Дисклеймер!
Минет — в работе описывается сексуальная практика, при которой половой член возбуждается ртом, языком, зубами или горлом принимающего партнёра.
*
После замечательного похода в Мариинку на так свято любимое Сашей «Лебединое озеро» Михаил даже не задумывается, что он уделяет своей Северной заре мало внимания, потому что он поставил себя перед этим фактом ещё с десятилетие назад. После не менее феерично закончившегося похода на «Фигаро» — только вот, к сожалению, на этот раз он не ушли в антракте — Михаил всё ещё не задумывается, что уделяет так свято любимому им Петербургу мало внимания, потому что он — о нет, не знает — чувствует это, желая пребывать в городе, частично застрявшем на пороге девятнадцатого века, не два, а то и меньше, дня в неделю. Миша просто ощущает, что, вместо того, чтобы перебраться во Вторую столицу и закрепиться там перманентно — что всё равно, впрочем, невозможно за его суетными москвичами и бесконечными собраниями Госдумы, — ему следует разнообразить их с Романовым досуг. Возможно, немного в ущерб Мишиному — собственно, почти отсутствующему и так — сну, достаточно в ущерб ленивому просиживанию штанов на кухне Питера — желательно, без всякого ущерба Сашиной готовке — и определённо в ущерб бессмысленным спорам о том, что Московский обескультуривается за своими стеклянными коробками. Возможно, Москве просто не хватает немного… более тактильных выходных при всей его бесконечной жажде касаться Романова, к сожалению, не столь тактильного, но в котором, постаравшись, можно было найти и такие бриллианты. Поэтому, прилетая вечером пятницы в Петербург, Михаил едет к Невскому проспекту с довольно скромным, по его мнению, букетом вновь белых роз — как дань их новой, маленькой пятничной традиции, — заранее предупреждая Сашу сообщением о двух билетах на сравнительно небольшой — уж по сравнению-то с «Лебединым озером» и предстоящим ему «Евгением Онегиным» — спектакль «Щелкунчик» во всё той же Мариинке. Поэтому он разворачивает план-капкан прямо за спиной довольного такими жестами Романова, который уже через секунду открывает и придерживает перед Москвой дверь в театр, удивляясь покоящейся на расслабленном лице Миши лёгкой улыбке. А всё потому что довольный Саша — более тактильный и эмоциональный Саша. Потому что довольный Саша дома на Невском — более тактильный, более эмоциональный, а ещё более предрасположенный к разврату Саша. Вечер третьей по счёту пятницы заканчивается уймой приятных поцелуев в кровати и не менее приятным сексом, оставившим Романова вновь почти без голоса. Утро третьей по счёту субботы начинается с взаимной мастурбации и поцелуев в растерзанную губами Миши Сашенькину шею. Ночь третьего воскресенья заканчивается поцелуем, украденным Москвой у Питера за колонной в аэропорту. Эту неделю они заканчивают лишь немного более ярко. Как и четвёртую. Как и пятую с шестой, потому что Миша знает, что резко давить своими желаниями на Сашу не стоит. Утро седьмой субботы после «изысканной» и Чайковской «Спящей красавицы» Михаил начинает ещё более нестандартно для себя — он собирается… Санкт-Петербургу отсосать. Обычно так баловал его именно Романов, в страсти забывающий о всяком джентельментстве и становящийся Московскому пропастью, поскольку именно Саша — любитель ласк и прелюдий, возможно, порой чересчур агрессивных в пылу возбуждения. А Москва, честно, не может вспомнить, когда таким делом занимался в последний раз — спокойно встать на колени у Сашина дивана или сесть, как сейчас, между его ног в постели и опуститься — в плане, естественно, физическом — до того, чтобы принести тому удовольствие. Мише кажется, что он какую-то часть приятств их жизни упустил. Значит, самое время восполнять. Он будит рассветный Петербург поверхностными поцелуями, пробираясь от аккуратных ушей до чёткой линии подбородка, от измученной шеи до разлёта ключиц. Тот щурит свои серые зоревые глаза, и Миша не сдерживается от того, чтобы прикоснуться губами к местечку на переносице, где обычно сидят Сашины очки. — Доброе утро, ненаглядный мой! — бодро приветствует он Романова, всё ещё потерянного в пространстве и времени. — Доброе, Миш, ты… — Решил тебя порадовать с утра! Московский улыбается устами искренне, ещё искренней — голубыми глазами, и гладит острые, вчера зацелованные коленки руками, тёплыми и надёжными, спускаясь по молочным бёдрам вниз. И во взоре его Северной зари легко узнаётся понимание, о каком «порадовать» идёт речь. — Миш, может, отложим? Мы же вчера только… или ты?.. А Москва прекрасно, свежайше ярко, что краску ещё пальцами растирать можно, помнит, какое они «вчера только», и прикидывает, какое могло бы быть «или». Потому что ответ и там, и там отрицательный, отчего он только шире тянет улыбку, мотая светлой головой. И наклоняется, всё такой же солнечно улыбчивый, чтобы по мягкому члену, скрытому тонкой тканью трусов, губами провести, что тут же выбивает из лёгких Саши вздох лучше, красивей, чувственней, чем когда танцует прима на «Лебедином», на которое они ходили вновь из ярого желания Санкт-Петербурга всё же балет досмотреть. Один–ноль, культурное времяпрепровождение. Сашу он удивляет сюрпризом знатно. Саша и сам «приободряется». Миша, не прекращая ни на секунду улыбаться, оставляет ещё пару поцелуев на крепчающем стволе под сип Романова. Совсем в довершение, не желая ни капли оттягивать для себя интересный опыт и для Питера — удовольствие, проводит через трусы языком, прежде чем эту тряпку, в данную секунду такую бесполезную, стянуть с длинных и чудесных, истинно императорских, ног и зашвырнуть куда подальше. Ах, какой же его Сашенька красивый. Поразительно везде, ведь даже в ещё сморщенном, аккуратном пенисе Московский видит свою красоту. Поразительнее только то, что Миша сам гудит высоковольтной будкой в напряжении и возбуждении, хотя не ему собрались минет делать. Ещё и во рту до невероятного влажно. Москва опускается, заглатывая наливающийся кровью член, и причмокивает, потому что слюны, и впрямь, чересчур много. Романов, прерываясь на вздохе, ахает, приваливаясь обратно к подушкам и выгибая бёдра навстречу. Приходится чуть-чуть повернуть голову, чтобы было удобнее и чтобы чужое лицо немного, да видеть — Саша же, кажется, просто от того, что он, да во рту Миши, сейчас заскулит, но только разводит шире ноги и прикрывается, красный-красный, руками. Столице первопрестольной приходится отстраниться, снова поигрывая улыбкой — уже чуть более ироничной, — на влажных губах. Он отводит рученьки Саши от его румяных щёк и приоткрытого рта, приговаривая: — Саш, ты же знаешь, что так дело не пойдёт… А внизу лишь переводит свободную, лежащую всё время спокойным грузом на белой мякоти бедра, руку на мошонку и ласково обнимает её ладонью — Петербург задыхается под ним, не успевая и слова вставить. Но свои руки послушно боле к лицу не подводит, кладёт их смущённо на кровать, а после… Одну отнимает, впрочем, от постели, и едва-едва весомо устремляет на Мишину макушку, чуть давя. Он только чудом не сглатывает от остатков былой — и, несомненно, нынешней, но уже не над страной и народом, а исключительно над ним — властности, думая тут же, что сейчас это пригодится в более том нуждающемся месте. У него во рту не влажно — натурально мокро, и Романов на это ещё сорванным горлом реагирует, издавая не то стон, не то сип. Московский покоит его член на языке, пачкает всё-всё-всё слюной, со ствола стекающей на гладкий Романовский лобок, и только-только принимается посасывать, следя едва за лицом Саши, которого через секунду уже и не видно — так выгибается в спине. Миша двигает головой, сосредотачиваясь полностью на реакции Питера, который, отойдя немного от первоначального шока и вскипевшего под кожей жара, зарывается уверенно пальцами в блондинистые волосы, ногтями царапает скальп и даёт Московскому ощутить вес руки, прежде чем начать давить на затылок, молчаливо прося-приказывая. К счастью Михаила, ничего болезненного в том, чтобы пропустить член в горло, он не видит. Зато видит болезненное во вновь видимом лице Саши, когда тот тянет его за волосы, сводит туго бёдра, зажимая голову между, и дышит часто-часто. Стоит Московскому чуть отпрянуть, сильнее давя языком на выступающие вены, стоит руку завести ниже, к нежной и невероятно чувствительной коже под мошонкой, как Романов снова срывается на стон — такой резко чистый, что кажется, будто после него вообще едва ли заговорит, — пока его начинает потряхивать за тем, что он кончает. Миша никуда не двигается с места, принимает всё, размышляя коротко, глотать или нет — выбирая, конечно, да, — и рукой только, на теле Саши не особо-то и нужной за ярким, вобравшим того в себя полностью оргазмом, доводит уже себя быстро до разрядки, прямо так, лаская член грубовато через ткань и спуская в трусы без всякого чувства стыда. Москва отстраняется скоро, поднимая от ослабших в своей хватке белых бёдер светловласую головушку, и разминает шею, успевшую подустать за пару минут экстремально неудобного положения — и решает молчаливо, что в следующий раз, который определённо будет, что либо он закинет Сашины ноги на плечи, если повторят они в кровати, либо они просто займутся этим до постели, например, в гостиной, на том изумительном в своей мягкости диване в стиле то ли рококо, то ли барокко, — посматривая довольным котом на ещё не до конца присутствующего Романова и утирая уголки покрасневших и ещё горячих губ. Действительно, доброе утро по-Московски.