёт собственной ориентации становятся смешными и глупыми в сравнении с осознанием, что они сейчас, стоящие рядом с друг другом, больше не связаны ничем, кроме непродолжительного общего прошлого. Это осознание холодным потоком врывается в сознание, отрезвляет. Оно треплет пронизывающим потоком ледяного воздуха короткие кудряшки Антона, обхватывает цепкими пальцами горло, безжалостно сжимая его, не позволяя даже вдохнуть полной грудью. Отсутствие отношений между ними — это казалось ему самым простым и логичным решением проблемы. Нет отношений — нет проблем. Но сложность оказалась в том, как слишком быстро понял Шастун, что внутренний конфликт с самим собой никуда не делся. Просто, если раньше нетерпеливый Арсений Попов будто бы подталкивал его к неизбежности принятия решения, то сейчас это виснет мёртвым грузом в его собственной душе. Как неприятно так скоро осознавать свою неправоту. А ещё, вот удивительно, нельзя расстаться с человеком и стереть его образ из своей головы, словно неудачный рисунок мелом на доске. — Твой Арсений ещё не придумал, что ему делать с вашим экзаменом, так ещё и это! — Воля сжимает виски и вздыхает. — А что не так с нашим экзаменом? — осторожно интересуется Антон. Арсений не успевает сказать ничего. Не успевает подать какой-нибудь тайный жест или сигнал, чтобы друг заткнулся, поэтому всё, что ему остаётся — это смотреть, как продолжает возмущаться Пашка. Всё, чего хотел он сам — так это отгородить Шастуна от разного рода неприятностей. И если проблема сейчас зависит от его решения, то Антону знать о ней вовсе не нужно. Наверняка захочет совершить акт самопожертвования или что-то подобное. Всё, что нужно делать Антону, по мнению Арса — учиться. Остальное он планировал разрешить сам. — Ах, ты не в курсе! — Павел Алексеевич усмехается. Он лениво потирает ладони и теперь прохаживается перед этими двумя, сложив руки на груди. — А дело в том, что Арсений Сергеевич не может принимать у тебя экзамен, потому что… ну, потому что… Воля очень театрально задумывается, словно пытается с трудом вспомнить эту самую причину, по которой Попов не может принимать экзамен у своего студента. — Прекращай, — мрачно подаёт голос Арсений. — Я не подумал об этом, — тихо говорит Шастун. — Простите… Не совсем понятно, перед кем он извиняется. Арс недовольно хмыкает. Ему такая позиция не нравится. Им не за что извиняться. — Не извиняйся, — одёргивает его, параллельно хватая за запястье, чтобы тот отошёл назад, за его спину. Антон опускает взгляд на пальцы, сжимающие его руку, и поджимает губы. Арсений смущается, хмурится, отпускает его и отворачивается. — Ребят. Я вообще за любовь. Любовь — это прекрасно! И вы мне оба симпатизируете! И я хочу, чтобы у вас всё было хорошо. Но ещё… как бы так намекнуть, у меня тоже должно быть всё хорошо. А если потом всплывёт, что Арсений принимал у тебя экзамен, — это он уже обращается к Антону, — то его лишат лицензии, а результат твоего экзамена аннулируют. Думаю, мне не нужно особенно обширно распинаться перед вами, чем это закончится. — Что нужно делать? — холодно спрашивает Антон. Попов недовольно цокает. Он как был уверен, так и уверен до сих пор, что этот парень не должен вмешиваться в такие дела. Ему следует хорошенько учиться, чтобы стать лучшей версией себя и замечательным врачом. Не важно, с помощью Арсения или нет. И эта мысль неприятно укалывает сознание. Не хочется думать о будущем, в котором их не будет вместе.Почему же люди так любят принимать поспешные решения, а потом всю оставшуюся жизнь сожалеть и горевать о том, что упустили?
— Не лезть в это дело, я сам разберусь, — упрямо вмешивается Арсений. — По-хорошему: найти другого преподавателя, чтобы принял у тебя экзамен. Но у нас в университете нет альтернативной. Нужно подавать заявку в другой университет. А я не могу подать заявку просто так, — доверительно вещает Павел Алексеевич. — Мне нужно указать причину, которая будет достаточно веской, чтобы Арсения заменили. Понимаешь? — Это нужно даже в случае того, если мы больше не вместе? — А вы больше не вместе? Арсений ощущает, как внутри него, по его колотящемуся сердцу, расползаются трещины. Он сглатывает и поворачивает голову в сторону Шастуна. Чувствует себя максимально не готовым так скоро снова поднимать эту тему. И понимает, что ему больно. Ему по-настоящему больно от того, что это правда. И от того, что Антон эту правду, кажется, принимает. — Да. Ни один мускул не дрогнул на этом фарфоровом и равнодушном лице. У Шастуна был лучший учитель по невозмутимости в стрессовых ситуациях. Но, если быть честным, он держится из последних сил. — Слушай, друг, — Паша подзывает к себе Антона. Он присаживается на край широкого подоконника, протягивает руки и берёт его пальцы в свои. — Дело не в этом. Может быть, никто и никогда не узнает. Может быть, я просто навожу шумиху. Но правила есть правила: никакого конфликта интересов или личных пристрастий. Не важно, бывшие вы партнёры или настоящие. Если в случае с твоей мамой всё просто — она подаёт заявление, и ты сдаёшь зачёт другому преподавателю, потому что нечего скрывать, то тут всё иначе. Ты понимаешь, о чём я? Антон кивает. — Я очень переживаю за вас. Наша маленькая ложь может повлечь за собой фатальные последствия. Никто не будет с вами церемониться. Комиссия, которая примет решение насчёт вас, не будет за вас переживать, она просто разрушит ваши жизни. В твоих руках — жизни пациентов. Конечно, это в будущем. А Арсений обучает таких, как ты, хирургов. И если у них будут хоть малейшие сомнения касательно вашей компетенции, что вы можете навредить кому-либо, то вас лишат работы. И от этого не отмыться. И, если честно, я с этим согласен. Несмотря на то, что вы мне оба дороги. Арс не спешит раскрывать свою ориентацию, и я его понимаю. Учитывая нынешнюю шумиху с фотошопом, это ещё неуместнее, чем раньше. Других решений проблемы я пока не вижу. — Если я сказал, что решу, то это значит, что я всё решу, — тихо произносит Попов. — Как скажешь, — выдыхает Воля. — У тебя осталось очень мало времени. И давайте это, миритесь как-то. Я уже сделал ставку на ваше счастливое будущее. Они выходят из кабинета ректора. Оба выдыхают. Потому что могло быть хуже. — Антон… — Не нужно, Арсений Сергеевич, — обрывает его Шастун. Его зелёные глаза горят негодованием. — Думаю, мне снова нужно привыкать к обращению на «вы». Потому что, видимо, мы не так близки, как я полагал. Он говорит спокойно и отстранённо. Совсем не похоже на того самого Антона, который всегда готов поделиться своими эмоциями и проявить их. Разворачивается и уходит прочь. — Не так близки? И поэтому я узнаю о фотографиях не от тебя, а от Паши? Антон на мгновение останавливается, замирает, а затем снова продолжает свой путь. По той простой причине, что ему нечего ответить. Они оба друг друга стоят.* * *
— Бог ты мой! Мальчишки! И вы здесь откуда? — А ты, мама, решила поселиться в Склифе? — вопросом на вопрос отвечает Антон. Майя сердечно обнимает ребят. Сначала сына, потом Серёжу с Димой. Они приехали в Склиф после пар и сейчас им нужно переодеться в медицинскую форму. — Эд предложил мне поработать на полставки, — подмигивает женщина парням. — И, пока его нет, я ещё вроде как его замещающая. — Впечатляющая карьерная лестница, — шутит Димка. — А что с ним? — обеспокоено спрашивает Матвиенко. Майя пожимает плечами. — Не знаю. Арсений сказал, что он плохо себя чувствует. Очень хочется верить, что ничего серьёзного. А сейчас давайте провожу вас в ординаторскую, чтобы вы смогли переодеться. И расскажите мне, как так вышло, что студентов четвёртого курса пускают на операции? — Ну, не прям уж пускают, мам. Мы так, будем поглядывать издалека. А всё случилось благодаря Выграновскому. Серёжа коротко, как только мог, целенаправленно о чём-то умалчивая, поделился с друзьями, что они всё-таки встречались ещё несколько раз. Как будто очень между делом: один раз за очередным завтраком и ещё парочку раз за ужином. Эд был очень обходительным и вежливым. С готовностью отвечал на все вопросы, сдержано улыбался, оплачивал счета, несмотря на все возражения, и ещё взял в моду подвозить своего юного ученика до дома. Ребята всевозможно хихикали над тем, как быстро Серёжа стал его протеже, тот только рассеянно хмурился и отмахивался от их издёвок. Кажется, внутри него что-то происходило, но сам он не спешил делиться этим с кем бы то ни было. Антона это расстраивало, а Димка настаивал, что друг сам придёт к ним, когда будет готов. И Выграновский вправду решился на широкий жест. Ребятам было позволено поприсутствовать на нескольких операциях. Разумеется, не всё так просто. Следить за ходом операции возможно только из зала для наблюдения. Это специально оборудованное помещение, которое находится рядом с операционной. Через большие стеклянные окна они смогут наблюдать за процессом операции, не нарушая гигиенических норм и требований безопасности. Зал для наблюдения оборудован аудио- и видеосистемами, которые позволяют получать дополнительную информацию о процессе операции. До этого всем троим требуется переодеться в медицинскую форму, а также подписать соглашение о конфиденциальности. Такие экспириенсы впечатляющая редкость для простых смертных четверокурсников, но то, что эту идею запатентовал сам заведующий, впечатляет персонал. К ним относятся спокойно. Врачи здороваются, даже хирурги, которых обычно не интересует ничего из происходящего вокруг, если это, конечно, не операция, коротко улыбаются этой скромной процессии. Майя Олеговна провожает троицу и, оставив им указания по дальнейшим действиям, покидает их, отправляясь по своим делам. — Мы должны быть тише воды и ниже травы, — наставительно сообщает друзьям Матвиенко. — И не создавать дополнительных проблем для пациентов и медицинского персонала. Нужно слиться с толпой. — А если нас примут за настоящих врачей? — хихикает Антон. — Беги! — усмехается Димка. — Смотри, Тох, Выграновский переплюнул твоего Попова. Вот, мы уже практически добрались до операционной. — Ну прости, что у Арсения нет своей собственной больницы, — огрызается Шастун. В кругу друзей он по-прежнему называет его «Арсений», будто событий недельной давности и не было в помине. Друзья успевают уже обсудить всё на свете: включая произошедший инцидент с фотошопом. Воля и вправду не остался в стороне, очень скоро пост был деактивирован, а сам канал в телеграме — удалён. Это немного приостановило поток рассылок фотографий, но никак не повлияло на ситуацию в ректорате. Антон практически умолял Павла Алексеевича всеми возможными и невозможными способами скрыть это от его матери. Он собирается рассказать ей. Правда, не очень понимает, когда именно и как. — Девочки, не ссоримся, — примирительно выступает Серёжа. Вообще, в последнее время он стал тише. Меньше сарказма, который обычно лился через край, меньше шуток и шума с его стороны. Шаст и Поз многозначительно переглядывались между собой каждый раз, когда вместо очередной нападки со стороны друга, они получали задумчивое мычание. Но вслух пока никто ничего не произносит. Они переодеваются. Первые минуты никто не может сказать ни слова. Халаты для них — обыденная одежда, но сейчас, в стенах больницы, это ощущается совсем по-другому. По-настоящему. По-взрослому.* * *
— Что у вас там опять за приключения? — хрипло вопрошает Эд, привставая с кровати на локтях. Он криво улыбается, рассматривая Арсения. — Отвали, — отмахивается тот. Присаживается на край кровати и разворачивает бумажный лист, читает указания врача. Выграновскому назначили новый препарат. Вообще, по-честному, Арс давно бы взял его за шкирку, как маленького и бестолкового щенка, и отправил бы на операцию, чтобы прекратить эту фальшь. Всем и так понятно, что это лечение не продлит его жизнь. Точнее, существование. А Склиф без хорошего управляющего долго не простоит в здравии и спокойствии. Попов уже слышал — Эд придумал гениальную затею — свалить обязанности на Майю. Но так долго продолжаться не может. Ему с каждым днём все настойчивее хочется вырубить чем-нибудь этого глупца, чтобы силой отвезти его в операционную, а потом в суде трясти перед перекошенным от злости лицом пострадавшего бумажкой, которой он сам разрешил ему принимать за себя решения. Но Эд не маленький щенок. И это в целом просто невозможно. Да и слишком сильно незаконно. Поэтому Арсений хмурится и продолжает изучать написанное на белом листе. Прокапать им предстояло дабигатран, антикоагулянт от тромбоза, лекарственное средство, которое предотвращает свёртываемость крови, тем самым уменьшая риск образования тромбов. У Эда, с его неизменным пороком сердца, повышенный риск тромбоза из-за нарушения кровотока. Поэтому лечащий врач благоразумно принял решение промыть неугомонного пациента с целью профилактики осложнений. — Ты неделю уже сам не свой ходишь, Арс. Миритесь уже как-нибудь там. Точь-в-точь слова Пашки. Арс грустно улыбается. Он откладывает бумагу и смотрит на него. Привычная бледность Выграновского подчёркивается его белой домашней футболкой, которая ему чуть велика. Попов даже не хочет знать, насколько тот похудел. Эта информация добьёт его окончательно. Он из тех людей, которые профессионально решают проблемы и любят это делать. Если, конечно, есть ресурс. Но как решить проблему Эда, если он сам из себя представляет одну большую и упрямую проблему? — А ты когда согласишься на операцию? — По-моему, мы уже обсудили это, — угрюмо отвечает тот. Он хочет отвернуться, но Арсений мягко касается его руки. — Ну что ты хочешь от меня? — Я хочу, чтобы ты жил, дурак. — А я хочу, чтобы ты был счастлив. — Я не буду счастлив, если ты подохнешь. — Да не умру я, господи! — А что ты делаешь, когда твои пациенты отказываются от лечения? Эд издаёт невнятный гортанный звук, которым он, по-видимому, хочет выразить своё недовольство. Но лицо Попова и тон его голоса слишком ясно дают понять, что так просто ему не отделаться. Опускает глаза и переплетает их пальцы. Иногда, когда они снова оказываются наедине, он позволяет себе чуть больше, чем нужно. Тёплые прикосновения Арсения всегда успокаивали его. Даже тогда, когда он был в ярости по той или иной причине, одно только слово, одно только касание Арса, и его словно окатывало из ведра ледяной водой. Тот всегда был его тормозом, тогда как сам он был тем самым спусковым крючком. И всё время норовил потерять над собой контроль. За пять лет успел повзрослеть. Пришлось научиться самостоятельно себя ограничивать, воспитывать и поучать. Но здесь он ощущает полное бессилие. И сейчас понимает, если Арсений очень его попросит, если сделает что-нибудь, то он согласится. На всё что угодно. Даже на чёртову операцию. Но Арсений не попросит. Потому что они оба понимают, что это должно быть его собственным решением. — Я ещё раз подумаю, Арс. Правда. Обещаю. — Хорошо. Расплетает их пальцы. Он понимает, что Эду сейчас это нужно. Тот прощается с любой надеждой на их совместное будущее. И пусть это происходит правильно. Делает привычные манипуляции с капельницей. Впереди обыденная рутина, не более. Регулирует скорость подачи препарата и снова садится рядом. Сегодня он не просит почитать или поговорить с ним. Просто лежит, вытянув руку в сторону и прикрыв глаза. Тяжело дышит, изредка облизывает пересохшие и чуть синеватые губы. А Арсений молча сидит рядом. Иногда практически невесомо касается его запястья, про себя беззвучно отсчитывает пульс. Высоковат, но пока, как считает он, не критично. Сам тоже чуть расслабляется и чувствует, что слишком хочет спать.* * *
— Ты правда снова работаешь в Склифе? Антон с Майей стоят у большого стекла, сквозь которое можно наблюдать приготовления к операции. А именно: проверка и подготовка оборудования, инструментов и операционной, включая полную уборку и дезинфекцию. Подготовка стерильных материалов и одежды для персонала. Совсем скоро здесь окажется пациент, которого введёт в наркоз опытный анестезиолог, вся бригада займёт свои места и будет ожидать главного героя — хирурга. — Правда. Прости, не было времени, чтобы тебе сообщить. Да и ты тоже постоянно занят. — Я понимаю, мам, — он обнимает мать за талию и аккуратно кладёт подбородок на её макушку. — А как же преподавание? — Думаю, попросить Пашу сократить количество обязанностей. У нас и так расширяется преподавательский состав. Здесь я нужнее. — Ну ты сама-то рада? — Очень, — она улыбается, и мелкие морщинки расползаются по её лбу. — Это главное. Это мама. Она такая добрая, мудрая и понимающая. Ей, кажется, можно рассказать всё что угодно. И она не из тех людей, которые будут осуждать или поучать тебя. За это её любят и уважают студенты. Антон это знает. Но ему тяжело заставить себя поделиться с ней событиями последних месяцев. Чем дольше тянет, тем потом будет ей обиднее. Но ничего не может с этим поделать. — А где ребята? — Сейчас подойдут. — Удачи вам. И не умрите тут от радости. Майя целует Антона в лоб, для чего тому приходится нагнуться. Затем она покидает зал наблюдения, оставляя его в полном одиночестве. Шастун достаёт телефон, чтобы перевести его в авиарежим. И ловит себя на мысли, что ему чертовски хочется написать Арсению.* * *
Арс просыпается неожиданно. Он словно выныривает из-под воды, мгновенно распахивает глаза и прислушивается. Очень скоро понимает, что именно его разбудило. Эд лежит рядом на кровати. Его лицо синеет, а выпученные глаза смотрят прямо, не моргая. Рука с иглой лежит на простыне, другой рукой он безуспешно пытается вырвать капельницу из вены. Дышит хрипло, прерывисто. Чуть опухшие губы явно пытаются что-то произнести, но не получается. — Эй! Ты как? Эд?! Арсений действует моментально: он одним движением перекидывает ногу, оказываясь на нём сверху. Тянется к капельнице, закрывает клапан, чтобы остановить подачу препарата, выдёргивает иглу из дрожащей руки и отбрасывает в сторону. Цепко хватает его лицо, ощупывает, заглядывает в рот, пальцем прижимает язык, чтобы было видно гортань. Несколько банальных манипуляций и простой осмотр подтверждают его опасения — у Выграновского анафилактический шок. — Тише-тише, сейчас я что-нибудь сделаю, — растерянно шепчет он и хлопает себя по карманам, чтобы найти телефон. Вызвать скорую — это самое простое, что он может сделать. Прижимая щекой телефон к плечу, он ловко соскальзывает с кровати. Кровь гулко стучит в голове, руки дрожат, но разум сохраняет холодное спокойствие. Он же хирург из отделения экстренной медицинской помощи. Принятие решений в стрессовой ситуации — это его кредо. Мозг лихорадочно листает справочную информацию — нужно разыскать аптечку. У Эда спрашивать что-либо бесполезно. — Алло, — муторные гудки прерываются спасительным голосом в трубке. Кажется, там совсем молоденькая девушка. — Привет. Меня зовут Арсений Попов, я врач-хирург из института Склифосовского. У меня человек, мужчина, тридцать пять лет, в сознании, анафилактический шок, затруднённое дыхание, отёк гортани и языка. После препарата дабигатран. Сколько будет ехать скорая? Нужно в Склиф. Он диктует адрес, слыша, как на том конце провода её ногти поспешно клацают по клавиатуре. — Я… я не знаю… У нас массовое ДТП, все поехали туда. Ожидание около часа, А-арсений, — жалобно заикается она. — Чёрт! Он чертыхается. Злится не то на себя, не то на скорую, хотя прекрасно понимает, что такое массовое ДТП. Но часа у него нет. Эд уже сжимает пальцами шею, словно пытается расцарапать её, добыть немного спасительного кислорода. Отбрасывает телефон в сторону, даже не обращая внимания на то, что его в трубке окликают. Аптечка находится быстрее, чем предполагал он сам. Типичный набор медикаментов, ничего стоящего. Одинокая пачка супрастина с несколькими таблетками даёт надежду. Арсений кидает коробку на пол и спешит к Эду. Это и вправду выглядит ужасно. И это по-настоящему страшно. Ему никогда не было страшно даже после этих массовых ДТП, когда к ним привозят пациентов с вывернутыми ногами и руками, с разбитыми головами, в конце концов с инородными предметами, проходящими насквозь тела. Он обрабатывает увиденное с молниеносной скоростью, продумывает во время осмотра примерный план операции, с усмешкой смотрит на искажённые ужасом лица ординаторов. К такому привыкаешь. Это часть работы, часть жизни и что-то такое, неизбежное. И тебе нужно принять это. Иначе ты очень быстро сломаешься. Но сейчас всё иначе. Опасность, когда она рядом с твоим близким человеком, ощущается совсем по-другому. Она касается и тебя самого в том числе. И от этого страха никуда не деться, с ним можно только работать, уговорить его, найти компромисс и приручить. — Возьми-возьми, будет легче, — дрожащими пальцами выуживает из блистера таблетки, одной рукой приоткрывает его рот и запрокидывает голову, чтобы отправить лекарство внутрь, второй наощупь находит полупустой стакан с водой на прикроватной тумбочке. Осторожно вливает следом. — Глотай. Молодец. Молодец. На мгновение прижимается губами к его огненному лбу. Из другого конца комнаты, в телефоне, всё ещё слышится молодой девичий голос. — Я сам довезу! Предупредите! Мне нужна операционная и хирург, — практически рычит в трубку и сбрасывает звонок. Ему придётся везти его самостоятельно. — Эй! Эд! Не отключайся, слышишь? — бьёт по опухшим щекам ладонями. — Тебе нельзя, приятель! Смотри на меня! Ты идти сможешь? Его серые глаза всё также расфокусировано смотрят вперёд. Из губ вырывается хриплый и мучительный стон. Лицо опухает на глазах, по ключицам, что покрыты тонкой белой и буквально просвечивающей кожей, выступают красные пятна, которые нестройным рядом растекаются и по щекам, и по шее Выграновского. Арсений понимает, что препарат не помогает. Он стаскивает мужчину с кровати, окидывает его беглым взглядом — висящая на его худом теле белая футболка и серые хлопковые штаны — всё выглядит цивильно. Закидывает его руку себе на шею и подталкивает в сторону выхода из квартиры. Эд задыхается. И ни в одной из подсказок Вселенной не было указано такого исхода. Попов нервно сглатывает, плюхает его на пуфик в коридоре, чтобы самому схватить ключи — от квартиры и от машины — наспех натянуть на себя обувь и взять с полочки в коридоре небольшой файлик с документами. Вряд ли кто-то может не узнать Выграновского в Склифе, даже при таком сильном отёке, но среди бумажек есть вырезки из его карты, которые могут очень помочь хирургам при первичном осмотре. Они спускаются вниз. Эд не реагирует на какие-либо слова. Он безжизненно падает за задние сиденья автомобиля. Арс успевает подумать, что надо бы его пристегнуть, как в этот момент того рвёт. На резиновый коврик только что помытой машины. Эта мысль моментальна и мимолётна. Хочется верить, что потом он ещё успеет подколоть друга за этот инцидент и заставить его расплатиться за чистку салона. — Ну, ты чего? Тише-тише, я здесь. Я рядом. Мы скоро будем в больнице. Он стаскивает с себя пиджак, потому что ничего другого под руку не попадается, аккуратно вытирает его лицо, губы, гладит по опухшим щекам. В носу нестерпимо щиплет. Но это первое правило хирурга — сохранять трезвость ума и не поддаваться эмоциям. Гораздо больше пользы он принесёт своими чёткими и быстрыми действиями. Вопиющее различие между «Скорой» и его собственной машиной — это то, что у него нет проблескового маячка и мешка с кислородом. Первое облегчило бы их дорогу в Склиф, а второе — жизнь Эду. Арсений не может даже предположить, что он будет делать в пути, потому что пробки, вызванные ДТП, тем более массовым, кажутся, неизбежными. Но сам он ощущает, что без кислорода тот не продержится и получаса. Укладывает его на бок, сгибая одну ногу, чтобы тот не перевернулся, для этих же целей подкладывает ладонь тыльной стороной под щёку и чуть приподнимает голову наверх, чтобы освободить дыхательные пути и чтобы тот банально не захлебнулся в своей рвоте, если вдруг такое снова случится в пути. Арсений пристёгивает себя и выезжает со двора.* * *
— Я такое вижу впервые, — бормочет Серёжа, вжимаясь в стену, чтобы пропустить бригаду «Скорой помощи» с очередным пострадавшим. — Даже в кино это выглядит совсем иначе. В жизни это более… — Антон запинается. — Пугающе? — тихо спрашивает Дима. — Ага. Приёмное отделение заполнено людьми. Пострадавшие, врачи, персонал больницы, приехавшие парамедики, родственники будущих пациентов. Шумно, суетливо и тревожно. Ребята послушно стоят там, где их оставил хирург, который должен был проводить операцию. Операция плановая, пациента ещё не ввели в наркоз, поэтому было принято экстренное решение отложить сие мероприятие, чтобы попросту освободить операционную для тех, кто ждать не может. «Код синий! Повторяю, код синий! Всем хирургам и ординаторам спуститься в приёмное отделение!» — такими словами была прервана не начавшаяся операция. Голос Майи ребята узнали сразу. Сейчас они чувствуют себя максимально беспомощно и ещё более ненужными, чем раньше. Какую-либо профессиональную помощь они вряд ли могут оказать, да и никто не просит их и не обращает на них внимания. А лезть под руку — достаточно рисковое и, скорее всего, опасное мероприятие. Антон, сосредоточенно нахмурившись, следит за каждым действием, происходящим тут. Операционные нарасхват, как и смотровые, куда отправляют тех, кому не требуется экстренное хирургическое вмешательство. — Эй, молодёжь! — их окрикивает высокий мужчина с белоснежными и зачёсанными назад волосами. На бейдже можно прочесть его фамилию и должность: «сосудистый хирург». — Ожоги обрабатывать умеешь? — он чуть наклоняется и заглядывает в глаза первому, кто попадается ему, Серёже. — Ага, — растерянно отвечает тот. — Бери с собой подружку и идите в третью смотровую. Сестра даст вам всё необходимое. Справитесь? — ребята удивлённо и быстро кивают. — Врачей не хватает, пипец. Подмигивает им и легонько подталкивает в сторону смотровых. На самом деле, он и вправду может просить о таком. Обычно, сначала заполняются какие-то бланки или документы, но сейчас, видимо, совсем не до этого. Антон хочет поинтересоваться, а что делать ему, но хирург уже ускользает от них в противоположную сторону, так что гнаться за ним — затея бессмысленная. Тот вылавливает первую попавшуюся каталку, выхватывает у фельдшера из рук папку-планшет и, погружаясь в написанное, ведёт обоих к стойке дежурной медсестры.* * *
Последний, кого он ожидал увидеть здесь и сейчас, в эпицентре суеты и беспорядка — так это Арсения. Его невозможно не заметить. Потому что он тащит на себе Выграновского. Антон успевает только ужаснуться увиденному, потом приходит в себя и вскакивает со своего места. Эд задыхается. Его кладут на подвезённую каталку, медсестра прикладывает к опухшему лицу Эда маску с мешком Амбу, чтобы помочь ему дышать. Это помогает мало, Шастун понимает почему: у того опухла гортань. Он смотрит, как обессиленный Арсений опирается о стойку и, тяжело дыша, сообщает, что у того анафилактический шок, что антигистаминное не помогло, что его рвало, отёк увеличивается и, кажется, нужна трахеотомия. Антон поджимает губы. Он впервые видит Попова в таком состоянии. По лбу того стекает пот, кофта чем-то испачкана, возможно, рвотой Эда. Но изъясняется он спокойно и рассудительно. Хирургическую выдержку не пропьёшь. Подсказывает постовой медсестре, что написать в карте, передаёт ей паспорт. Шастуна тот вообще не замечает. Мечется между постом и каталкой, где лежит Эд. — Привет! — в зал выбегает тот самый светловолосый хирург. Он коротко кивает Попову и подскакивает к Выграновскому. Своего заведующего узнаёт сразу же. — Бог ты мой, Арс! Что с ним? Аллергия? — Анафилактический шок. После капельницы дабигатрана. Ноль реакции на антигистаминное. Больше у меня ничего не было, скорую нужно было ждать час. Я поехал сам. — Молодец, — пальцы хирурга цепко хватают Выграновского за подбородок, чтобы оценить его состояние, он тоже моментально замечает отёк гортани. — Он потерял сознание? Почему никто ничего не делает? Он без сознания! — Только что был в сознании, — Арсений в один шаг оказывается рядом. — Вы почему молчите, что он без сознания?! — практически кричит на перепуганную медсестру. Та пучит глаза, не переставая качать мешок, пытается что-то сказать, но ей попросту не дают такой возможности. — У нас есть операционная? Хотя бы одна операционная?! Он убегает куда-то дальше по коридору, оставляя Попова рядом с Выграновским. Тот устало вытирает рукавом лоб, берёт его запястье в руку, шёпотом отсчитывает. Дышит. С помощью санитара аккуратно переворачивает тело на бок, чтобы облегчить дыхание. Антон всё так же стоит в нерешительности позади, потому что не очень понимает, что ему делать. Подойти? И что сказать? Это почти наверняка будет очень неуместно и неловко. Просто продолжать стоять в стороне, наблюдая за всем? И это будет правильным? Арсений присаживается на корточки рядом с каталкой. Он сжимает свисающую руку Эда, другой прикрывает лицо, опустив голову вниз. Выглядит совершенно разбитым. Шастуну даже не хочется предполагать, что тот пережил раньше. Даже сквозь шум в приёмном он слышит, как хрипит Выграновский. Медперсонал бросает сочувствующие взгляды, но никто не может чем-то помочь ещё — у каждого есть своя работа, бросить которую невозможно, потому что жизни других сейчас в опасности. — Поедем-поедем! — хирург возвращается в приёмное, торопит Попова, который моментально вскакивает на ноги. — Сбегай за эпинефрином. И преднизолон еще, — даёт указания медсестре, которая отдаёт мешок Арсению. — У него порок сердца, какой ему эпинефрин, — хмурится Попов. — Эуфиллин, Строфантин и Преднизолон, — обращается он к девушке, та понятливо кивает. — Я сам вколю, под мою ответственность. — Майя выбила тебе операционную. Сделаешь трахеотомию, вколешь всё. Точнее, наоборот. Ну ты понял. Вот тебе в компанию любопытный четверокурсник! — он ловит идущего за ними Шастуна за руку и толкает его в плечо в сторону Попова. — В смысле сам? — тот не оглядывается в сторону Антона, замирает, даже на мгновение переставая качать мешок, но затем снова приходит в себя. Голубые глаза смотрят настороженно и практически испуганно. — Ну, ты хирург или где? — возмущается он. — У меня человек со вскрытой брюшиной на столе, я ухожу. Прямо сейчас. Беспечно машет им рукой и скрывается за поворотом коридора. — Привет, — тихо произносит Антон. Арсений не отвечает, он забирает ампулы лекарств, чтобы вскрыть каждое из них по очереди для инъекций. Дозировку набирает безошибочно, этот процесс работает налажено. Затем молча толкает вместе с Шастуном каталку, распахивает перед собой двери и завозит каталку, передаёт мешок сестре, которая будет раздевать пациента и готовить к наркозу, идёт в сторону санитарной обработки. Анестезиолог здоровается с ними коротким кивком головы. Медсестра помогает им одеться после мытья рук. Сердце колотится бешено. Антон не понимает, зачем его сюда позвали и ещё не понимает бледности Попова, который буквально готов упасть в обморок. Если он боится, потому что всего лишь студент четвертого курса, то чего бояться Арсению Попову — некогда лучшему хирургу этого отделения. — Арс! Мы спим! — их сборы торопит голос из операционной. Двери разъезжаются в стороны. Антон заходит внутрь. Сердце взволнованно колотится. Так непривычно находиться в операционной, где никого, кроме Арсения, медсестры и анестезиолога нет. Набитые битком студентами операционные — вот его максимум. Здесь прохладно, но так спокойно. Он столько месяцев мечтал о том, чтобы оказаться здесь вместе с Арсением. Пусть и после их ссоры, но это всё равно мечта. И сейчас она исполняется. Смотрит на Эда, который лежит на столе. Мысленно благодарит медсестру, которая успевает уважительно прикрыть его, потому что видеть обнажённого Выграновского почти со стопроцентной вероятностью выше сил Шастуна. Хотя, на самом деле, это его будущая работа. Но только не сейчас. И только не Эд. — У пациента анафилактический шок. Аллергия на дабигатран. Капельница была назначена для профилактики тромбоза при хроническом пороке сердца, — хрипло произносит Попов в полной тишине. — Были введены эуфиллин, пять миллиграмм, строфантин — пять десятых и преднизолон, — делает мучительную паузу, сглатывая, — один миллиграмм на килограмм. Собственный голос звучит очень чуждо и незнакомо. Он совсем отвык от такого амплуа, ощущает себя как ординатор на своей первой операции. И Арсений совершенно не выглядит уверенным в себе. Антон обеспокоенно рассматривает его бледное лицо. Такое же бледное, как и лицо Выграновского. Лазурные глаза стеклянным взором упираются в простерилизованные инструменты, что лежат перед ними. Синяя шапочка, скрывающая его волосы, обнажает лоб, на котором блестят сейчас несколько капелек пота. Его взгляд словно безумен, в нём с каждым мгновением сквозит всё больше страха или уж точно опасения. Он чуть вытягивает перед собой руки в перчатках, и только сейчас Шастун снова замечает — они дрожат. И они дрожат так, что их хозяин явно не в силах справиться с ними. — Арсений Сергеевич, пациент готов к операции. У нас есть немного времени. — Да, — анестезиолог заглядывает в монитор, — пока стабилен. Приступайте. Но он не приступает. Он делает шаг назад. Его губы плотно сжаты, а глаза практически в ужасе смотрят на обнажённое тело на операционном столе. — Арсений? — тихо спрашивает Антон. — Я не могу, — внезапно тот мотает головой. — Я… не могу. Я не оперировал пять лет. — Да что там оперировать, — беспечно отмахивается анестезиолог. — Кожу разрезать и пару колец трахеи. И трубку вставить. — Нет. Я не могу. Смотри! Он говорит это Шастуну, протягивает перед собой руки. Его пальцы подрагивают, а лицо, это видно даже несмотря на наличие хирургической маски, искажает гримаса отчаяния и боли, словно ему и вправду сейчас физически больно. Арсений сжимает челюсть. Ещё никогда, даже в его бесконечных снах, ему не было так страшно. Его кошмар становится реальностью. Он прикрывает глаза и тут же распахивает их обратно. Оглядывается по сторонам. Знает, что сейчас увидит. Видит это постоянно. Стоит только зайти в операционную. Пятна крови — густой, запёкшейся, пованивающей — это то, что преследует его всегда. А ещё эти картинки из морга, где после вскрытия патологоанатом беспечно заштопывает маленькое худенькое детское тельце. «Вы бы поаккуратнее», — тихо просит он. «Ну, делайте сами!» — возмущается тот. И он делает. Зашивать мертвое тело и живое — это такие разные вещи. Пальцы сквозь тонкую ткань перчаток ощущают этот холод, который сковал всего маленького человечка. Её лицо такое спокойное и умиротворённое, на нём ещё хранится отпечаток той самой очаровательной и чудесной улыбки, которая совсем недавно, этим утром, освещала мир. Его пальцы совсем негнущиеся и железные, они старательно и очень аккуратно накладывают один шов за другим. Зашивать мёртвого человека — это сложный процесс.И он запомнит навсегда. Потому что есть вещи, которые никогда не оставят тебя в покое. И ты не сможешь предугадать, что именно это будет.
— Арсений, у нас нет других хирургов. Все в операционных, — тихо говорит анестезиолог. — Кто-то оперирует практически в одиночку. А людей всё больше. — Я не могу, — практически шепчет это. — Я сделаю ещё хуже. — Он умрёт, если ты не сделаешь этого, — подаёт голос Антон. Арсений смотрит перед собой. Веки Эда закрыты. У него такая бледная и прозрачная кожа. Сейчас, когда тот без одежды, его худоба ещё сильнее бросается в глаза. Ему кажется, что он слышит, как медленно и успокоено бьётся его сердце, как хрипит оно, перекачивая кровь. Почему именно сегодня? Стоило ему только подумать о своей мечте, чтобы тот оказался на операционном столе, как это моментально сбывается. Ни одно из желаний раньше не сбывалось. Никогда. А это исполнилось. Моментально. Поднимает взгляд на монитор состояния пациента. Больше следит за показателями ЭКГ. Он же умирает. Он умирает не просто, как раньше, накачиваясь лекарствами и изводя себя на работе. Он умирает на его операционном столе. Он умирает прямо сейчас. Кислорода в лёгкие поступает меньше с каждым мгновением. Снова протягивает руку к скальпелю, даже вроде как берёт его, пытается сжать пальцы сильнее, потому что они костенеют и немеют, не позволяя правильно обхватить лезвие. То с металлическим звоном падает на пол. — Чёрт! — Арсений взмахивает рукой. Задевает лампу. — Проклятье! Он отходит назад. Стягивает с лица маску, опуская её на подбородок, губы кривят, голубые глаза смотрят с ненавистью, а кулаки сжимаются. Он ненавидит самого себя. Глупо было рассчитывать на то, что что-то изменится. Что он сможет взять себя в руки, взять скальпель и сделать эти чёртовы разрезы. Несколько проклятых разрезов, которые просто спасут жизнь. Ту самую жизнь, которую он сейчас подвергает опасности. Нет ничего хуже этого осознания. Он, который должен, даже обязан, спасать жизни других, сейчас беспомощен и жалок. Анестезиолог хочет что-то сказать, но Антон жестом просит его остановиться и вернуться к пациенту. Практически беззвучным шепотом просит дать ему несколько минут. — Арсений, — подходит к нему. Операционный стол оказывается позади. Только они стоят друг перед другом. Он тоже аккуратно опускает свою маску. — Я здесь. Ты слышишь? Тот молча кивает. Шастун мягко обхватывает пальцами его запястья, очень осторожно, чтобы не задеть халат, и заглядывает в пустые голубые глаза. — Ну вот, опять мыться, — выдыхает анестезиолог, но никто, включая операционную медсестру, его не слушает. Все слушают Антона. — Я здесь. Я с тобой. Всё будет хорошо. Он совсем не знает, что именно будет хорошо. Потому что прогнозы пока не особо утешительны. Арсений выглядит максимально неспособным делать что-либо, но выбора нет. В больнице каждый занят делом, это вполне нормально для отделения экстренной хирургии — каждый в своей операционной, и у ни у кого просто нет такой роскоши, а также времени и возможности переживать за кого-то ещё и кому-то помогать. Силы распределяются, насколько это возможно, равномерно. Он сам пропитывается этой атмосферой. Знает, что нельзя трогать кого-либо в операционной, но сейчас они поодаль от лежащего на столе тела. Успеют ещё раз пройти дезинфекцию, успеют всё сделать. Нужно только решиться. В голове складывается пазл. Очень просто и легко. Не может человек, глаза которого так ярко сияют в процессе работы, уйти из хирургии по своему желанию. Не может такой талантливый врач целенаправленно губить себя, прятать свои руки от ремесла всей своей жизни, цель которого — спасать людей, собирать их в буквальном смысле по кусочкам. Антон никогда по-настоящему не верил в то, что Попов отрёкся от медицины по собственной воле. Да, ушёл он сам, но как будто что-то всегда мешало ему вернуться обратно. И какое же, с одной стороны, благословение узнать, что это не его собственное упрямство! — Антон, — тихо шепчет он, сжимая его запястья дрожащими пальцами. Его глаза смотрят в ужасе. В нём совсем не узнать того уверенного в себе мужчину, которому подвластны все горизонты. — Я не смогу. Понимаешь? Я на минуту поверил, что смогу, когда, ну знаешь, выбора не будет… Но не получается! Я не могу рисковать. У меня не будет второй попытки. Я убью его, понимаешь? Я потеряю лицензию… — Арсений… — он осторожно обхватывает лицо Попова пальцами в перчатках, притягивает к себе. — Ты потеряешь лицензию, если он умрёт на твоём столе. А он умрёт, если ты ничего не сделаешь. Никто не сделает за тебя! Я… я не могу. Я не умею. Я боюсь ещё больше тебя. Я никогда не делал этого, мне нельзя! — Он пока дышит, — бормочет Попов. — Мы можем подключить ИВЛ… — Не говори ерунды, у него отёк гортани и непроходимость дыхательных путей. Ему полегче, потому что вы накачали его преднизолоном и всем остальным, только и всего. Он не сможет дышать сам, Арс. Его сердце не выдержит. — Попкорн нужен? — шепотом интересуется медсестра. — Неа, пропустим всё, — отмахивается анестезиолог. Он увеличивает дозу препарата, освобождая им ещё несколько минут. Сам стоит, оперевшись на железную полку, постоянно перекидывая взгляд с этой парочки на медицинский монитор, чтобы не упустить ничего. Мальчишка, которого он видит впервые, попросил дать ему время, и он делает то, что сказано. И почему-то верит ему. — Арсений, соберись! Соберись, слышишь?! — Антон легонько шлепает его ладонями по щекам. — У нас нет времени! — красноречивые взгляды анестезиолога были расшифрованы корректно и быстро. — У тебя нет выбора. Ты должен это сделать. Слушай, Арс… Та девочка, — лицо Арсения на этих словах бледнеет ещё сильнее, — думаешь, она бы хотела, чтобы ты перестал оперировать? Она доверяла тебе больше всех на свете. Она мечтала, чтобы ты тоже присутствовал на операции. Потому что ты — лучший. И это не изменилось. Ни тогда, ни сейчас. — Хорошо, — он поспешно трясёт головой. — Ты — самый смелый и умный человек, которого я только знаю, — Антон прижимается лбом к его лбу. — Я буду рядом. Хочешь? Я не отойду от тебя. Если что, я вмешаюсь. Мы что-нибудь придумаем, если не получится. Но у нас всё получится. Я тебе обещаю, Арс, хорошо? Хорошо? Арсений? — Хорошо, — тихо повторяет мужчина. — Медсестра, переоденьте его, — распоряжается анестезиолог. — Я не могу его дольше держать на анестезии, он не выдержит. У вас есть три минуты. Антон врёт. Он не может вмешаться. Он просто не имеет права. Он вообще не уверен, насколько легально то, что он находится здесь. Но вряд ли Эд решит его засудить. И по факту — он не может его трогать. Даже если тот не против. У него нет лицензии хирурга, чтобы сделать хотя бы надрез самостоятельно. А здесь совсем не практика, здесь происходит реальная жизнь и реальная операция. Они снова заходят в операционную. Шастун встаёт напротив. Лицо Арсения закрыто маской, он видит только его голубые и яркие глаза, нахмуренные брови. Пальцы всё также подрагивают, но сейчас Попов не обращает на это внимания. Он смотрит на лицо Эда. На этом лице нет ни единой эмоции, оно опухшее, но в нём всё равно без труда узнаётся тот высокий и стройный молодой человек с хитрой и немного печальной улыбкой. Самое время его спасти. — Скальпель, — произносит хирург. Арсений Сергеевич — хирург этой операционной. Антон закусывает губу, чтобы не улыбнуться. Ещё слишком рано. Он выглядит спокойным и властным. В нём нет и следа эмоций, что буквально несколько минут назад душили его сознание. Стоит, выпрямив спину и протянув руку в сторону медсестры, чтобы получить новый инструмент. Каждый мускул его тела напряжён до предела, но он возвращает контроль над ситуацией. Это его операция. Шастун следит за ним, затаив дыхание. Дрожащие пальцы сжимаются, но скальпель снова со звоном падает на кафельный пол. Анестезиолог беззвучно цокает языком, а Антон не сводит взгляда с Попова. Он ловит линию его зрительного контакта и кивает. Одними губами беззвучно говорит: «Ещё раз. Давай». И Арсений слушается. — Скальпель. В этот раз он выбирает иную тактику. Он не пытается сжать инструмент слишком сильно, чтобы не выронить. Мягко держит его в руке, не прилагая никаких усилий, позволяя себе небольшую поблажку. Тишина. Ничего не падает. — Хорошо, — тихо произносит Шастун. Арсений, не отрывая взгляда от тела перед собой, кивает. Хорошо. И вправду хорошо. Очень. — Выполняю верхнюю трахеотомию, — проговаривает это вслух скорее для себя, нежели для кого-то из присутствующих здесь. — Делаю разрез длиной пять сантиметров вниз от щитовидного хряща гортани. Рука со скальпелем медленно опускается вниз. Не очень понятно, как он будет резать, если еле держит его в руках, но никто не решается вмешиваться. У самого горла пальцы ловко перехватывают инструмент сильнее. Лезвие касается гортани, делает аккуратный надрез. Его руки больше не дрожат. Они становятся безжизненным инструментом его холодного и трезвого разума. Они делают свою работу. На лице, что скрыто маской, больше нет страха и ужаса. Глаза смотрят спокойно и сосредоточенно. Никто не видит, но под маской он крепко сжимает челюсть, в моменте напрягаясь изо всех сил, а затем неожиданно расслабляясь. Руки перестают быть каменными и тяжелыми, они словно повисают в невесомости. Дальше Арсений не говорит ни слова, пока скальпелем пересекает верхние хрящи трахеи: первый, второй, третий. И останавливается. Слышится хриплый кашель. Он кивает сам себе. — Трахеорасширитель. Осторожно через рану вводит его, затем, поперёк трахеи, вводит трахеостомическую канюлю, щиток которой должен прилегать к шее. Извлекает расширитель, канюлю фиксирует методом закрепления тесемкой вокруг шеи. Рану мягких тканей зашивает. Получается, всё. Он аккуратно кладёт скальпель в лоток с использованными инструментами и отступает на несколько шагов назад. — Он будет в порядке? — Если сердце не остановится, — мрачно отвечает анестезиолог. Но, несмотря на свой хмурый и суровый прогноз, он выглядит успокоенным. На настоящий момент опасности для жизни больше нет. — Я не понимаю, как наш Эдуард Александрович живой ещё в таком состоянии. Кто же знал? Везём в реанимацию, подружка! — устало подмигивает медсестре. Они остаются вдвоём в операционной. Арсений медленно стягивает с лица маску, с головы — шапочку, бросает всё на пол. Антон следует его примеру. Попов садится на холодный пол и прижимается спиной к стене. Его сердце колотится невероятно быстро, он по инерции прикладывает ладонь к грудной клетке. И пульс мерить не нужно, всё ясно — больше ста ударов в минуту. Его накрывает тягучая усталость, все чувства словно отключаются разом. Выдыхает и наконец-то поворачивает голову к сидящему рядом Шастуну. — Мы сделали это. — Нет, это ты сделал это. Ты провёл операцию. Ты спас ему жизнь.* * *
— Получилось? — Майя подходит к Павлу Алексеевичу сзади. — Получилось, — улыбается он. Они вдвоём наблюдают за тем, как персонал увозит каталку, как Арсений и Антон о чём-то переговариваются. Паша примчался сюда из университета, потому что его вызвали на подмогу. И вообще, он намеревался провести эту трахеотомию вместо Попова. Но теперь становится понятно, что тот может всё сам. Но поток больных не заканчивается, поэтому ему всё также нужно идти переодеваться и заступать в операционную, только в другую. И он собирается уходить. — А это что такое? — интересуется Майя. Потому что в этот момент Арсений обхватывает лицо Антона обеими ладонями и целует. В губы. Так сладко и жадно, что у того отнялись бы ноги, если бы они не сидели на полу. — Ты о чём? — оборачивается, чтобы лицезреть эту картину. — Ах, ты про это… Без понятия, дорогая, без понятия. И, стараясь оставаться максимально бесшумным, выскальзывает из зала наблюдений.