Дисклеймер!
Эротическая сверхстимуляция — в работе описывается сексуальная практика, предполагающая стимуляцию эрогенных зон и/или гениталий до пограничного состояния между удовольствием и серьёзным дискомфортом или ощутимой болью.
*
Вове очень плохо. Точнее, ему головокружительно хорошо. Ему ошеломительно горячо. И дышать лишь сложнее с каждой секундой — Приморский едва ли вспоминает, что нужно задействовать нос и лёгкие, потому что член, восхитительный и аккуратный, двигающийся внутри быстро и с должной силой, мешает думать. Сжимая чужие влажные плечи под расстёгнутой полупрозрачной рубашкой, Вова мотает головой по намокшим от пота простыням, не в состоянии смахнуть налипшие к щекам волосы. И, чтобы Александр Петрович, не дай Бог, не подумал остановиться, сбивчиво шепчет одно и то же: — Пожалуйста, А—!... Алесан... Пет... рович... Ещё... Приморский слабо раздвигает ноги шире, чувствуя себя желе, которое может только и делать, что сотрясаться в ответ на любое действие. Хныкая в такт толчкам, он не смеет даже сжимать коленками изящный торс Александра Петровича, так славно нависающего над ним и берущего от Вовы то, что он может и готов ему отдать абсолютно по доброй воле и безвозмездно. Александр Петрович улыбается на звуки, издаваемые им, одними уголками губ и, чуть сильнее давя пальцами на кости таза, сталкивает их тела друг с другом. Вова давится стоном, больше похожим на какое-то жалобное мяуканье, дальше скользя пятками по покрывалу. Але... Александр Петрович был прекрасным любовником, будто со страниц умеренно сладких сёдзе, размазывающих душу слоем растаявшего ванильного мороженого. Вежлив, невероятно добр, обходителен, безмерно чуток и, кхм, очень хорош в постели. Сначала встречает в аэропорту, коротко целуя в макушку за поворотом, и к выходу сопровождает, чуть придерживая за локоть. После — водит по погружающемуся во тьму Петербургу, готовит что-то лёгкое и невообразимо прекрасное в ночи и укладывает смотреть романтические комедии, устраиваясь позади Володи и прилежно отвлекая от мерцания телевизора тем, что гладит нежно-нежно согнутую ногу и оставляет невесомые поцелуи вдоль шеи. Как по сценарию... который они самостоятельно пишут. Владивосток пропускает через себя слегка крамольную мысль и властный образ Александра Петровича над ним, но только будто бы чуть со стороны, как если бы... Как если бы их снимали или брали их отношения за основу сюжета какой BL-манги. Вова кидает быстрый скользящий взгляд на такое сосредоточенное... на такое лицо Александра Петровича, словно тот в нём нуждается действительно непомерно. Коротко жмурясь, он выдыхает с полустоном, и втягивает воздух сквозь зубы. Вдвоём. Этот сценарий они пишут вдвоём. По согласию. Ещё бы он тогда не был прекра... Вова сводит лопатки до хруста и сжимает зубы, пропуская через губы высокое мычание, когда Александр Петрович делает... так. Неожиданно. Ярко. Чуть-чуть безумно. Вова дёргает импульсивно бёдрами навстречу и гнётся в поддерживающих руках. Александр Петрович водит большими пальцами круги на его боках, целует влажно куда-то под подбородок и жмёт его теснее к подушкам, убивая расстояние и вытесняя воздух, про который Вова снова забывает. Приморский резко тянет кислород в лёгкие у самой шеи Александра Петровича, слегка путаясь в том, где уже бегают мурашки по телу, которое пробивает приятная дрожь. Он скребёт короткими ногтями по мокрой коже, цепляясь слабо за крылья лопаток и напряжённые мышцы и наверняка оставляя тянущиеся поверх друг друга красноватые полосы и на эмоциях прикусывает солоное от пота плечо, выстанывая глухо и по-прежнему высоко. Приморский чуть открывает глаза, чувствуя, как поверх уже высохших слёзных дорожек катится новая влага, которая чертит линию по виску и вьётся спиралью где-то в ухе, очень-очень отвлекая. С лёгкой дрожью Вова размыкает плотно сомкнутые на коже зубы, ранки от которых начинают тут же расцветать алыми кровоточащими разводами, и зачарованно смотрит на них. Водит замыленным взглядом по безупречным плечам Александра Петровича, по его взмокшим сбившимся кудрям, промахивается и мажет уже по лепнине на потолке, теряясь в выступах рельефа вычурного узора. Утопленный в ворохе разномастных подушек и в усердием втрахиваемый в их мякоть, Вова, когда толчок Александра Петровича вновь приходится прямо по простате, со всхлипом зажмуривается, переставая в какой-то момент цепляться за лопатки и руки Северной столицы, и валится в пуховый ворох, тут же, впрочем, хватаясь за бахрому турецких подушечек и скользя пальцами по безумно гладким наволочкам прочих. В голове ничего. Ни - че - го. А в теле — переизбыток чувств. Заполненность и тепло, граничащее с жаром. Влага по ногам и между ягодиц. Чужое разгорячённое дыхание на шее. Пот по груди, по спине, по вискам и крепкие руки, блуждающие со сдерживаемой тщательно силой по животу и бёдрам. Владимир слышит только шум крови в раскрасневшихся ушах и шуршание собственных разметавшихся волос о подушки. Он неровно дышит, не зная, как может вразнобой ощущать удары сердца в груди, которой бережно касаются губы Александра Петровича, и в руке, которой неистовей всего держится за тесёмки. Лишь шорохи и пульсация, прямо до звона в голове, который делает звуки только ярче. Лишь убивающе ясное ощущение того, как под пальцами снова смещается шероховатая вышивка по ткани. И как капля, не то холодная, не то тёплая, продолжает путь по груди. Как собственный член проезжается по животу и как же, всё же, тепло там, где он соприкасается с Александром Петровичем: неважно, руками ли на коже бёдер или... и... — Владимир, откройте же глаза... Александр Петрович замедляется, с нужной лаской прикасаясь к естеству Владимира, который резко дёргается из рук вон, жмётся от него к подушкам и, сжимаясь чуть слишком сильно, кончает, хныча вслух и роняя слёзы, которые теряются в завитках иссиня-чёрных волос. Романов, останавливаясь и мягко выдыхая, сдувает с лица упавшую на глаза прядь и большим пальцем стирает вновь и вновь катящиеся Владимировы слёзы, хотя скорее только размазывает влагу по чрезмерно мокрым щекам. Санкт-Петербург чуть растеряно смотрит, как у Володи продолжают течь слёзы, пока тот медленно расслабляется, дыша всё глубже и мернее, и желает по-доброму цыкнуть, но вместо этого чмокает аккуратно в лоб. Ранее он не понимал привычку Владивостока плакать во время секса, и в первый раз даже посчитал, что сделал мальчику больно, принявшись тут же рассыпаться в велеречивых, но искренних извинениях. Теперь же в слезах Владимира, к собственному смятению, находит только завораживающие своей чистотой эмоции, которые хочется с трепетом собрать. Потому что это... было чем-то из другой оперы. Чем-то, что заставляет Александра закусывать нижнюю губу и сильнее сжимать чужую мраморную кожу, оставляя на ней неприглядные, но всё весьма утешающие внутренний пламенный порыв гематомы. (Не то чтобы это было лишь его маленьким фетишем: он успел заметить, с каким волнением, идущим изнутри и предельно очевидным по выражению Владимира, тот касается сине-жёлтых синяков, стоя у зеркала на утро после занятной ночи). Санкт-Петербург прикрывает глаза, придвигаясь к Владимиру плотнее, отставив прежнюю пылкость, принимается сцеловывать жидкую соль с разрумянившихся разгорячённых щёк. Его маленькая очаровательная картина, искушение невинностью в сбитой постели. Романов с щедрой руки рассыпает поцелуи по сомкнутым распухшим губам, по покрасневшему кончику носа, по зажмуренным по-прежнему векам и задерживается на влажных висках долгим касанием, из-за навесы ресницы поглядывая на Владимира. Тот, как трепетная дева, открывает едва глаза и стонет тихонько, тут же прикрываясь рукой с изысканно тонким запястьем, которое Александр вмиг отнимает от заплаканного лица, оставляя уверенный поцелуй во впадинке перед ладонью. — Владимир, ну же. Помните, мы с Вами говорили, что Вы будете смотреть на меня. Александр сначала забавно полагал, что мальчику просто неудобно смотреть ему, чуть ли не кумиру, в глаза, и потому относился к этому куда благосклоннее. Например, вместо того, чтобы уложить Владимира на эти подушки, как сейчас, он давал прятать милое лицо в шёлк наволочек, позволял закрывать все незамутнённые проявления сильной эмоциональности локтями и только ближе обнимал, чтобы Владимир не стеснялся и не зажимался. Только вот... Романов привстаёт и отдаляется от малинового уха и с ласковым снисхождением смотрит на то, как Владимир неохотно разлепляет слипшиеся было густые ресницы. Глаза, голубые, едва ли не голубее самого неба в самый солнечный денёк, не спешат пересекаться взглядом с ним, смущённо выискивая что-то в картинах на стене за его спиной и заставляя Александра отпустить один нежный смешок. Да, только вот... У Владимира могло встать от одних лишь взглядов глаза в глаза. А ещё Владимир так некстати был очень послушным мальчиком. И если Саша просил у него, то тот, несомненно, исполнял. Даже не надо повторять дважды. Спустя секунду, если не меньше, Владимир переводит взор на него, и Александр улыбается этому, как ещё одному очаровательному явлению, потому что именно так его и воспринимает. Сильнее лишь алея щеками, — хотя, кажется, куда сильнее? — Владимир, явно себе сопротивляясь, не отводит от Романова взгляда. Владивосток чуть хмурится и поджимает сильнее губы, прежде чем... хныкнуть и несильно сжать его внутри. Прерывисто выдыхая, Александр и не думает двигаться, вместо того смешливо выдыхая и растягивая губы в улыбке. Он отнимает руку от щеки Владимира и ведёт по шее и груди вниз. Кончиками пальцев он размазывает по плоскому животу семя, натёкшее с кончика члена, вырывая из Владимира совсем уж жалкий плач. — В... Вы не зако... нчили, Алесанпетрович. Володя произносит его имя на одном выдохе, будто бы то — скороговорка, и вновь мечется взглядом к потолку, прежде чем вспоминает об уговоре. Смущённо посмотрев на него, Владивосток привстаёт на дрожащих слабых локтях, чтобы заправить часть волос ему за ухо, и валится обратно на подушки, по-прежнему красный и запыхавшийся от простого, казалось бы, действия. — Не стоит, Вовочка, — Романов выходит из всё ещё чувствительного тела и, обеспокоенно смотря, как потряхивает иногда Приморскго, молчаливо качает головой. Он без труда заканчивает несколькими движениями в кулак и тянется к прикроватной тумбочке с коробкой салфеток, стирая сперму с пальцев, а после — и с Володиного живота, пока тот подрагивает от каждого прикосновения тонкой бумаги к коже. — Вы превосходите себя, Владимир. Саша, не думая, кидает смятые испачканные салфетки на ту же тумбу и укладывается под бок Владивостоку, не смея дотронуться. — Мне кажется, это не всегда есть хорошо. Может, стоит... — Вы... обещали мне однажды обязательно попробовать с завязанными глазами, Алек-сандр Петрович, — Вова, удивительно чётко для третьего оргазма говоря, слабо шевелится, едва ли сдвигаясь даже на пару сантиметров, и длинно выдыхает, быстро теряя силы. Впрочем, всё равно находя те, чтобы извиниться: — П-простите, что перебил... Романову только снова качает головой и коротко улыбается, желая протянуть руку, чтобы перебрать, проиграться с вороными волосами, но осознанно останавливает себя, давая Вове ещё чуть-чуть времени. — Владимир, не усыпайте, нам ещё надо в ванную. Воплощение Владивостока открывает только смежившиеся, сонные-пресонные, но счастливые глаза и елозит щекой по влажной наволочке, словно пытаясь повторить Сашино покачивание головой. — Тогда идите набирать ванну, Александр Петрович... а то сами... — Приморский давит зевок, утыкаясь носом в подушку и, едва ворочая языком, договаривает, — уснёте. Александр позволяет улыбке окончательно расплыться, завладев губами, и едва ли опять не качает головой. В этой ситуации Владимир был категорически прав.