Дисклеймер!
Cockwarming — в работе описывается сексуальная практика, при которой обладатель полового члена вводит его в рот, вагину или анал своего партнёра, чтобы «согреть», а затем воздерживается от любой стимуляции, вызывающей оргазм.
*
В Петербурге неделя заранее обещала солнечную погоду. Для олицетворения Питера то было неудивительно — светоч России, белоликий Белокаменный, приехал осветить собою привычно облачный Петербург. Пускай взял часть работы с собой, зато обещал, как и солнце обещало улицам, греть, но не улицы, а Сашину постель, встречая с утра мягкой рассеянностью, которую мог позволить себе тут, в его чертогах. В Петербурге неделя заранее обещала Саше солнечную погоду, но шторы, богатый и тяжёлый зеленоватый бархат, спускающийся к узорчатому ковру, Романов всё равно забывает (просто ленится) сдвигать друг к другу, отчего сейчас недовольно морщится — мало того, что проснулся рано, так ещё и, недвижимый, мучается, перемигиваясь с солнечными зайчиками в ресницах. Не то чтобы он по приезде Миши долго спит — ему не жалко изменить своим истинно аристократическим привычкам ради любимого человека, который, к тому же, жаворонок по своей натуре. Просто по приезде Миши они валяются в кровати до десяти-двенадцати, пока остальное время «до» Сашино сознание блуждает в полудрёме. Или в горячей неге. Александр, второй раз за томное утро просыпаясь, перебирает машинально мягкие короткие волосы в руках, мысленно сравнивая их с жидким золотом. Блондинистые пряди Мишиных волос, впрямь как жидкость, не задерживаются и не путаются в пальцах — это же не Сашины кудри — и ласкают ладонь своим дорогим великолепием, блестящим богато в редком питерском солнце. Романов замирает на пару секунд, пока зевает, прикрывая рот тыльной стороной руки, в которой держит телефон, на котором подглядел секундно время, и снова возвращается к поглаживанию, к пропусканию прядей через щели пальцев, к совсем лёгкому массированию кожи головы, зная, что Мише это нравится. И Московский ожидаемо довольно выдыхает, жмурясь счастливым котом и грея жутко горячим дыханием его чувствительную кожу. Саша растягивает губы в улыбке и смотрит на полосы светлых, трепещущих едва ресниц, на чужие красные губы и румянец щёк. На злато волос, на багрянец-синеву укуса на плече, на сползшее по белой пояснице одеяло. Романов улыбается, продолжая перебирать шелковистые короткие пряди и временами задевая ровными ухоженными ногтями скальп в полущекотке, пока не вминает себя сильней в подушку, когда Миша внезапно сглатывает, сжимаясь горлом, когда ещё раз длинно и жарко выдыхает, пропуская недлинную дрожь от незамысловатой ласки. Миша с растянутыми вокруг налитого члена губами смотрится великолепно. Настолько, что впору любоваться, как предметом искусства по приходе в музей. Миша с растянутыми вокруг налитого члена губами, с чуть румяными щеками, с взъерошенными волосами, в которых путается петербуржское солнце, и с едва золотистыми руками на фоне его белёсых бёдер… Смотрится умиротворённо. Будто нет ничего лучше, чем держать во рту член. Будто нет в данную секунду ничего важнее, чем это. Будто это — акт поклонения Телу. И тот к нему относится столь спокойно, столь медитативно размеренно, что иногда от рабочего чата округа и новостей можно и оторваться, обновить яркую картинку в памяти, добавляя на выцветающий под солнцем акварельный рисунок красок, прежде чем вернутся к решению не столь важных по утру дел. Романов всей сакральности этого момента не понимает, но читает её в сияющих синевой глазах, в вдохновлённых вздохах и летящих движениях, в почти полностью расслабленной позе и в витающем довольстве. И предпочитает Мишу не трогать, не сбивать с какого-то устаканившегося, тягуче медленного темпа ласк-молитв, пока его, Сашиному, телу отдают все почести. Когда Романов громким щелчком включает телефон, чтобы проверить чат СЗФО, где за начавшееся неторопливо северное утро начали скапливаться сообщения, Московский отстраняется и тянет за собой слюну. Сбоку от безрамочного экрана Саша видит, как тот смыкает челюсть, при этом выглядя недовольно, словно мысленно себя ругая, что у тела воплощения города есть какие-то пределы выносливости, пусть и завышенные. Романов возвращается к диалогу, по диагонали читая тёплые приветствия, пожелания доброго утра, обмен хорошими новостями из жизни города, в то время Миша чувственно проводит про выступу тазовой кости пальцами, прежде чем этой же рукой потереть занывшие наверняка места у шеи и под подбородком. Но ни слова не говорит. Зато улыбается мягко и отвлечённо чему-то своему, и Саше солнце за окном кажется неудачным анекдотом. А Миша вновь касается, чуть отвлекая, блестящими от влаги губами пухлых вен и спускается ниже. Романову приходится снова выгнуться в пояснице почти до боли, сжав телефон крепко в хватке ладони, оттого, как же, мать его, хо-ро-шо. Посреди всей плавности действа, посреди всей размеренности его накрывает резко, выбивая и выбиваясь. Напряжение, почти незамечаемое, игнорируемое им в теле, сейчас напоминает о себе жестоко, гнёт в постели дугой, вжимает дважды сильно в пуховую подушку. Заставляет сглатывать самого, жмуря глаза до сине-красных пятен, и дышать, и носом, и ртом — да как угодно, только бы дышать. Нет-нет, Петербург не сомневался никогда, что губы Миши — это произведение искусства, достойное быть вылепленным Микеланджело, Антонио и Шубиным, достойное быть нарисованным Леонардо и Рубенсом, достойное того, чтобы именно про эти губы писались серенады Шуберта. Но Романов бы ни за что не позволил, чтобы об этих губах, пока они охватывают его член, пока они целуют чувствительное место под головкой, кто-то пел или чтобы кто-то их писал. О нет. Это Сашино сокровище, это Сашино благословение, это Сашино проклятие — просыпаться от этого Акта поклонения Телу, когда Миша сжимает его горлом, когда чуть давится, гулко сглатывая, стоит ему немного сдвинуться, согнуться ломано от сладости и жара, когда тот просто уделяет его члену столько времени, за сколько можно было прочитать лекцию об искусстве, о политике или об удовольствии от секса. Когда острая волна удовольствия проходит, Саша открывает слипающиеся от подступающих слёз глаза, смотрит секунды на тонкую лепнину потолков своей квартиры, прежде чем перевести чуть укоризненный, но всё равно карамельно мягкий, почти что снисходящий взгляд на Мишу, который, побаюкав головку на языке и покойно веки прикрыв, снова опускается губами по члену, медленно и ворожаще, пока не утыкается мягко в лобок. Саша глубоко вдыхает. Выдыхает шумно носом. Вновь запускает руку в золотистые волосы поглаживая. Он пропускает улыбку на губы, чувствуя кожей, да чуть ли не всем нутром, как Миша тоже приподнимает уголки губ в улыбке. Он почти треплет Мишу по напряжённой щёчке от того, каков тот, нежный, утренний и ласковый, но только проводит пальцами по щеке, пока телефон в руке не начинает вибрировать, заставляя и Санкт-Петербург, и Москву на секунду вздрогнуть в его ногах. И сглотнуть тяжело, выдавливая из Саши ещё один выдох, пока тот ведёт большим пальцем по гладкому экрану, попадая в кнопки только со второго раза. — Алло, Александр Петрович? Только вот взволнованный голос Софушки ни капли не сгоняет с него горячей неги, сейчас пробирающейся по его коже краснотой, что льётся, будто лава, по груди и лицу. Но приходится собрать себя в нечто более единое, обратиться с Небес на землю. Продолжая, как заведённый, водить круги пальцами, путаясь в почти что белых от солнечного света прядках, Романов заставляет себя вслушаться в неверный себе девичий лепет. — Я забыла отправить Москве документы по вопросам РЖД в срок. Что же теперь делать? Саша смотрит перед собой и резко вздрагивает, в очередной раз ломаясь; он поводит бровями, отпуская взор вниз, где Миша, определённо в делах насущных погрязший, снова двигает неспешно головой, укладывая ту удобней на Сашиных бёдрах. И не выпуская член из плена рта, конечно же. — Как же так, — Саша тянет это на разочарованно-разгорячённом выдохе, и каждый оппонент читает его по-разному: если Софа, кажется, начинает по ту сторону трепетать и волноваться пуще прежнего, то Московский тянет всё улыбку, насколько открытый рот позволяет, стреляет глазами вверх и, ловя Сашин взгляд, поглаживает яички, заставляя Петербург сжимать зубы, чтобы не дай Бог не застонать. — Тебе… надо ответственнее подходить к работе. — Я не помешала? У вас там, эм, что-то… Голос Гатчины дрожит почти в такт дрожи его бёдер, которыми голову Миши нещадно сжать охота, но он только цепляется в белокурые волосы, близко к коже, жёстко, и заставляет Мишеньку чуть оторваться от своего занятия, оставляя алые губы лишь на самом кончике. Александр вздёргивает тонкие брови, щуря серые острые глаза, точь-в-точь как когда-то при Империи, и одним лишь строгим видом просит Московского ничего, прости Господи, не творить вездесущими руками. Но руки, горячие и жадные, всё равно замирают опасно близко, заставляя ощущать себя сдавленной пружиной, и Романов даёт себе меньше, чем секунду, чтобы ответить, звеня напряжённым железом в голосе: — Да, занят, Сонечка. Я сейчас на собрании, перезвоню позже. Сама понимаешь, Газпром не ждёт. Его сестра что-то мямлит расстроившимся инструментом в трубку и сама стремительно сбрасывает. И Саша, слушая замершую тишину в динамике и глядя на прекратившийся отсчёт времени звонка, с силой швыряет смартфон с объёмные спирали одеяла, перехватывая Мишу за волосы удобнее и опуская полностью на член. В отличие от Газпрома, тёплый Мишин рот его ждёт.