Дисклеймер!
Телесные жидкости — в работе существенное внимание уделяется телесным жидкостям, их описанию и/или взаимодействию с ними.
*
Дверь в квартирку, на которую указывала нашкарябанная на куске бумаги наводка, открывается перед Донским с одиннадцатого поворота отмычки. Он переступает крашеный порог и топчется на куцем коврике у двери, стирая городскую пыль с ботинок. Похоже, Уралова на месте нет: всюду сквозит холодком из распахнутых окон, разнося… Запах хлорки. Ростов-папа хмыкает, представляя, что могло происходить в квартире сутки-трое назад. Этот запах бытовой химии навевает ему ассоциации на ещё недавно советских хозяек, запах их «чистоты», которой у Екатеринбурга — или лучше сказать сейчас, Ебурга — так же, как и сквозняком, несёт отовсюду. Полы под каблуками кожаных ботинок не скрипят, чистые от въевшихся пятен и лишённые потёртостей, будто досочки, сложенные ёлочкой, перекладываются здесь каждые полгода. Обои тоже хвастают белизной и целым на них рисунком — вычурным марганцовым ромбиком. И мебель, куда ни глянь, всюду похожая: стол ли, шкаф ли, подлокотники ли — всё из тёмного, обязательно лакированного плотно дерева. Разглядывая за стеклом нетронутого, будто за ним ухаживает какая педантичная старушка, серванта хрустальные конфетницу и бокалы, он отмечает, что их всего пять, и даже мимолётно жалеет разбитый, как ощущает холод другого характера, подобравшися по самой шее, прежде чем его сгибает практически пополам. Конечно, ведь ковёр, разложенный перед сервантом, прекрасно скрадывает шаги. Краешек ледяного дула под подбородком заставляет по-доброму скалиться, вежливо напоминая, что не все такие гостеприимные, как он. Говорил же товар-р-рищу, что вернётся, ой обязательно вернётся, а его так бросились встречать — ребром ладони в бок, пистолетом в глотку и, может, дальше даже телом в ковёр и прямиком в так кстати распахнутое настежь окно. С другой стороны, Макаров, взятый в дальнюю дорогу почти с такой же простотой, что и пачка толстых сигар, в кармане был с выключенным предохранителем — либо вынимай, папа, да пали, пока обойма не опустеет, либо сам стрельнёт дружок, если из кармана выпадет. С той же стороны, пули в грудь — плохой гостинец, а Ростов — личность радушная, прямо-таки очень широкой души. — Чё припёрся? Только вот Уралов не очень-то радушный хозяин, проследить несложно. Второй острый тычок под нижние рёбра, наверное, должный заставить его говорить, Донской встречает равнодушно, только дёргается инстинктивно и на автомате врезает локтем в каменную грудину позади. А вот с наверняка готовой стрелять машинкой, елозящей неважно по коже, разговор просто обязан состояться другой. — Ну разве так гостей встречают, Костенька? Алексей поворачивает голову назад, отгибая шею так, что металл проходится ниже и упирается сбоку от кадыка, доставляя в разы меньше дискомфорта. Припуская никому не нужные в сумрачном Ебурге очки, он глядит в красные глаза с узкими зрачками — не скажешь даже, под завязку уже или чистенький. Только вот дуло вновь ползёт на прежнее место и давит тяжело и холодно. Сглотнуть нормально не получается говорить без неприятного ощущения кости, вставшей промеж глотки — тоже. — Какой я тебе, блять, «Костенька»?! — Какой-какой. Простой. Костенька. Костечка. Константинуш… Токарев — губами, на которые легло дуло, он более явственно ощущает разность своего и чужого, но предельно знакомого пистолета — затыкает его и почти лезет в рот, двигая назад курчавую голову и вдавливая ту в плечо затылком. — Так нахуя припёрся? Донской брезгливо отворачивается от металлически-порохового привкуса на самом кончике Тульского, дёргая верхней губой и морща нос. Константин через секунду, цыкая и закатывая глаза, убирает автомат от его лица. — Затыкать горазд? Ростов-на-Дону разворачивается на каблуках, становясь лицом к лицу бывшего Свердловска, и становится зрителем того, как тот, не менее брезгливо морщась, вытирает ствол об брючину, измазанную плесками чьей-то застывшей кровищи. — Когда затыкаешь, проку больше. На вопрос отвечать будешь? Ебург зыркает на него недобро из-под двухцветных бровей и пихает пистолет — со снятым предохранителем, как он и предполагал — прямо за пазуху. — Повидаться, товар-р-рищ. — Кончай клоунаду. — Но правду ж говорю, милёнок. — Кто, блять? Будучи зло оттолкнутым широким плечом, Алексей усмехается тускло, поджав губы, в обтянутую кожанкой спину и только вышагивает, громко выстукивая каблуками ботинок по полу, пока идёт за Константином. Комната, в которую он проследовал, оказывается не менее… Домашней такой, советской. На лакированной тумбе с кучей кассет в полках стоит выключенная коробка телевизора, а перед ним, в окружении красных кресел — расписанный красно-золотый столик с тем самым, не найденным в серванте бокалом и графином, чем-то неочевидно заполненным, наверняка из той же коллекции посуды. — Никто, «блять». Токарев показательно и с грохотом ложится на столик с большой ручищи, выдернувшей его из внутреннего кармана кожанки, и только удивительно, как стол не крякает и не гнёт деревянные ножки, зато слышно на всю мертвецки тихую квартиру, как подпрыгивает и звенит стекло. — Те с пушкой в пасти больше нравилось? Оно и видно… Уралов противно кривит рот, стоя в полуобороте к нему, и клонит голову, пока Донской, вальяжно качая бёдрами и улыбаясь, будто никакого «до» не было, сокращает расстояние между ним и Ебургом на раз… два… Три. — Папа вернулся, — посмеиваясь на хладном выдохе. Впритык. Зажав в измозоленной ручищей лицо Алексея, будто оно — маленький резиновый мячик, он сминает его щетинистые щеки и прохладные от уральского холодка губы, и прижимает к своим, раскалённо горячим, горьким от курева и водки. Он обсасывает их, как косточки, грызёт их в мясо, будто лет сто не ел, измазывая подбородки в крови. А потом сам же и слизывает её широким жёстким языком, будто не Екатеринбург в прошлую встречу звал Донского псиной, а Донской — его. Ебург сжимает его челюсть с такой силой, что у самого руки от напряжении потряхивают, а сам Ростов-папа может только чуть приоткрываться на встречу, чувствуя, впрочем без боли, как в свои же зубы чужие пальцы вжимают мягкие слизистые рта. Уралов, когда напивается им, отодвигается, водит языком по кругу, убирая расплывшееся от тесного соприкосновения слюняво-кровяное пятно, но голову Донского из хвата не выпускает — только ослабляет. — Вот это я понимаю — встреча. А с самого начала нельзя было так, не по-паскудски? Костя, пока начинает смотреть ему глаза в глаза, только вновь делает свою каменную рожу, единожды дёрнув тёмной бровью, и сжимает так, что собственный локоть начинает дрожать, а челюсть Донского, кажется, скрипеть… Только он не чувствует. Ему не больно, но и без того осточертеть, как неприятно стоять со смятым, искорёженным еблом, на котором вдоль челюсти и скул расцветут фиолетово-малиновые синяки. Второй рукой Уралов поправляет причёску — единственную выпавшую из-под укладки тонюсенькую прядку, откидывая ту к хрустящим от геля остальным. А потом дёргает воротник непонятно как ещё белой рубашки, в распахе которой Алексей видит знакомую родинку. А потом… — Детка, мой член чуть левее. На его невнятно произнесённые слова Константин хмыкает, на секундочку всё же проводит рукой по налитому члену за трусами, тугой джинсой и молнией, и как сожмёт… Лёша аж долбит лбом в широкое и жёсткое до невозможности плечо и стонет громко и с закушенной улыбкой, пока рука убирается куда-то с лица. Как оказывается, только ненадолго. Ему в рот вновь тыкают стволом. Холодным, не горячим. Вполне себе таким железным… Лёшиным. Оттопыренный пистолетом карман рядом с центром возбуждения опустел за мгновение. Зато джинсы стали ощутимо меньше давить на стояк. — У тя чё, блять… Фе-тиш какой? — Кто бы говорил. Макаров, ещё и без предохранителя. — Не боюсь, что выстрелит. В этом есть что-то, — говорить, слюнявя мушку, которой водят по губам из стороны в сторону, оказывается неприятным вовсе не оттого, что это мерзко — вылизывать ствол убийственной пушки, а оттого, что сильно отвлекает от мысли. — А что, пососать? Ебургу, так по глазам и видно, идея если не пришла заранее, так дошла сейчас и очень приглянулась — он дёргает уголком сжатых губ и всё же пропихивает ствол между несопротивляющихся губ, который, раздвинув те, утыкается в зубы. — Тебе бы пошло. А Донской… Сосёт. Посасывает, так и быть, как до этого Уралов посасывал его губы, мушку, проводит языком по затвору, спускается им по противной на вкус — солоновато-горько-пыльной от его ладоней — рукоятке и оставляет короткий поцелуй на разбитой Ураловской костяшке, марая лёгким кровавым следом. Хватая его за рубашку, ткань на которой, натягиваясь, едва ли не трещит, выламывая мелкие пуговицы, Екатеринбург смотрит на него страшными глазами, дёргает нервно перенапряжёнными лицевыми мышцами и кидается к уху, кусая так, что, кажется, ломает хрящик, и хрипит всей грудью: — Повтори. С одного слова для Алексея начинается короткая кутерьма, которая вертит мир перед его глазами, пока положение тела стремительно меняется в пространстве уютной советской квартирки на третьем. Костя отталкивает его от себя, нечаянно проезжаясь затвором по лицу, а после, роняя немалохольную тушку Донского, заставляет проехаться ещё и по ковру, здесь тоже постеленному, коленями, пока рубашка-таки лишается нескольких пуговиц, рассыпавшихся градом по короткому и плотному ворсу. Со жгущими губами, с горящим ухом, с придушьем в груди, он осознаёт себя на коленях между ног Ебурга, лишь когда поднимает на него глаза. Свой-родной Макаров начинает тереть текущие и шиплющие губы, пока перед лицом вжикает ширинка. Константин, сводя брови клином и расслабленно выдыхая, оглаживает наполовину вставший член в сантиметрах пяти от его лица, пока ему самому приходится заново открыть рот и пропустить ствол настолько глубоко, насколько он может. Ствол ПМ’а неровностями задевает зубы и неприятно ездит по нёбу выступами, глушит ненавистно шумом столкновений внутри черепушки, пока с подбородка капает вязкая смесь слюны и крови. И только Ебург что-то не удовлетворяет. — Соси. Хмыкая глухо и давясь стволом, дурно ткнувшим в край нёба, он решает всё же поиграть из себя проститутку, зная, что дальше Ураловской квартиры его лицедейный театр никуда не уйдёт, что Уралов, если припрёт, будет платить втридорога. Пока тот, наверняка до боли грубо, передёргивает себе быстро сухой ладонью, шипя и в зубы матерясь, но не сводя пламенеющего взгляда с Лёшина лица, Донской снимается резво со ствола и яро лижет пистолет, снова начиная с мушки и затвора. Под хрип сверху и лихорадочные движения близ его щеки Лёша кончиком языка задевает большой палец и его кривую ногтевую пластину, обводит мокро остальные пальцы, сжавшие некрепко рукоятку и прикусывает указательный, лёгший на курок. Стоит пару раз вскинуть бёдра, стянутые брюками, и сжать член под головкой, как Константин, гортанно стоная-выдыхая, спускает ему, сука, на так близко находящееся лицо: склеивая-марая ресницы, наверняка попадая на беспорядочно лежащие волосы и на язык, который застывает высунутым под стволом. Ростов шипит и мотает головой, утирая сперму с зажмурившихся вмиг век или просто размазывая, потому что той, к омерзению Лёши, оказывается достаточно, чтобы та уже текла — собственно, не без помощи его же рук — по подбородку на штаны и ковёр. Но Уралов и тут творит какую-то хуйню: бросает со всей силы пистолет в сторону второго кресла, и тот всё же выстреливает, будучи с самого начала с пулей в патроннике, но на это никто из них не обращает внимания; Ебург перехватывает его руки, измазанные в белом семени, и, удерживая снова, заставляет смотреть на себя. И наконец выглядит довольным, тварь, бегая взглядом от одной части его лица к другой. — Ты, с-с-сука, ещё поплатишься. На что тот смешливо вскидывает брови на секунду и тянет ухмылочку из сжатых губ. — Сам пришёл. И ты знал, что тут будет. Коротко перекатывая плечами под кожанкой, он поднимается, даже не заправляя член обратно, с кресла, оставляя Донского, как пса, сидеть в своих ногах и капать с высунутого языка кровью, слюной и семенем на ковёр. — Ты идёшь? — слышится уже из дверного проёма, когда Алексей окончательно раздирает на себе рубашку, утираясь той на манер тряпки. — А то что? — Какая же ты, всё-таки, псина… Я думал, что дальше мы потрахаемся в кровати, как нормальные люди, но как-то забыл, с кем говорю. Донской тут же злым чертом подрывается с полу, маршируя к выходу из комнаты и швыряя на ходу испачканной рубашкой в неприятное Костино лицо, мстительно пихнув его плечом с прохода. — Ты там долго?! Константин хмыкает, воротит носом от липких остатков одежды и кидает их к одиноко лежащему на ворсе красного ковра Макарову. Ничего не говорит и только идёт в спальную, прикрывая за ними дверь и задвигая три щеколды на ней.