Дисклеймер!
Римминг — в работе описывается сексуальная практика, в которой анус стимулируется с целью получить сексуальное возбуждение или доставить сексуальное удовлетворение с помощью рта, включая губы, язык или зубы.
*
Руслан трясётся в поезде «Красноярск — Новосибирск» уже с полсуток, курит в тамбуре уже раз седьмой, стреляя глазами из-под красных бровей в проносящиеся за плотным окном тёмные по вечеру леса, подписав себя на тот ещё эксперимент. Хотя, если подраскинуть мозгами, глядя на этот блистательный эксперимент, ручкой и в поля «подопытная крыса на 09.01.23г.» записывает себя не Енисейский, как можно было бы предположить из его пункта высадки, а Сибиряков. Сибиряков, мать вашу. Потому что не «хочу», а «мне надо, чтобы мы с твоего добровольного участия». Не «могли бы попробовать», а «провести некоторое, довольно субъективное, ты прав, исследование». Не «трахни меня, Руслан, языком», а «анилингус, Руслан; римминг, если такое название тебе привычней». Конечно, Енисейского ж каждый день о таком просят, особо в такой форме, Коль. Погоди, чай со стола вытру, налью замест него водки и проматерюсь криком с балкона, буквально минуту, Коль. Даже формулировка, истинно в стиле Новосибирска, типа: «хочу разбавить наше сексуальное взаимодействие», и того звучала бы адекватнее. Не то чтобы у них ещё это «сексуальное взаимодействие» случается на постоянной основе — они так, просто стабильно сосутся по понедельникам и, бывает, пятницам, иногда снисходя до: «Мелкий, либо ты меня сейчас трахнешь, либо я…» и «Насколько вероятен твой положительный ответ, если прямо сейчас предложу тебе минет?». А ответ Красноярска, к тому моменту уже точно находящегося в раздрае от больших и мягких ладоней под рубашкой, становится положительным — изначально даже будучи положительным. Тем более, потому что плюс на плюс — плюс, и плюс на минус в их паре, каким-то образом, тоже плюс. Поэтому практически в ста из сотни случаев минет случится, и даже надоедливый смог как-то притупляется, оставаясь свинцово-угольной смолой на дне лёгких, вытесняется головная боль. Спасибо, что слова «минет» и «поцелуй» Новосибирск знал и использовал, не заменяя чем-то в роде: «оральные ласки члена и рта». И спасибо, что сегодня их досуг, всё ещё не звучащий, как: «Хочу поэкспериментировать в постели», не был назван по итогу «процедурой», хотя бы потому, что «эксперимент» действительно будет проходить в постели, а не на какой-нибудь кушетке в пропахших спиртом в самом антибактериальном смысле подвалах исследовательского центра — радости то, безусловно, добавляло, потому как трахаться на массажном столе или подобии гинекологическо-стоматологического кресла Енисейскому вот вообще не хотелось. Он вредно тычет пальцами в экран смартфона, пишет Новосибирску, что сходит на перрон, многолюдный, противный и толкучий, и что садится в такси с каким-то неодобрительно зыркнувшим мужланом — будто ему за перевозки уровня «Комфорт», спасибо Коленькиному снабжению бедных сибирских не-детей уж лет так триста, деньги не платят — и что вылезает у его подъезда, новенького и чистенького, мол, встречай, хозяин. Может, Руслан всё же немного, да волнуется. Волнуется, зажимая в зубах уже восьмой фильтр, теребя в кармане ключи от своей красноярской квартиры, включая-выключая телефон в другой руке и ковыряя носком ботинка стык плитки, пока ждёт домофона. Он пишет Новосибирску финалочку, будучи уже пущенным в новостройку и ожидая лифта, спускающегося аж с семнадцатого — дебилы что ли, Россия-мать же, а если сломается? — этажа: Вы: готовь полотенца (18:23) малыш: Ты с дороги в душ? (18:24) Вы: как еще? (18:24) Коля ждёт его с приоткрытой дверью — вот ведь, ребёнок, с площадки, пускай и квартирной, так не украдут? — в простой футболке и со скромной улыбкой. Вместо того, чтобы поцеловать эти удивительно мягкие губы, Руслан привычно бодает его головой в плечо, прося всем своим недовольным — будто только что не притопывал ногой в лифте, кажется, с такой интенсивностью, что мог бы отпустить его обратно на первый этаж — видом освободить дверной проём с великолепным обзором на светлую, как и сама учёная головушка, едва ли нормально заполненную мебелью — минималистичную — квартиру. — Так, всё, спиздуй куда-нибудь, детина, мне ещё зад готовить, блин. — Ты… Новосибирск знакомо ерошится, как обыкновенно при Дугаре, и разве что подбородок вверх не задирает, только отчего — хер его поймёт, и отступает на шаг-два назад, и ушами полыхая, и дёргая кончиком носа. — Не требуется. — Схуяли-то не тре… — Сегодня я в принимающей позиции… — Коля хмурит брови, руки в карманы домашних спортивок пихает, сам, очевидно, на деле даже более взволнованный, чем Красноярск, и поджимает так и нецелованные губы, лопатками впиваясь в дверной косяк. «Ебать». — Я думал, что ты, как более опытный… «Блять». Для Руслана каждое предложение обухом по голове, от любого, кажется, звука поднимается лёгкий шум в ушах, из-за которого часть фраз поразительно теряется — просто губы чужие, которые отвлечь охота, зацеловав, едва открываются, едва закрываются, пустым звуком произнося слова, перемалываемые, горящие, стыдливые. — И я, ещё раз уточнив в доступных источниках… Подготовился, на мой взгляд, приемлемо. Енисейский, глупо стоя на пороге, минуту назад только закрыв за собой дверь, глубоко вдыхает и чуть ли не со свистом, зычным таким, таёжным, выдыхает, потому что в животе тянуть начинает слишком резко почти необъяснимо — словно не у Красноярска же всё существо напрягалось от возбуждения в мимолётной мысли о том, что будет через часы происходить, словно не его крутило ещё на койках плацкарта, сжимало ещё на сидениях автомобиля, душило ещё в каморке лифта. «О, о-ох». Действительно, внятных мыслей на лицо нет. И в душ он всё же — не идёт — бежит, вырывая полотенца из рук горящего ушами Новосибирска, который обранивает напоследок, будто только и ждал, как ножом, или сраной купидоновой стрелой, ударить больнее в спину, хирургически точно меж позвонков: — Буду на… кровати. Руслан шагает и того решительнее в ванную, почти бьёт подвижной дверцей душевой кабинки под грохот сердца и включает тёплую воду, падающую на него приятным ливнем, — ему надо совсем чуть-чуть отвлечься.***
Он вон выпрыгивает из-под мягких, неубивающих, но глушаших вожделение струй уже подготовленный хорошо, но точно уж не боле — зная учёную подготовку того, — Сибирякова, не гадая и оттого будучи гибок к любому исходу — уж кому, как не Енисейскому ли без разницы, окажется он «пассивом» или будет отдающим, если смысл этого всего в парном доверии и совместном удовольствии? — вечера и ночи. Высушивает себя пушистыми тканями, как может, и летит, словно на крыльях, из нагретого тумана прямо к Коленьке, в спальню. А тот сидит, как первоклассник, на постели и, кажется, сидел так все двадцать минут. Он мнёт штанины пальцами, всё так же хмуря брови и закусывая тонкие губы, и оживляется того больше, замечая, как вплывает стремительно в комнату Руслан в его, стащенной с сушилки просторной-просторной футболке. А он теперь наконец-то позволяет себе поцеловать переростка-школьника Сибирякова, надеясь ввести его обратно в состояние Сибирякова-жадного, Сибирякова-изучающего, Сибирякова-голодного. Стоя над ним, он склоняется, касается широко измученных губ языком, чтобы успокоить, посасывает верхнюю, чтобы полностью сконцентрировать на себе, проникает в рот, податливый и влажный, чтобы задать уже настрой, от которого его самого едва не колотит — как бы приласкать Колю, такого сейчас смирного, такого покорного, но такого в край своими желаниями загнанного и откуда-то снова нервничающего. Руслан пожимает его плечи ладонями, разминая окаменевшие — конечно, с такой-то позой — мышцы, водит большими пальцами круги на стыке шеи, мол, волноваться нечего, куда тебе, тревожный мой, что ногой сейчас потряхивает, так же запально, как щёлкал бы ручкой от мыслей, пустившихся в «броуновское движение»? Он легонько придавливает ходящую вверх-вниз конечность своим коленом, давит уже на плечи, заставляя лечь, окуная в вечно взбитое пуховое одеяло. Новосибирск в его руках мягчеет, плавится, становится из склочного кота вновь большим, просящим почесать пузом, и Енисейский тому не противится, пускает прохладные руки под футболку на Коле и ведёт до груди. — Точно будешь снизу? Коля смотрит искренне-искренне, просто-просто светлыми глазами снизу, разметавшись по постельному белью… Кивает и, вдруг, улыбается слабо, с прищуром — со всем, Красноярска обволакивающим сладко и мотающим одновременно в сети, наверное, карамельные. Потому что Колин конёк — его дерзкая честность. Потому что Колин конёк — губить собою несостоявшуюся столицу СФО, будучи городом, будучи воплощением — всяко. — Я переверну тебя? Коньком же Руслана был и остаётся его незатыкающийся рот — так безупречно выговаривать стайку дворовых оскорблений и выкатывать без запинок полное описание того, что он сейчас сделает с телом Сибирякова, надо ещё уметь. — Нам стоит принять со… Коленно-локтевую, знаешь? Конечно знаешь, умница ты моя. Коньком Руслана был и остаётся его незатыкающийся рот, которым он желает обсыпать Колю, так того заслуживающего не только с уст первопрестольного эгоиста, хвальбой. Он гладит Сибирякова по белой, выгибающейся от холодка чужой кожи пояснице, пока футболка Коли скатывается к плечам, тоже выгнутым, но из-за того, что тот пытается держать себя на локтях. — Приляг-ка грудью на… Молодец, всё понимаешь, хороший мой. Руслан спускается-съезжает рукой к лопаткам, спускается-тянется к уху, чтобы похвалу наговаривать негромко в малиновую раковину. А Коля эти самые лопатки сводит, уши к плечам жмёт, лишь бы сепарироваться как-нибудь от Енисейского… Такого поглощающего. Новосибирск ощущает себя объятым давлением, как в воде на глубине, со всех сторон — Руслан по своей всепроникающей способности был схож с какой-то чудесной жидкостью, нет, с электронами, которые почти не имеют никаких преград. «Психогенно-рефлекторная эрекция», — у него в голове не шум от бегущей о сосудам крови, у него в голове шепот Красноярска, — «Сейчас, славный ты мой, я спущусь ниже и… положу свои руки на твою чудесную задницу. Договорились? Кивни, если да», — который, лаская редко ухо губами, умащивает свои ладони на разведённых из-за постановки ног ягодицах и оглаживает края сфинктера. «Кольца сфинктера — эрогенная, высокочувствительная зона… Наружное, ске… скелетная мускулатура, и внешнее, гладкомышечная… Реакция на раздражение… Рецепторы…». Новосибирск водит губами по постельному белья, вымоченному под его подбородком от и до слюной, немо проговаривая вычитанное — и перепрочитанное — про анальный секс, про его физиологию, пытаясь отвлечься от — «Коль, слушаешь? Сейчас я ненадолго уберу руки, потому что мне нужно сдвинуться, и прикоснусь к тебе языком? Всё в порядке? Какая умница…» — того, что язык Руслана, как тот и сказал, скользит по складкам ануса, отчего Коля тут же напрягает бёдра и ягодичные мышцы. — Всё хорошо, Коль? А до Коли, чьи мысли центрифугой вертятся вокруг того, что, если бы он раздвинул ноги сильнее, то случился бы больший контакт языка с анальным отверстием, только дрожаще кивает головой — опять же елозит ей по простыням — и продолжает свою мантру, расслабляя, наконец, мышцы под пальцами Енисейского. «Рецепторы, реагирующие на… растяжение… Капсула предстательной…». Кажется, «железы» он выстанывает-хнычет. Потому что у Сибирякова сейчас что на уме, то и на языке — ему позволительно даже пьяным не быть для таких трюков. Потому что Руслан смеётся, не привычно зло и громко, вздрагивая кадыком, а мягко и фырчаще, отрываясь от дела лишь на миг, чтобы негромко упрекнуть, что Коля «не совсем о том думает, но с этим тоже можно справиться». И вводит внутрь пальцы, которые без труда нащупывают выступ той злосчастной «предстательной железы» — Колю оттого мажет по кровати, он крупно, загнанно дышит под Енисейским, и он определиться не может, хочет свести ли бёдра, хочет ли позволить им разъехаться и того шире. И те разъежаются. Красноярск отстраняется немного, обдавая нежнейшую, чувствительнейшую кожу жарким дыханием, внимательно смотрит на то, хорошо ли Сибирякову: не забывает ли дышать за возбуждением, не упадёт ли вот-вот. Он пытается понять, не зажмётся ли, если он сделает то, прокрутит так, проведёт эдак, прежде чем протолкнуть язык в приоткрытую его же пальцами же дырочку — Коля мычит, вдыхает громко, втягивая воздух душный сквозь зубы. Лубрикант на вкус никакой, только и течет от расщелины ягодиц до мошонки обильно, сверкая в слабом свете приглушённых ламп, когда Руслан снова лижет, давая считанные секунды, приласкивает края сжимающегося ануса, в который вставить охота, но в который он проникает языком, имитируя фрикции, совсем короткие, мягкие, неглубокие, но которые заставляют Колю, молчащего, недумающего совсем и ни о чём, если взглянуть в расфокусированные, блуждающие по стене глаза, кривиться лицом, сипя через поджимаемые губы, и совсем задираться, пластаясь грудью по кровати. Енисейский, едва ли улыбаясь с приоткрытым ртом, одну руку, которой до отметин бёдра сжимал — так его самого по нервам бьёт, так стоит, что почти к животу прижимается да на футболке, чистой, порошком ещё пахнущей и не его, лишь разводы влажные и липкие оставляя, что контролировать себя сложно, — переводит ниже, по потёкам смазки, в которой пачкается уже весь-весь, легко проводит по поджатым яичкам и охватывает, мягко совсем и ненавязчиво, мокрый член и гладит под головкой. — Молодец. Красноярск подусмехается, когда Коля, будто задыхаясь, дрожит весь и изливается на простыни; отрывается от заласканной задницы, и поверх болезненного подъёма поясницы смотрит на лицо, капризное, заплаканное, всё ещё совсем не смыслящее. И целует слабо родинку, которую на ягодице заприметил ещё давно.***
— Мм, и как твой эксперимент? Каковы показатели? Пульс, давление? Что там ещё, мозговая активность? Руслан, вновь из душа, тёплый, влажноватый и передёрнувший, ютится под и того более жарким, тоже с душа мокрым Колиным боком. Сибиряков, несмотря на внешнюю, почти подростковую угловатость, на деле довольно мягкий и очень лежабельный. Особенно, когда тот, слабый и томный после оргазма, ворчит, дёргая забавно кончиком носа. — Помолчи. Спать пора. — Недорос ещё меня в постель загонять, малыш. Хотя какой ты уже малыш — слышал, как у тебя спина хрустнула, когда ты кончал? Я уж думал, не вызывать ли ско… — Захлопнись.