Дисклеймер!
Асфиксия — в работе описываются персонажи, практикующие разные формы нелетального удушения для усиления сексуального возбуждения и разрядки.
*
Уралов льёт костяшки перекисью. Думский сидит на широком подоконнике и смотрит на серый даже днём Питер. Затягивается плотно. Константин переводит на него смурной взгляд из-под неподъёмных бровей, вздымает его кое-как над смогом, тянущим мешками вниз веки, и смотрит, как самокрутка исчезает в пока спокойных, не трясущихся лихорадочно руках. У Шуры под глазами тоже тени. Они от недосыпов, созданных кошмарами и внезапными подъёмами, от инъекций, пускаемых по вене. Они всегда заметны, если тот не накрашен. Шура тоже схуднул. От недоедания или, может, от рвоты, которую вызывают всё те же инъекции, всё тот же расплавленный ужас, пускаемый по вене. Шуре тоже безразлично, особенно в промежутках пограничных состояний, когда он не сидит в тупняке и когда он не расчёсывает руки, не трясётся от неуёмной агрессии. Екатеринбург опускает глаза, потому что тяжело. Тяжело смотреть устало вверх, тяжело смотреть на когда-то тёплого не от героина Сашу, а почти незнакомого то крайне раздражительного, кричащего, замахивающегося, то на крайне умиротворённого, обливающего вниманием Думского. Шура же Уралова из-под навеса ресниц разглядывает, снова вдыхает дым и пускает его в открытую в мансарде форточку. Он мысленно считает часы, когда вновь пойдёт в смежный санузел, откроет задвижку под раковиной, достанет порошок, ложку, зажигалку и шприц и сядет на крышку унитаза или на бортик ванной. Потому что хоть в чём-то у бывшей столицы ныне нестабильной России должна быть стабильность. А пока стабильны в его окружении только двое: Миша и гера. Возможно, Шура всё приумрачняет. А возможно, он уже просто заебался от боли, от ощущения то плиты, то пустоты в груди. Но Костя последние годы не относился к Думской стабильности ни коим образом, пропав где-то в перестрелках на Урале. И тут, как снег на голову при погоде «+4°С», Уралов сваливается к нему, утром, подобно грому, стуча в дверь мансарды, где Думский кантуется. А с дождливых улиц-то поддувало. Февральская мокрая прохлада, до звона в голове разбиваясь о железки труб и подоконников капелью, ворошит его вьющиеся, неуложенные волосы, сдувает завитки прядей на лицо, ко рту и к зажатой в губах самокрутке. Сбивает, как и Уралов. Раздражает. У Шуры едва ли прослеживается связь злой пространной мысли о том, как связаны ветер с олицетворением Екатеринбурга, с действием — с телом, жаждущим действия, — будто это рваная, но соединённая в месте обрыва проводка. Думский встаёт на ноги, чувствуя, как те, будто с полом под ним, прогибаются под его весом, и чуть шатко подходит к Косте, который так спокойно сидит в его бархатном кресле. Который сидит и, не считая кучки взглядов, ничего не пытается сделать, хотя инициатором «перемирия» был именно он. Екатеринбург, конечно, вечно взведённый, как курок, он на пределе, и слышит прегромкое в обручах мигрени шарканье подошв, замечает узкие клёши в поле зрения, край сиреневой, висящей на теле спортивки и горящую в пальцах опущенной руки кручёную бумагу с табаком. Думский останавливается, когда между их телами едва можно протиснуться кому третьему, встаёт меж раздвинутых ног монументально и невозмутимо, только кривя тонкие брови и щуря ещё подслеповатые глаза, тушит самокрутку об Ураловскую ладонь, ещё влажную от разложившейся, пузырящейся на коже перекиси, и пепел, оседая на крохотном ожоге, шипит вместе с Константином. Как красиво. — М-да, значит, чтобы «наладить отношения», ты решил приехать в Петербург и молчать? «У меня в кармане четыре билета: два в Калининград, чтобы вытащить тебя уже из Питера, и два на «Титаник». Не говорю тебе лишь потому, что ты закатишь истерику про розовые сопли, которые тебе, вообще-то, и нравятся». У Константина в кармане пиджака билеты. У Константина на губах губы Думского и на руке его окурок. Коннект со стороны Думского оказывается окончательно прерван совершенно внезапно, как могут внезапно погаснуть фонари на улице; вызовите уже кого-нибудь и почините эту чёртову, подванивающую чем-то горелым проводку. Что же Шура делает? Ему, вроде, нравится Михаил, приезжающий к нему, ласково за спину поддерживающий, говорящий с ним о каких-то глупостях, услаждающих слух Думского, в то время как Костя тоже кого-то беззаветно и беззабвенно любит там, близ Сибири. Пытается ли Думский получить кайф не только дозой? Пытается ли забить отсутствие Миши, особенно, когда голова ещё не совсем варит и гудит больно безмятежно, ведь с последней инъекции не так много и прошло? Он не совсем осознаёт, чем руководствуется сам, и, тем более, не понимает, чем руководствуется его когда-то друг, который недвижимо сидит, но с губами Думского на себе. Или знает, когда тот через несколько секунд ударяет его по лицу. У Шуры в голове поднимается такой звон, какой у окна не стоял. Он приваливается на Костино колено, одной рукой вцепляясь в круглый столик у кресла, но промахиваясь и расшатывая его, сбивая на дощатый пол, стеленный цветастыми платками в подобии ковров, всю перекись, пачку нормальных сигарет и пару бинтов, а другой… за чужой тяжёлый пиджак. А ещё у Шуры, походу, кровь носом пошла, потому что на его джинсах и на брюках Константина расползается, тут же впитываясь, «нечто» коричнево-бордовыми пятнами. — Мм, я подумал, такой язык тебе понятнее?.. — Когда ты уже завяжешь с наркотиками? Теперь Шура — он считает, что имеет на это право полностью и непререкаемо — наотмашь даёт пощёчину, пристально глядя, как голова Уралова отшатывается едва на пару сантиметров и возвращается на место, чтобы по-прежнему зыркать исподлобья на Думского. — Молчи, если ничего не понимаешь! — он шипит коброй — хотя, скорей, облезлым котом — и, поднимая руку, сжимает резко пальцами скульптурное острое лицо. И заходится в шипении того больше, когда рука Екатеринбурга, большая и мощная лапища, кольцует его шею, перекрывая кислород. Раз. Два. Три. Четыре. Пя… Шура от приступом накатившей злости продолжает пытаться дышать, мелко вдыхая… в никуда. Константин смотрит на него красно-янтарными глазами, такими редко разъярёнными и тут же шокированными, а Думский и не думает вспоминать, что такое извиняться, лишь слушает нагнетающий звон в ушах, переходящий в ультразвук, смотря на расплывающиеся перед ним высокие скулы, сведённые брови и упрямые глаза, чувствуя, как сжимается что-то в груди. Отчего-то даже в паху тяжелеет. Он ломко улыбается от кружащего безумия, Уралов всё же опускает его шею, и Шура почти стекает-валится с его ног, падает и ударяется, больно об пол стукаясь коленями. Что за хуйня..? — А ещё разок? — Думский пьяно ухмыляется, глядя на своё смутное отражение в его лакированных ботинках. Он почти позволяет себе рассмеяться, когда Костя вздирает его за ворот спортивки. Прилетать лопатками в матрац на старой жёсткой кровати больно, ещё больнее, чем удар, пришедшийся в нос, чем отбитые коленки, но не больнее гниющих под кожей вен. Он лежит и смотрит в потолок, немного рябящий, с секунды три — а, может, и все десять, — пока его не перекрывают зализанные волосы, горящие дистиллированным скептицизмом глаза и сжатые губы. Ветровка слетает с Шуры, на котором больше и нет ничего, категорически легко, ложатся в ноги смятой кучей джинсы, обнажая взгляду полувставший член, разделяемый от воздуха лишь тканью белья. Кажется, Константин обречённо вздыхает. Шура всё ещё пьяно улыбается, только чуть-чуть шире. А дальше… Возможно, это впечатлило бы Думского до знакомства с наркотической зависимостью. Но, тем не менее, касания будоражат ещё не мёртвые от отключающего боль героя нервы, и даже больше — они проходятся током, особенно по бёдрам, особенно по груди, особенно по шее. Шура совсем, наверное, пьяно улыбается, когда с собственных губ слетает уже его обречённое: «Отвлеки меня». Кажется, Константин это слышит, вздыхая уже в другой тональности. Думского выгибает, чудом не до хруста в спине, он рвёт пальцами и так истерзанные ночами ломок наволочки, сжимает Костин пиджак в кулаках и закидывает ноги тому на поясницу. Истинно загадка, что руководит Екатеринбургом. А тот, в боли повторяющихся в висках выстрелов оставшегося далеко Уралмаша, держит иногда крепче необходимого, перехватывает уже запястья, когда Думский почти сдирает с него верхнюю одежду, и жмёт в смятую постель. Саша попросил, попросил отвлечь, смотря своими блеклыми, с полопавшимися капиллярами глазами иронично. А просьбу старого друга выполнить можно, тем более, Костю не то чтобы заставляют в этом прямо участвовать. Поэтому Уралов вглядывается иногда во всё ещё слишком узкие зрачки, гладит бело-серую кожу, покрытую мурашками, с некоторым безразличием, но всё так же чутко, отслеживая пристально реакцию по пульсу на шее, по дёргающимся в хватке удивительно сильным рукам, по сжимающимся вокруг него бёдрам, по закатывающимся за тяжёлые красные веки глазами и по окрепшему члену. Когда он берётся его удерживать одной рукой, второй спускаясь по впалому животу к белью и дотрагиваясь до резинки трусов, Шуру выгибает до хруста где-то в грудном отделе, чуть ли не до стойки на лопатках, крыльями которых тот, от накатывающей темени, от замучившего колотящегося сердца, упирается в твёрдый матрац. Екатеринбург дрочит ему с оттяжкой, так и не снимая белья — просто под то забравшись. Следит, чтобы не слишком быстро, но и не очень бледно, чтобы Думского на этих волнах разносило от редких слёз до капель пота по груди и по шее. «Шея, шея, шея, шеяшеяшея—». Мантра в голове Шуры похожа на заезженную пластинку, точно так же заходящуюся в повторе каждый день, когда приходит время, когда он идёт в ванную за всем жизненно нужным. И, кажется, он повторяет это раз за разом, когда приоткрывает мокрые, слипающиеся ресницами глаза и видит, что Уралов только сильно, до невозможного, хмурится, будто в Екатеринбурге подорвали какое ключевое здание. — Не пожалей. «Услышал». И принял. Костина огроменная ладонь ложится грузом на шею, уже только одним её видом, одной её тяжестью давая предвкушать свой дальнейший восторг, предвкушать удушье, предвкушать… Да, блять. Рука на его члене быстро и грубо ходит вверх-вниз, пока трусы остаются болтаться полуснятыми на бёдрах, а пальцы пережимают ему артерии, вены, гортань — он не может дышать, как бы снова глупо не пытался. Он посмеивается на остатках воздуха во рту. Остатки же кислорода в лёгких за сладкой и такой сейчас редко реализуемой дрочкой не то что сгорают — выжигаются почти моментально, и его, лишённого зрения, с писком и ударами сердцебиения в ушах, с ватой вместо мозговой жидкости, с как бы сжатой в тиски асфиксии и оттого болящей славно грудной клеткой, где, будто бы автомат, сердце бьётся, перемалывает, трясёт в оргазме, выкидывает из этого мира... Когда Шура приходит в себя, сырой от пота, с вытертым с тела семенем, с застывшими дорожками крови и слёз на лице, он осознаёт себя одного в кровати — одного в квартире, потому что Ураловских пиджака и полуботинок нигде не видно, как и самого Уралова, — накрытого лишь тонким одеялом. У него неподъёмные глаза, за окном едва брежит в едва ли чистом небе питерский рассвет, который только прибавляет головной боли в накатывающей трясучке и вернувшейся пока что несильной боли. Он впервые за долгое время поспал. Поспал, не вскакивая в час-два-три ночи и не дремая лишь короткие промежутки. Отвлёк ведь. Пускай чистым сумасшествием, которое Думский никогда бы просто так не смог вообразить. Шура поднимается на ноги прямо так, в одеяле, идёт босыми ступнями по дощатому полу, укрытому цветастыми тряпками в подобии ковров, подмечая истыканную бычками нормальных сигарет пепельницу на подоконнике. На кругом столике, куда поставлены обратно полуразлитая перекись и бинты, уже без пачки, лежат пять бумажек: два билета на самолёт рейсом «Санкт-Петербург — Калининград», два билета на вечерний показ американского якобы шедевра «Титаник» и записка с по-родному кратким и Костиным: «Приводи себя в порядок. Спустился до магазина. Скоро вернусь». Шура иронично улыбается, смотря почти пьяными от радости, кажется, пропавшей для него из Питера, глазами и думая, какими судьбами он Костю заслужил, раз всё ещё не сумел потерять.