Дисклеймер!
Сайз-кинк — работа сосредоточена на персонаже или персонажах, испытывающих сексуальное влечение к партнёрам, чьё телосложение существенно уступает или превосходит их собственное весом, ростом или мускулатурой, либо к партнёрам с частями тела, существенно уступающими или превосходящими их собственные в размерах.
*
У Вити трясутся руки, когда он, подслеповатый без очков, цепляется за тугие рукава, обтянувшие бицепсы. У него дрожат ноги, когда он голенями упирается в высокий матрац на кровати, на который так и норовят опрокинуть, прижимая и давя объёмами мышц. Его с Федей отношения начались до черта просто — будто так всегда и было, будто ничего и не поменялось вовсе, кроме социальных статусов между, прыгнувших с трепетного и любимого «близкий друг» до важного и не менее любимого «партнёр». Ведь Энгельс всё так же любит названивать ему по вечерами. Как только Туров, точь-в-точь по часам, закончит с документами, всегда заранее готовыми, переуточнив всё и изменив пару строк в презентации в соответствии с правками в ключевом отчёте, он выключает рабочий телефон, чтобы не тревожили. Но стоит дойти до кухни — уже можно ждать «Hills Have Eyes» — специально поставленной для Феди, с которым они обычно слушали американский рок, выезжая за город на внедорожнике, тяжёлом и подобном его немаленькому товарищу, — который запоёт ритмом электрогитары за стеной или прямо на столе. И Витя выдержит, как обычно, весь звонок, даже когда уже, почистив зубы и умывшись, ляжет в кровать. Энгельс всё так же гиперопекает его, словами, прикосновениями, ничего не умея с собой делать: они обязательно поговорят о том, что сегодня было у Саратова на завтрак, обед, ужин и даже на перекус, пока он ездил за документами в другой конец города; обсудят, как и где проведут выходные, пока не рассорятся с Настей и не рассядутся по разным углам дивана по две стороны от Вити, которого при этом будет касаться высокое колено Феди. Поэтому, наверное, и кажется, что, вступив в отношения с Энгельсом, ничего и не поменялось: всё те же звонки, всё те же вопросы, всё те же прикосновения, разве что удвоившиеся в количестве, но не изменившиеся ни по силе — по своей навязчивости, оставаясь, как и прежде, на грани, — ни по контексту. Хотя, несомненно, отличие было. И не только в количестве прикосновений — и в немного изменившемся распределении времени между Федей и Настей, — но и в том, что, поднявшись на уровень в социальных статусах, они поднялись и на уровень взаимоотношений между собой. Романтика. Свидания, безупречно спланированные от выхода из дома и до того, как Туров снова окажется в квартире под угнетающим взглядом Самары. Поцелуи, которые немного утомляют в своем обилии, но уже кажутся обязательно приятной рутиной, как зарядка по утрам. Тиски объятий с горячими ладонями, где только можно. И секс… Секс с Энгельсом — не тема отдельного разговора, секс с Энгельсом — двухтомник о том, как его гиперопека принимает другие масштабы. Масштабы, с которыми Витя даже не хочет спорить, потому что его в любви топят лишь с правом голоса, что подразумевает, что он обязан сказать, как ему удобно, как ему хорошо, что ему понравилось, а что можно оставить на другой раз. Потому что никакого физического доминирования у Турова перед Федей нет. Превосходя его и в росте, и в мускулатуре, Федя разве что Саратова на руках не носит, особенно, когда ему надо наклониться, чтобы Витины губы плотно занять своими. От столь пристального внимания, от того, как любит Федя их посасывать до наливной красноты и болезненной припухлости, они обычно начинают жечь уже через пару минут, что порядком выматывает. Но это ни капли не замечается за возбуждением, которое мотает сильнее, из стороны в сторону, от нехватки до передоза, когда крупные пальцы мнут его зад через тонкие деловые брюки, когда нога с твёрдыми, от напряжения бугрящимися большими мышцами под такими же тонкими деловыми брючками, вклинивается меж его ног, уже не держащих и дрожащих, и давит на стояк. Необъятные ладони смещаются, ползут аномально горячими змеями по пояснице, по бокам, и Туров ощущает, что ноги его боле того, что не держат — он не касается ими пола, будучи оторванным от него, как космонавт от Земли. И почти ровно так же себя Саратов и ощущает: тепло, наверное, как тепло было бы в обнимающем тело, как Федины руки, скафандре, а ещё невесомо, фантастично наедине с Солнцем-Энгельсом. Его укладывают препокорнейше на кровать, вжимают немалым весом, спустившимся легко — и удобно, потому что Федя не позволяет себе на Витю навалиться, не погребает его под своей горой мышц, держа себя на коленях, широко расставленных по бокам от него и проминающим глубоко матрац — на его таз и, утягивая обе Витины руки в одну лишь свою ладонь и возводя их над его светлой головой, снова опускается с поцелуями на лицо, осыпая то нежным градом своих пухлых губ. Туров тяжко дышит — ему не больно от хвата на запястьях, ему не тяжело от большого тела, умостившегося на его бёдрах (и о которое чертовски потереться охота), ему не дышится труднее, когда заносчивые поцелуи мажут мимо, попадая ненароком на уголки глаз, на линию роста волос, на край челюсти или под нос, но его, как рыбу сетью, охватывает рубашка, мелкими пуговицами и нетянущейся тканью мешая вдохнуть полной грудью. — Вить… Федя выдыхает его у виска протяжным хрипом, от которого у Саратова живот поджимается — ох, как славен этот голос, когда он на взводе, — и подотпускает его руки, в самом деле чуть разминает его запястья, даже не успевшие толком почувствовать на себе давки и прочих предвестников синяков-обручей по кругу от выступающей костяшки со стороны мизинца. — Сдери с меня эту рубашку. Феденька его, конечно, слушается, оставаясь касанием губ недалеко от уха. Под его пальцами, длинными и большими — абсолютно пропорциональными остальному телу, — которые могли бы из-за размера показаться кому неуклюжими и грубыми, пуговицы расходятся умело и чрезвычайно быстро, будто тот ножом по маслу ведёт, а не снимает с Вити трудную одежду. И меньше, чем через минуту — наверное, даже меньше, чем через полминуты — эти крупные ладони уже ведут, как широкой плоской частью лезвия, по его голым бокам, бережно снимая с него одновременно и пиджак, и рубашку, и оставляя их где-то, небось на прикроватной тумбочке, валяться пока бездельным комком. Губы уже спускаются по шее к ключицам, оставляя на тех поцелуи-бабочки, пока руки, сначала разласкав тело, не оставив его никак без неутайного внимания Энгельса, берутся за пряжку, звенят её металлом и через секунду уже шипят ширинкой, прежде чем с тонких Витиных ног штаны скоро, но мягко стянуть — никак не сдёрнуть. — Сними и с себя одежду. Федя, всё ещё одетый с иголочки, от лакированных полуботинок с ладно сидящими на сильных ногах брюками до идентичных Саратовским пиджака с рубашкой, которые его широкую грудную клетку — и большие, упругие грудные мышцы — держат в себе только Божьим словом, чтобы люди честные разврату не нагляделись, отрывается от его плеч, упирается освободившимися руками по сторонам от головы, всем своим могучим, только присутствием давящим телом нависая над Туровым. Кажется, он хочет что-то сказать, приоткрывая заалевшие губы, но потом переводит взгляд с его глаз ниже, где у Вити по серым трусам, натянувшимся на давно вставшем члене, расползается, темнея, пятнами предэякулят. И, послушно меняя свои планы, он снимает одежду. Для Саратова раздевание Энгельса почти всегда приравнивается к стриптизу и, будь то снято когда-нибудь и кем-нибудь — будто они вообще могут быть сняты кем-нибудь, кроме самого Турова (вопрос лишь в том, когда это произойдёт), — оно бы, будучи лучшим, по его мнению, началом домашней порнографии, хранилось бы в отдельных, строго засекреченных папках с уровнем сокрытия информации истинно советским, тем более, не зря ж Саратов был закрытым городом. Пиджак с радостью расстёгивается на Феде, переставая обнимать эту грудь и повисая распростёртыми лацканами, пока его пальцы принимаются более торопливо и менее аккуратно, чем в случае с рубашкой Саратова, расправляться с пуговицами. Верх костюма-двойки стекает с него водой по маслу, небрежно валится за спину Энгельса прямо на пол, обнажая кожу, покрытую пятнами витилиго (которые Вите очень нравятся). Штаны следом превращаются в неоформленный объект, летящий вслед пиджаку с рубашкой, и оставляя уже оголённого, морально, наверное, даже больше, чем физически, Энгельса восседать на бёдрах Турова, на которые он не забывает коротко опуститься, чтобы Витиным стояком не преминуть пройтись по крепким ягодицам. Витя шипит, выдыхая воздух, и не отводит слабовидящие глаза, которыми, тем не менее, очень даже ясно видит такого близкого, такого распалённого Федю. Федю, который ему ласково и любяще улыбается… чтобы тигром, молочно-кофейным, напрыгнуть на Саратов, вгрызаясь в той же ласкою и любовью в его бледную шею (за синяки на которой вновь будет стыдно)… Почему секс с Энгельсом был двухтомником? Потому что первый, размеренный, вводящий в курс дела, том танцев-прелюдий заканчивается на снятии одежды, обрывая на самом интересом и отправляя молниеносно в том второй: основное действие, стремительно развивающееся, с неожиданными, но иногда и клишированными поворотами, и с приятным разрешающим концом. Пока Федины губы обрекают Витину кожу на искусственное, бордово-белое витилиго, его руки наискивают между стенкой кровати и матрацем тюбик лубриканта — сильно отвлекаемый Туров чувствует это по тому, как тяжело ходит над ним тело, как оно мощно вытягивается, как тот, ни мгновения не заминаясь, не стыдясь, отрывается от звучно вышедшего под ключицей засоса. — Удобно, Вить? Он мигом закидывает стройные ноги Саратова себе на разноцветное плечо, всматриваясь в пунцовый кивок — потому что удобство удобством, а стеснение Витиных довольно консервативных взглядов на секс Энгельс каждый раз попирает, прежне ласково и любяще улыбаясь, прежде чем сотворить какое смущающее действо, — и подтягивает, провозя по простыням, ближе к себе, щёлкая крышкой тюбика и выливая прохладной смазки — зная ещё, как это неожиданное гадство нравится ещё сильнее заводящемуся от, Господи, разницы температур Вите — прямо на промежность. Силиконовая субстанция разносится по коже, ужасающе ту холодком поддразнивая, пальцами Феди, который, долго не церемонясь, аккуратно оглаживает края ануса и проникает в него едва ли фалангой — Саратов был растянут ещё с сегодняшнего спонтанного утра, поскольку Самара так же спонтанно задерживалась у Ульяновска, — прежде чем полностью ввести два пальца под длинный выдох Вити и его зажмуренные по разводов под веками глаза и начать двигать ими, резво, с силой и всё ещё, блять, до черта аккуратно. И как же, блять, хорошо, и всё в Турове на это указывает. Энгельс же вздёргивает его бёдра ещё выше, методично водит раз-два по простате под Витин сип, и добавляет ещё палец. И ещё. Ещё, потому что Федя очень пропорционален самому себе, и оттого растягивает долго и тщательно, зная, что это изматывает и разматывает Витю, зная, что это Вите не столь уж и нужно. Энгельс пальцы с хлюпом от излишка смазки достаёт и очень скоро заменяет их отсутствие на член, скидывая одну из ног со своего плеча, умащивая её вокруг своего торса, и входит сразу наполовину, ощущая пинок — явно с неожиданности, если смотреть на Витино, задыхающееся от эмоций лицо — по пояснице. Федя двигается размашисто, вновь упираясь рукой над головой Саратова, но даже так скорее насаживает того на себя, контролируя, как обычно, процесс от и до, и сейчас притягивая его вплотную к себе давлением ладони, нашедшей своё пристанище на талии Вити, из которого каждый толчок выбивает весь воздух, потому что Энгельс до дрожи в коленках большой. Большой, и его такие же ладони, как горячие камни — как от кожи только пар не идёт? — ложатся на всё с закономерной тяжестью даже без применения силы. Большой, потому что Витин узкий таз едва ли шире — точнее, не шире ни капли — Фединого стана, из-за чего им так и полюбились все издевательства над миссионерской позой. Большой ещё потому, что для растяжки по него нужен едва ли не кулак. Витя… вообще не может сказать хоть что-то в сторону того, что ему не нравится этот факт. Он только дышит едва-едва, смотря на расплывающееся от света и слёз лицо перед ним и видя лишь бежево-белые пятна — оргазм накатывает на Турова мягко, и он ощущает, что вот-вот, да накроет, что придётся вцепиться во что-то, чтобы не оставить лунок от ногтей на своих ладонях, чтобы не теряться в том, каким неистовым в своей скорости расслаблением наполняется тело. Но Энгельсов второй том оттого и не короток, потому что… — Früh, Вить. Ещё чуть-чуть, ты же можешь подождать для меня? — обязательно сопровождая эти слова душерасщепляющими сильными фрикциями. Оргазм накатывает на Витю мягко, и он ощущает, что вот-вот… Что вот-вот что-то не случается. Федя оставляет его ни с чем из раза в раз, потому что сам тянет удовольствие, непонятно как и для чего, до последнего, к тому моменту как Саратов готов был кончить уже не раз, а то и не два, и не три. Пятнами вертится перед его глазами головокружение, когда Энгельс нагибается, скручивает Турова в три погибели, и пережимает легонько, честно, как пёрышко, сочащийся член под головкой, на что Вите остаётся только грозно кидать влажные взгляды из-под напряжённых, подёргивающихся бровей на Федю, который снова улыбается ему ласково и любяще, прежде чем продолжить уничтожать олицетворение Саратова изнутри, проталкиваясь сквозь всё сокращающиеся в преддверии скорого, но такого недостижимого оргазма мышцы ануса. Витя закусывает одну руку, пытаясь не скулить оттого, что уже совсем ничего не видит за слёзной пленой, что уже слышит едва ли не только пульс в ушах, а второй из вреда в пятнистое плечо впивается, дерёт кожу почти до крови красно-розовыми полосами. А Федя продолжает вставлять и вставлять, давя его, выжигая его нервные окончания тем, что он продолжает двигаться, совершенно безостановочно, ебаная машина, и совершенно прекрасно, когда Витя сам обращается в сплошной нерв, потому что от того, чтобы кончить, отделяют лишь большой и указательный пальцы..! Он не знает, сколько ещё Энгельс продолжает трахать его сквозь это сверхчувственное марево, но Витя точно понимает, что всё, когда его сгибают того сильнее, чтобы прошептать на ухо довольное: «Спасибо, Вить», и поцеловать висок, когда фрикции становятся короткими и совсем уж сильными, как и хватка Феди на его бедре, когда в теле ощущаются влага — очень много влаги — и тепло. Когда, главное, пальцы под головкой разжимаются, и Витю уносит: он, кажется, что весь столбенеет на секунды — гнётся только сначала критически и так и замирает, трясётся и мыслить совсем-совсем не может.. Федя, когда способность думать кое-как возвращается, всё ещё нависает над ним скалоподобно: держит себя так же на одной руке, согнув его, и всё ещё внутри Вити обмякшим — и всё равно немаленьким — членом находится. И всё так же улыбается, ласково и любяще — ну что за солнце?.. — когда Саратов ощущает себя бескостным телом, использованной тряпкой, которую ещё бы прополоскать… — Пойдём в душ, Вить? — и думают они похоже. К сожалению, что похоже. Потому что по пути в душ эти большие и добрые глаза точно уломают его ещё на один заход, лицом ли к зеркалу над раковиной, животом ли к стиральной машинке или совсем ли беспомощно в душевой кабинке, мокрой и скользкой от включённой воды, где единственной опорой будут Федины руки под его удерживаемыми на весу ягодицами и Федины плечи, и так наполовину истерзанные, которые после и подавно превратятся в одну большую рану, которой понадобится отдельный душ из перекиси, хлоргексидина и Витиных усталых, ласковых поцелуев. Но Витю уже поднимают на руках, и он, сжимаясь и почти скрипя зубами от объявшего тут же смущения, чувствует, как вниз, по перехваченным крепко бёдрам и наверняка по самим большим и пятнистым рукам, стекает сперма. Он подслеповато поглядывает на Федю, хмуро из-под сведённых резко бровей, и, видя всю ту же улыбку, сейчас ещё немного разморенную, и которая, конечно, принадлежит исключительно лишь Турову, тает льдом на столь пламенном солнце, которое, держа его, едва ли хвостом собачьим за спиной не машет от довольства — хвоста какого-нибудь ретривера-сербернара у Феди не было, а жаль, большое упущение. Саратов мягкой желейной рукой зарывается в разноцветные, такие же пятнистые, как и сам Федя, волосы и ворошит их, укладываясь головой на большое-большое плечо и отбрасывая мысль о вытекающем из него — Туров слаб был к этим большим и добрым глазам, умолявшим его тогда только дать им попробовать «во внутрь, meine Liebe», из-за чего, сначала, глупо разозлившись-вспыхнув спичкой (из-за чего сейчас лишь смеётся), спросил все бумаги о наличии венерических заболеваний и, получив букет (бумаг) которых, вспыхнул ещё сильнее (и, поломавшись, дал согласие, теперь уже перманентное), — о семени на задний план, пока ласкаемый пальцами Энгельс сияет чищенным рублём, неся sein Geliebte в ванную комнату и целуя мимолётно наливающиеся кровью засосы. Про себя лишь улыбаясь, Витя, ладно, не столь и против повторить, даже яснее всего понимая, что меньше, чем через полчаса, будет не в состоянии вообще прийти в себя, потому что знает, что эти же сильные — надёжные — разноцветные от витилиго руки, которые ни за что не отпустят, донесут его, немыслящего и совсем слабого, и обратно до спальни.