Дисклеймер!
Сексуальная неопытность — в работе существенное внимание уделяется персонажу или персонажам, чей сексуальный опыт крайне мал или ограничен.
*
Он не может остановиться. «А следовало бы, наверное, давненько», — звучит в голове, почему-то, голосом отца. А как он может остановиться, если его целуют с зеркальным запалом? Данила прижимает с силой Татищева к кровати и кусает его губы — знает, что секунда, и лежать прижатым к матрацу будет он, что на его губах будут так же отрываться. Первый раз — поцелуй, — произошедший около месяца назад на подобном же «мероприятии» из кучи пьяных студенческих тел уже тогда наводил Московского… Да на что он его, впрочем, наводил, кроме двух вещей: во-первых, Серёжа точно хотя бы бисексуал, а во-вторых, Дане, похоже, нравится Татищева не только задирать. Задирать ему тоже, несомненно, нравится — половину оставшейся вписки он думал, что футболку своего однокурсничка бы он с удовольствие задрал. Так… как ревизия товара — действительно ли Сергей настолько тощий, каким кажется, сильно ли выступают у него рёбра, чтобы возможным было их сосчитать, а там и соски… Половину оставшейся вписки Данила сидит нога на ногу — как и обычно, впрочем, чтобы очевидных проёбов в его поведении не было — и гасит возбуждение мыслями о том, что будет, если вдруг отец спросит у него, где он прошлялся весь вечер и полночи. Отец не спрашивает. Вписки повторяются. Данила снова пропадает где-то, помимо ВУЗа, волонтёрств и вороха ещё каких-то студенческих дел, весь вечер и полночи. Второй раз — тоже поцелуй — происходит тут же. В том же доме, в той же гостиной, вокруг того же кофейного столика, около которого все и расселись, как могли, компактно, и точь-в-точь в такой же ситуации. Однокурсники смеются, когда Татищев, чуть ли не самый последний в кругу, снова выбирает действие. Они продолжают хихикать, зная, что Сергей от своего не отступается, что раз он собрался снова всю игру пройти на трезвую голову, то он выполнит всё, даже: — Поцелуй-ка Московского. — Да, Дени-ис, в прошлый же раз было! — А если в засос, а, Татищев? Мнения Данилы, конечно, никто не спрашивал. А Татищев, конечно, его целует. Хмуро подходит к дивану, где сидит Даня и где мигом разлетаются от него в стороны девушки и юноши. Ставит колено к его бедру, руку упирает в спинку кожаную и стягивает, придурок, наконец, свою маску с лица. Данила честно — честно — пытается только в глаза Сергею смотреть, но на сухие бесцветные губы глядит чаще. Потому что помнит, каков был даже пятисекундный поцелуй, совершенно невинный, но такой же хмурый. И помнит, какой эффект это на него произвело. А целоваться Татищев не то чтобы особо умеет. (Даня — не умеет вообще, и оттого завидней, что тот хоть что-либо в этом соображает). Сначала Татищев сам смотрит на его губы тупо и безразлично, будто не знает, что с этим добром ему делать. А потом глазёнки чернючие прикрывает и касается, кажется, что несмело, губами, пока языком не... У Данилы мозги всегда отключаются, как Серёжа оказывается где поблизости. Они срабатывают только в секунду, когда его нет рядом. Или в мгновение, когда тот слишком уж близко. И Московский тоже закрывает глаза, хватаясь за последнюю перед тихим пустым звоном мысль, что в прошлый раз он чуть не разорвал их — задание! — поцелуй со смеху, оставаясь, дурак, до конца с вылупленными глазами, в которых картинка друг на друга накладывалась. Татищев языком, вообще ненапористо, странно нежно и медленно, проводит по губам Московского и только тогда проникает за них, мягких и расслабленных — Даня в этот момент не в себе будто, но всё ещё в себе, разве что всё почти со стороны видит, — и касается уже его языка своим. У Данилы мало того, что мозг отключился — ему кажется, он сейчас сквозь диван пройдёт насквозь или проснётся. (Не говорить же, что хотел повторить поцелуй — чисто экспериментально, конечно, чтобы понять… понять? — весь последний месяц, начиная с того самого раза?). А Татищев продолжает что-то вытворять у него во рту — это влажно, немного неудобно, когда Дане приходится немного задирать для этого голову — а тому, наверное, ещё неудобней. И они — только Сергей, если точнее, потому что Московский всё ещё сидит, обмерев от стоп до волос на затылке — иногда стукаются зубами, ведь Татищев, походу, вознамерился всю ротовую полость Данилы вылизать и проследить своим злословным, но тёплым и мягким языком. Даня в себя приходит, лишь когда тот, так же медленно, как и начинал, отрывается. И, блять, Данила пододвигается чуть-чуть, продлевая поцелуй едва ли на секунду. Но это ясно чувствует Татищев, который отлепляет прилипшую к кожаному дивану руку и натягивает на нос и розовые губы маску, только смотря… Ярко и красноречиво. Через где-то полчаса Московский предлагает ему поговорить тет-а-тет. За время даже меньшее, чем за которое Серёжа согласно мотает ему всё ещё безупречно трезвой головой, он говорит остальным, что они отойдут. Да, именно вдвоём. — Лишь бы не подрались, — то, что летит им в удаляющиеся спины. Они же поднимаются на второй этаж в доме, то ли снятом, то ли чьём-то, важно ли? И оба чётко понимают, для чего. Продолжение. Даня щёлкает щеколдой в чьей-то спальне, а Татищев уже за ворот футболки его тянет. — Никому ни слова об этом. Конечно. Татищевский гомофобный отец. Впрочем, не то чтобы Михаил Юрьевич, порою так называемый даже дома, тоже бы обрадовался тому, что один из его сыновей открывает в себе гея, да ещё и с чьим сыном. — Тогда, будь добр, тоже помолчи. — Я — могила. Спасибо, что на этом — как хорошо схоже мыслить — они решают прервать диалог — Московскому уже не терпится, если честно. Они целуются у двери, точно надёжно закрытой. Они целуются посреди комнаты, погружённой в неполный мрак из-за света луны и фонарей за не до конца зашторенным окном. Они целуются на краю кровати, на которую Серёжа усаживает Данилу первым. Они целуются уже в кровати, где Даня прижимает Татищева, сильного, сука, и поворотливого, к застеленному когда-то аккуратно постельному белью. Губы уже болят, и он уверен, что у Серёжи тоже, потому что они успели опухнуть и приобрести нездорово красный оттенок, но, тем не менее, эти губы посасывать, покусывать, оттягивать так интересно — круче, чем представлять те робкие и, в принципе, неведомые Татищеву прикосновения, потому что они не с каждой минутой — с каждой секундой — всё налавчиваются друг на друге, особенно изначально непоколебимый Татищев. С таким же непоколебимым стояком, который Московский чувствует коленом. И не то чтобы у Данилы, впрочем, стоит слабее. Только вот с тонкостями гейского секса он всё ещё на «Вы». И не факт, что к такому финалу вечера готов Татищев. Блять, у них даже смазки нет. А Серёжа, сука, такой же сильный, поворотливый и очень-очень деятельный — не только внешностью в папку пошёл, хотя Данила и знаком с Юрием — как-его-там, — вроде, Васильевичем только на словах. — Чё завис? Татищев, попавший под свет из окна и оттого тут же щурящийся, как вампир какой, красив непонятно и загадочно, как всегда, и, как сейчас, просто и волнующе. Встрёпанный, с родными почти чёрными глазами над розовыми щёками и с сильно опухшими краснючими губами. И ещё у него ключицы красивые, вот, из-под ворота выглядывают. — Думаю, что дальше делать будем. — М-м, — Серёжа мычит задумчиво, сидя между разведённых ног Московского, и только смотрит на него чисто по-Татищевски, скептично подняв брови, — и чё умного, кроме сосаться и на меня пялить, надумал? — Очевидно, в жопу — не наш вариант? — М-м, — и Даню это задумчивое мычание уже раздражает до ужаса — нашёлся, Татищев, блять, мыслитель туалетный… кроватный в их случае, — что аж треснуть охота, а ещё подмять и действительно только сосаться и пялить, пока совсем от боли возбуждения не скрутит, — а чё, по старинке нельзя? И гладит его член через джинсы. «Гений, мозг команды». Или просто Даня — лох с отключенными мозгами. В любом случае... Ширинки звучат почти одновременно, когда они друг у друга расстёгивают их, и так же, друг за другом, они проникают пальцами под резинки боксеров. Московский сводит лопатки, потому что отеплевшие Татищевские руки реально, чёрт возьми, нежные и аккуратные, потому что его губы, прижатые к Данилиной шее, ощущаются тоже великолепно. (Юрий Василич, как вы такого сына-то вырастили?). Даня же чувствует себя… не то грубияном, не то грабителем, что ли — ошибиться потому что неимоверно страшно, а ещё страшнее — сделать больно, — потому что его пальцы сжимаются вокруг члена Серёжи крепче, потому что он грубее большим растирает смазку по головке, но и Татищев, чёрт, сексуально под ухом стонет… и кусается! — Тц, ты!.. — Бля-я, ещё… Даня, давай. Ещё и толкается в его кулак. Дане почти крышу рвёт. Серёжа почти лежит на нём, похрипывает-постанывает в шею, тыкаясь прохладным — для разгорячённого-то тела — носом и мокрыми губами, и делает всё так, что Данила до цветных пятен жмурится, потому что тот, стащив его бельё к чертям ниже вместе с джинсами, пробегает пальцами по венам, а после дрочит резвее. Но Московский и сам отставать, растворяться по кровати себе не позволяет, работает рукой, старается, как не старается для себя, и всматривается в едва видное из-за слёз и теней лицо Татищева. Он кончает — у него, кажется, напрягаются все мышцы, даже самые маленькие и незаметные, и головой взмокшей глубже в подушке утопает, пока Серёжа, объяв Данину ладонь своей, толкается туда-сюда и выдыхает длинно, с сипом, утыкаясь через мгновение лбом в грудь. — Пизде-ец… — И не говори. Даня глубоко дышит, прикрыв глаза и только чувствуя, как болят в пульсации губы, как успокаивается потихоньку сердце, как жжёт немного ладонь, как на коже — везде, кажется — влажно и как Сергей наконец-то прекращает пытаться устроить поудобнее свои кости. Данила, кстати, их так и не увидел, зато вполне себе ощутил. Только вот ему показалось, что Татищев удачно улёгся, потому что уже через пару секунд он поднимается прямо на Московском, очень больно, кстати, упираясь в телеса локтём, и смотрит ленными чернючими глазищами с неизменными синяками. — Подъём, належались. Если мы это щас не вытрем, то дальше вообще пиздец будет. Вздыхая и так же ленно смотря в ответ, Данила понимает ещё две вещи, помимо того, что Татищев как минимум бисексуал и что Дане понравилось бы Серёжу не только задирать, но и отдирать: Татищев, если не гений, то точно мозг команды, а у Московского реально мозг рядом с ним отрубает.