Дисклеймер!
Управление оргазмом — в работе описывается сексуальная практика, в которой наступление оргазма, его продолжительность и интенсивность контролируются одним из партнёров.
*
Костя. Уралов Костя. Костенька. Её лучший друг, её влюблённость, её ожившие грёзы. Ах, как Аня грезит о нём. Вообще Аня может назвать себя смело суровой реалисткой, и умом своим она понимает, что ожидать Костиной взаимности — это как ждать, пока всё не-природное излучение пропадёт с территории Чернобыльской АЭС. А Юра, вроде, что-то говорил про миллионы — или миллиарды? — лет полураспада урана. И что-то про то, что в Чернобыль всё равно ещё лучше подольше не возвращаться. В любом случае, Камская не то чтобы во всех тонкостях физики разбирается, скорее, только в её азах и на практической основе, но Костина взаимность — это точно то, чего бы стоило ждать очень долго. Катастрофически долго. Если гора не идёт к Магомеду, то Магомед пойдёт к горе, не так ли? Анечка, бедная, себя тем самым таинственным Магомедом и ощущала, думая, как покоряла бы она вершины Костина сердца, как она очаровала бы главу Уральского ФО, почти все его взгляды приковав к себе, а не деля их с Юрой и работой; как она бы точно-точно могла бы изменить жизнь некоронованной Третьей столицы России, сделать её лучше и счастливей, будучи Косте опорой и поддержкой, любовью и музой. Только вот в истории про Магомеда ничего не говорилось про то, что Магомеду приходилось пешком переходить Исеть, что приходилось ему, возможно, преодолевать на ногах и километры федеральных магистралей. Вот-вот, иногда кажется, и она скажет, если не заветное: «Я люблю тебя», то какую-нибудь сказочную-романтическую глупость, например: «Есть тот, кому я бы отдалась вся, от ума до сердца. Кажется, этот кто-то сидит рядом со мной, какая нечаянность!». Но Аня каждый раз спотыкается, когда на губы уже ложатся эти смешные-смешные, но такие важные, слова. Она спотыкается о Юру, который подходит к ним, спеша, растрёпанный, с поезда «Челябинск — Пермь». Или когда они сидят втроём, и его глаза сияют, будто искры, летящие из-под сварки. В то время как Костин взгляд… напоминает ей лишь тёплый-тёплый плед, в который легко завернуться, чтоб в нём греться, и в котором не было никаких искр-звёздочек, ни даже огня — одно мягкое тепло. Наверное, она могла бы сказать Юре измениться, пытаясь вылепить из него подобие Кости, и Юра бы ради неё изменился: может, бросил бы курить, стал бы ходить не в трениках, а в костюмах и пальто, почти перестал бы материться, наладил бы отношения с семьёй и приносил бы в дом невиданные деньги, привозил бы её в кино на Мерседесе или каком-нибудь Фиате и водил бы в рестораны, предлагая ей креветки и шампанское. Но Челябинск как мальчишка — он готов для неё на все подвиги мира, будучи на деле натурой романтичной донельзя, а нужны ли Анечке эти юношеские подвиги, если ей так нужно крепкое мужское плечо, на которое она устало бы голову склонила? Такое крепкое мужское плечо было и есть у Екатеринбурга, простого, как камень на дороге, и надёжного, как старая-добрая советская монтировка. Ради него она бы, может, прекратила бросаться во всех, злая, гаечным ключом, бросила бы слегка откровенно одеваться, начала бы ходить на каблуках и в салоны красоты, пока дома, в убранной ею квартире, готовила бы ему замечательные борщи с майонезом. Да только нужны ли Костеньке её хлопоты, нужна ли женская рука в его прекрасной холостяцкой — оттого, наверно, и прекрасной — жизни? Вздох, а коли было бы всё не так, то Аня бы не грустила ночами одна у себя на кровати, а лежала бы рядом с большим и тёплым Костей, на её скромной, рассчитанной под неё одну, кровати в Перми, или бы, она с ним, на его гигантской и удобной кровати в Екатеринбурге… Нет. Камская не должна думать о Косте, своём друге, как о своём принце на белой Тойоте, как о своей не-маленькой мечте, с которой бы её жизнь складывалась совсем по-другому. Но Пермь думает о Косте, своём возлюбленном, как о своём принце, о своей мечте, о своём… Желании. Аня тоже, можно сказать, человек — она город, его олицетворение, у которого есть свои мысли, чувства и желания, которые в свою очередь никуда просто так не пропадают, не искореняются быстро, а идут с ней рука об руку годами, заставляя думать по вечерам, заставляя плакать в подушку по ночам и заставляя этими же ночами мечтать о мужчине. О Косте, о Костеньке Уралове. Обычно Ане думается, что, живи они вместе, оба работящие, оба усталые, приходя домой или выходя из-за рабочего стола, они бы дарили друг другу такой же, как и они, усталый поцелуй, в который бы уже через секунды выливали бы за день накопленные эмоции: и злость на подчинённых, и раздражение на бумажки и не вовремя ходящие автобусы, и тяжёлые вздохи на Юру, такого ребёнка — хотя о нём она в такие моменты предпочитает не вспоминать, потому что его по-детски влюблённый, преданный взгляд порождает в ней вину и стыд за то… за то что она так молчаливо предает их дружбу, желая быть с одним из них и быть больше, чем просто друзьями, — и неверие, что квартал скоро закончится, что наступит, наконец, вдохновляющий апрель, который принесёт с собой весенний тёплый ветер и набухающие почки, и даже мимолётную радость от купленной по дороге шоколадки. Камская кусает свои губы, представляя горячие укусы на них, как на кадрах фильмов — потому что целовалась она лишь однажды, с Татищевым на дискотеке в радостных восьмидесятых, когда в крови лился яблочный сидр под диско, крутившееся с виниловых пластинок или которое воспроизводили наживую юноши с гитарами… Вся голова не в том, ах…! Аня, кривя брови, кусает губы сильнее, до красноты и лёгкой боли, пытаясь вернуть себя к тому начинавшемуся в груди ощущению трепета и думая, что Костя, наверное, мог бы так же иногда срываться на чуть более яркие эмоции, если день был бы чересчур выматывающим. А Костя бы, наверное, над ней нависая, сжимал бы в руках, больших и грубых, её тонкую талию, склонял бы голову, чтобы удобно было Аню целовать, и неторопливо перемещался бы с ней к кровати, на которой она сейчас, одна, лежит, вжимая лицо щекой в подушку. У Камской по коже идут мурашки, когда она представляет, как его бы руки снимали с её тела, волнительного и распаляющегося, одежду, аккуратно и ласково, из петель вынимая пуговицы, расстёгивая крючки и взжикая молниями. Он оставил бы её в прохладном воздухе пермской квартиры спиной к окну, задёрнутому шторами, через которые в затемнённую из-за того, что в ней хозяева не включали свет, комнату падает тонкий уличный свет, оставил бы её, обнажённую, во всех смыслах открытую, перед своим пронизывающим, всезнающим взором — она ведь знает! Всё Аня знает, что он тоже знает, да только ни шага навстречу не делает. И Пермь будто на деле чувствует, как этот горячий, бесстрастно-страстный янтарный взгляд касался бы её вместе с прохладой квартиры, отчего она ёжится от холодка под объятием одеяла, отчего твердеют и без того чувствительные соски, которые раздражаются от ткани спального лифа, когда она переворачивается на другой бок, удобнее подминая под себя подушку и чуть сводя поднапрягшиеся бёдра. Эти большие руки бы садили, валили бы её на кровать, и Камская ему позволяла бы — единственному и неповторимому, позволяла бы ему брать от неё всё в постели, как и предполагает их общество, и это был бы её единственный и неповторимый, как и её Костя в мечтах, прогиб, который бы она легко себе спустила с рук, пытаясь стать для любимого центром Вселенной. Эти большие бы руки позли вверх, снимая с неё бюстгальтер, сминая нежно в груди, зажимая в пальцах её к тому моменту точно такие же твёрдые, как и сейчас, соски. Наверняка, несмотря на то, что Аня была бы готова отдаться Косте вся, тот был бы нежен чересчур — это же Костя, тот самый, Уралов. Обласкав всё, до чего бы эти длинные художественные пальцы бы дотянулись, его ладони бы приятным грузом стекали вниз, к упругому животу, и дальше — к бёдрам, тёплым-тёплым, поддевая большими пальцами едва ли серьёзно резинку её простого, невычурного белья. Камская скрещивает ноги того сильнее, ощущая лёгкое, да тянущее непосильной тяжестью в низу возбуждение, и выдыхает длинно, прижимаясь к подушке сильнее, будто к чужому, недостижимому ею телу. Она знает: он бы выводил её из себя, недодавая внимания и передавая его. Костя бы ни за что быстро, почти что бестактно — кажется, это было бы такое кощунство для него! — не занимался её телом всерьёз. Ни за что бы внутри неё, уже точно мокрой к тому моменту, жаждущей и замученной ласками, не оказывался бы член — только узловатые пальцы, которыми тот владеет, как кисточкой вертя, виртуозно. Камская двигает бёдрами, смещает их чуть-чуть, зная, что это сделает ей приятно. Аня хочет спустить вниз руку, поддеть то самое незамысловатое белье и провести сжатыми пальцами по влажной нежной коже, дотронуться до себя, приласкав набухший клитор, представляя, как-то делали бы не её, тонкие и девичьи пальцы, а его… Но лишь сильнее хватается за подушку, вытягивает ноги, чуть слабые, которые так хочется свести по-прежнему, по струнке, будто только что и не пыталась, будто ничего и не делала, в самом деле. Потому что Камская не должна думать о Косте, своём друге, как о своём принце на белой Тойоте, который бы ласкал её в ночи, как любимую, который бы целовал её вечерами и который бы днём по ней скучал, словно не недавно проснулся, деливши с ней одну постель, утром. Аня выдыхает полную грудь спёртого воздуха, сводит до лёгкой боли в висках брови, и переворачивается на живот, пытаясь лучше вспомнить, почему в такой позе спать не следует (да только именно так она почти не чувствует возбуждения, которое непонятливо жжёт её щеки и подбивает к обратному, к обручу фантазий и сладких грёз). Да, к фантазиям. Анечке, суровой реалистке, пора бы перестать фантазировать о нереальном. Но Анечка же тоже, пускай частично, человек. С мыслями, с желаниями, с чувствами, на которые просто так не забьёшь болт, в которые не кинешь гаечным ключом. Но забываться ей и впрямь не стоит. Не перед тем, как придётся завтра разговаривать с Юрой по поводу их отношений.