Дисклеймер!
Пеггинг — в работе описывается сексуальная практика, в которой женщина, используя фаллоимитатор или страпон, проникает в анус мужчины.
*
Она смотрит на спину, неаккуратно разукрашенную, словно то делал ребёнок, витилиго, и думает отстранённо, что обладатель этой аномальной среди людей особенности, впрочем, тоже недалеко ушёл.
Всё дело, как обычно,
в Вите. У них по-другому не бывает.
Туров ведь никак не может разделиться между ними, и Самара в какой-то мере может его понять — наверное, впрямь сложно выбирать, когда самых близких человека у тебя не один, а два (хорошо, что Сокова такого горя не хлебала), — но не знала, чем тушить огонь едкой обиды и терпкого раздражения в груди.
Настя тихо вздыхает, чтобы Энгельс того не слышал — хотя она даже не уверена, слышит ли тот хоть что-то за всей какофонией звуков, которую издаёт, — и наваливается на мускулистую спину под ней чуть сильнее, продолжая размеренно двигать напряжёнными бёдрами, продолжая держать в хватке мощную шею, продолжая вжимать того лицом в подушку.
Чего не знала в их странной семье, чем-то похожей на советскую,
ту самую, Бриковскую, (как бы она не хотела даже мысленно его туда включать, вычёркивая из всех списков) Настя, то точно знал Фридрих. И гасил Настино пекло в груди керосином своих влюблённых взглядов в сторону Саратова, но внимательных и обиженных в её сторону, бензином своих прикосновений к Турову, но боязни касаться её и дугами, по которым он демонстративно её обходит.
Но Витя не может разделиться между ними…
Так вражеские стороны в доле отчаяния и образуют кооператив.
Двадцать два дня.
Господи, уже двадцать два дня они…
Она…
Настя с напором, впрямь как какая-то машина, выдыхает воздух из жарких лёгких, цепляет ногтями крепко толстую, будто пуленепробиваемую, кожу неподалёку от широких тазовых костей и тянет тяжёлое, но податливое, несопротивляющееся — глядя на это западное нахальство, мотающее бёдрами ей навстречу, она может только прошипеть: «
Даже слишком» — тело на себя, под чужой дрожащий хнык загоняя страпон глубже и резче в Энгельс.
Чем она (они) только не занималась эти двадцать два, ещё неполных, дня.
Но как же сладит душу мысль, что пока
Он под её практически тоталитарным контролем,
Он не подберётся к Вите ближе нужного. Ведь не достанется Саратову Энгельс,
достанься этот противный и прилипчивый немец ей.
Витя не может разделиться между ними двумя, он не знает, как играть в эту игру на троих, потому что делить себя на два очень трудно.
Потому что играть вдвоём всегда легче. Вот он,
советско-немецкий, кхм, русско-немецкий кооператив.
Договорённость проста, как день: Энгельс не лезет ни с чем «лишним» по её сугубому и суровому мнению (пусть по её мнению почти все действия Фридриха могли считываться как неприемлемые, но спустя два часа и тридцать семь минут криков, притирок, спустя одну бумажку, наполовину синюю от зачёркиваний, порог снизился до двух третей кое-чего и кое-как допустимого) к Турову, а сама Сокова не мешает ему лезть в оговоренных рамках.
Проста, как день, только…
«
Если ты так хочешь, чтоб он тебя трахнул, — она бьёт кулаком по деревянному кухонному столу, как когда-то похоже ударяла стол в СССР, ругаясь временами с Ульяновском, у которой иногда шарики за ролики заезжали на прокатанных рельсах святого ленинизма, —
То найди себе того извращенца, который тебя и трахнет, но к Вите лезть не смей, а то сама трахну — мало не покажется».
Кто ж знал, что она такой пророк, так засмеют, если не открестятся, Господи.
Она выдыхает через рот, прикрывая светлые глаза, уже не в силах видеть эту надоедливую, пятнистую, как у шавки, кожу, и думает мимоходом, что пора всё же задуматься над тем, чтобы снимать с себя верх, занимаясь
этим — она чувствовала, как неприятно становится груди, которую мало того, что сковывал излишне свободного дыхания бюстгальтер, так которая ещё и покрывалась, как и лоб, как и спина, как и ноги — как и всё покрывалось потом, чуть намокая и больно резко ощущаясь на теле.
От этого процесса она удовольствия совсем не получала — разве что изредка было хорошо поглядеть на несмышлёное, на раздражённое, на усталое и выражающее мерзость напополам с нуждой и разочарованием лицо Фридриха.
— Я тоже не получаю от этого удовольствия, в нормальном его понимании, — Энгельс обычно отводит взгляд, хмуря светлые брови на широком лице, прежде чем снова посмотреть на неё привычно: немного обвиняюще, как-то жалостно, но твёрдо и неукоснительно, и даже с ноткой какой-то неприязни — самый типичный его взгляд в такие вечера.
Вдыхая наполовину, она глаза за мокрыми ресницами открывает, разглядывая — нет, даже не брезгливо, не ненавистно уже —
безымоционально и, смешно, но затраханно чужую широкую спину, тоже сияющую от влаги в искусственном свете лампочек с потолка. Настя лениво, тем не менее, не прекращая активно работать бёдрами, следит, как её пальцы оставляют на его шее розовые разводы от того, как она сжимала эту необъятую для её небольших рук махину, от того, как чаянно-нечаянно, в смутной, отголосчатой злости ли или просто занявшись мыслями, оставила на ней следы-полосы ногтями.
— Оно…
уничижительное. Удовольствие. Я боюсь его, стыжусь, терпеть ненавижу, но
наслаждаюсь им.
Настя же, так же обыкновенно, от этих слов морщится — ей не нравится разговаривать с Фридрихом, как бы порой (где-то раз в четыре-пять дней, потому что регулярность — залог привычки, дисциплины и Витиной сохранности) необходимо — просто чтобы расставить точки над «Ё», чтобы обозначить в который раз их позиции — это не было.
А это было необходимо и каждый раз очень больно.
Но от этого процесса она удовольствия не получала и не получит. Самара отпускает взгляд вниз, где к её бёдрам ремешками крепится силиконовый член, который сейчас наполовину в немце, который тот, краснея, но не ущемляясь, принимает внутрь себя растянутыми (конечно, не ею) мышцами, и припоминает, что, вроде, у нынешних страпонов даже есть какие изгаления, чтобы девушки
тоже…
Она не хочет получать удовольствие от этого с противным и прилипчивым немцем.
Сокова, сжав зубы и пальцы, перетёкшие, однако, на широкое плечо, натягивает Фридриха на себя, а тот и не против — только покачивается вперёд-назад маятником, вжимается грудью плотнее в прогибающийся под его весом матрац и теряется разноцветными волосами и сильными руками, хватающимися за всё подряд намертво, в постельном белье. Одежда: короткая футболка, лифчик, трусы — неприятно липнет к ней, но она пытается не обращаться к ним, глядя на зажмуренные глаза со стрелами светлых ресниц, глядя на искривленный полураспахнутый рот, из которого выбивает сама же гулкие стоны, протяжные хрипы и сиплые выдохи, глядя на напряжение и забывчивое удовольствие в виде Энгельса.
Когда он, теряясь, как обычно, на некоторые секунды, кончает, вздыбливая большие лопатки над платом бугристой от покатывающихся под кожей мышц спины, Самара от усталости позволяет себе согнуть, казалось бы, несгибаемый позвоночник, расцепить цепкие руки и приткнуться таким же мокрым, как и его цветастая спина, лбом к телу, ещё дрожащему, ещё допивающему последнее удовольствие, которое он взял от неё второй платой за тупые договорённости.
Отсчитывая про себя с точностью диктора со старого радио три секунды (но позволяя себе остаться, медленно отстраняясь, ещё и на половину четвёртой), она вновь приобретает, будто вдыхая в себя это с воздухом, свою стойкость в несгибаемости и цепкости.
Настя отодвигается, и страпон плавной волною с остатками излишней смазки выходит из подрагивающего чувствительного ануса. Она не смотрит, как совсем ослабелое тело Фридриха падает на измаранную его же телесными жидкостями постель, не смотрит, как он привычно переворачивается на спину, раскидываясь по влажным простыням звездой, не смотрит, забивая болт на то, в каком там месте валяется спешно снятая с тела игрушка. Вместо этого Сокова скидывает наконец с себя топ, бросает на полпути к комоду бюстгальтер, расстёгнутый со второго раза, и снимает белье, переступая ногами высоко, точно так же забив болт.
Она краем глаза улавливает, что Энгельс на неё смотрит,
похоже — раздражённо, устало, малоэмоционально, будто выгорел, а не будто его только что славно отымели — и громко цыкает, не утирая даже обнажившуюся впервые за вечер кожу, прежде чем взять привычную ночнушку в пол, трусы и полотенца, удалиться, горделиво распрямив белые плечи, в душ, на то время, за которое Фридрих вполне успешно успевает поменять белье, сложив испачканное стопкой на пол, и смыться куда-то там к себе, не забыв приоткрыть окно и прикрыть дверь.
Самара встаёт под почти кипящие струи, откидывает потяжелевшие от воды волосы назад и цыкает второй раз, прикрывая снова глаза.
Она не хотела быть для Вити заменой этого мерзкого немца, а в итоге
стала этому мерзкому немцу в некотором роде заменой Вити.
