Таять; Гореть

      Они ложатся рано.       На это нет особых причин — и оттого это и прекрасно. У них есть эта свобода скользнуть в постель, когда солнце всё ещё дразнит горизонт, прижаться друг к другу всем телом и просто дышать, пока дыхание не станет настолько ровным, и тихим, и синхронным, что этого будет достаточно, чтобы заменить колыбельную.       Стив бережно собирает такие моменты, даже сейчас, когда они более частые, более обыденные. Он никогда не воспринимает их как должное; он слишком хорошо помнит, каково было переживать их только в самых жестоких, сильнее всего разбивавших ему сердце снах.       Они ложатся рано. Он, на самом деле, ничего особенного не ожидает.       Но потом воздух наполняется сладостью, а рядом с ним возникает прохладная пустота; потом, внезапно, до него долетает резкий аромат дыма, и это будит его в темноте.       Он собирается было взметнуться, всегда мгновенно готовый к атаке, к угрозе, но потом чувствует это: тепло. Жар на его груди, который перекрывает адреналин, колотящийся в его венах, когда к груди Стива прижимаются губы и присасываются к коже и мышцам под ней. Язык обвивается вокруг его соска, и у Стива перехватывает дыхание, а губы на его коже раздвигаются в широкую улыбку, как у Чеширского кота. От выдоха со смешком по его коже разбегаются мурашки, всплеск желания от восхитительного шока, когда теплое дыхание соприкасается с влажным следом, который на нём оставляют губы Баки, заставляя его трепетать, коварно, волшебно: пронзительно.       Стиву удаётся взять себя в руки, чтобы прищуриться и повернуться набок, бросить взгляд на тумбочку, а Баки целует его в шею и мурлыкает на выдохе как раз в тот момент, когда Стив видит часы: 00:00, ровно.       — С днём рождения, старик.       Баки трётся бёдрами, уже сидя верхом на талии Стива, выдавливает стон из его горла, проводя языком вверх к округлости нижней губы Стива.       — День нужно начинать правильно, балбес, — говорит он, не отрываясь от губ Стива, — нельзя потратить его зря.       — Некуда спешить, — Стив тяжело дышит, чувствуя вкус какао и головокружительного желания на языке Баки, который проходится по его губам, потом по зубам. — У нас нет планов.       — Мы никуда не идём, — поправляет его Баки, проводя кончиком носа вниз вдоль челюсти Стива, он часто дышит с такой силой, что от этого у Стива путаются волосы. — Мы ни с кем не встречаемся.       Внимание Баки ни разу не отвлекается от лица Стива, его губы не покидают его кожи дольше, чем на миг, но руки Баки ловко стаскивают пижамные штаны Стива с его бёдер с каждым аханьем, которое из-за него вырывается из груди Стива, горячие и требовательные, нежные, но настойчивые, и ткань цепляется за обнажённый член Стива, с уже влажной головкой, потому что он умоляет без слов.       Потому что в нём всегда незамутненное желание, всегда вот так. С Баки. Это всегда охватывает его целиком: тело, сердце, душу, и он никогда не колеблется. Баки предлагает, пусть даже слегка намекает, и Стив сразу идёт ва-банк.       Всегда.       — Не будет никаких вечеринок, — шепчет Баки, негромко и развратно, стягивая штаны Стива ещё ниже, перенося их через его напряжённый член, даже не касаясь его, и Стив чуть поскуливает, представляя прикосновение, которого так и не случается. — Никаких банкетов.       И он произносит это слово так, что явно подразумевается фырканье, потому что Баки считает, что сама идея того, что они со Стивом бывают на грёбаных банкетах, что у них есть смокинги и фраки, просто так, ради удовольствия, — это, чёрт побери, уморительно смешно.       — Но, Стиви, — мурлыкает Баки, прижимаясь округлённым ртом к впадинке на горле Стива, откуда навстречу его губам приветственно стучит пульс. — Это не означает, что у нас нет планов.       И когда пульс Стива в ответ с силой колотит между его ключиц, раскрытый поцелуй Баки уже там, терпеливо ожидает, готовый его поглотить.       — О, — стонет Стив, когда Баки выгибает свои всё ещё покрытые тканью бёдра, прижимаясь к нагому паху Стива. Баки лукаво улыбается, налегает своим весом на грудь Стива и куда-то тянется; бледный мерцающий свет восхитительно подчёркивает его черты.       — Совсем чуть-чуть, — соблазняет его Баки, и, о: вот откуда шёл запах дыма — он держит между ними один-единственный шоколадный капкейк, с одной-единственной зажжённой свечкой, и сдвигает бёдра, чтобы сохранить равновесие, причиняя Стиву благословенные муки.       — Загадай желание, — и весь этот неприлично роскошный соблазн тут для Стива, чтобы он мог вдохнуть его, впитать — поглотить.       — Мне не нужно, — часто дышит Стив, — ты же прямо здесь.       И протянутая рука Баки резко отводится в сторону, когда он распластывается поверх Стива и припадает к его губам, грубо и жадно, развратно посасывая его язык и глубоко запуская свой, словно он пытается попробовать на вкус самую сердцевину Стива, то, кем он является, что, на самом деле, бессмысленно.       Ведь самая сердцевина Стива — это Баки.       — Ой нет, — Баки отодвигается, и Стив даже не пытается притворяться, что не скулит и не пытается бороться с тоненькими стонами, и тянется вслед за отступающим телом Баки, а тот широко улыбается и кладёт ладонь в центр его груди, чтобы удержать его на месте.       — Стиви, малыш, — и его левая рука возвращает капкейк в поле зрения, единственный огонёк на нём выше, колеблется, — но, может быть, это Стив дрожит. Господи.       — Капнет, — игриво предупреждает Баки, — если ты не…       И Стив вздрагивает, когда воск падает ему на грудь, ровно между сосками: идеально попадает туда, где он наиболее чувствителен, в ямку, где его грудная клетка когда-то была такой впалой, где его грудина была такой маленькой и слабой, а его сердце было упрямым, хоть и трепещущим, и первое и последнее из этого списка — всё ещё правда, это место чертовски чувствительно, поверх его трепещущего тела, в котором дрожь начинается с его трепещущего сердца: воск падает идеально точно.       Не случайно, его туда направили. Руки того, кто знает его тело, как никто иной.       — Чёрт, — ахает Стив, и от боли, что заставляет его нервные окончания вспыхнуть, ему так, так хорошо, и он чувствует, как сыворотка стирает ожог, пока воск засыхает и пытается стянуть кожу, просочиться глубже, а потом видит движение запястья над собой: ещё капля. Он снова вздрагивает.       Стив часто дышит, а вес Баки всё ещё сосредоточен на его животе, где его член оказывается в ловушке, становясь чертовски твёрдым.       — Давай, — бормочет Баки, ловко не давая ещё одной капле воска испортить капкейк, только чтобы свести с ума Стива, обжигая его кожу.       — Задуй её, — негромко лукаво уговаривает Баки, — загадай желание.       — Бак…       — Хочешь, чтобы я тоже дунул? — хитро спрашивает Баки, и со свечи уже постоянно капает воск, рисуя линии и спирали на груди Стива по прихоти Баки. Он приподнимает одну бровь:       — В этом всё дело?       Стив едва чувствует восхитительное жжение воска, когда до него доходит, что Баки хочет сказать.       — Баки…       Улыбка Баки становится хищной.       — Это я могу.       И это чистое провидение, чистое доказательство того, какой эффект Баки на него производит, когда в ответ Стив выдыхает с такой силой, что этого достаточно, чтобы потушить свечу; это чистое совпадение, и Баки отставляет вкусняшку в сторону, прежде чем быстро заглотить член Стива, одно плавное движение, и его рот одним махом принимает его, мягкий и нежный.       — Боже.       И Баки сосёт, умело и быстро, пока Стив не начинает слепнуть; пока тело Стива не начинает напрягаться, а сердце стучать с такой силой, что его кожа натягивается под воском, на самых его костях до упора, и он у самого пика, так близко, чёрт побери, он чувствует, как его член подрагивает, соприкасаясь с втянутыми щеками Баки, его небом, и…       — Ооо, ну-ка, — Баки выпускает его изо рта, и Стив задыхается всхлипом.       — Только посмотри на это, — Баки садится ровнее, изучает доведённого до грани Стива, с болезненно твёрдым членом, напряжённо прижатым к его прессу, и Баки опускается на его член ровно настолько, чтобы в мозгу Стива вспыхнули искры, чтобы ощущение оставалось ускользающим, чтобы у него помутнело в глазах, а единственным, что Стив ещё не забыл, было слово, которое он не перестает беззвучно повторять: Баки, Баки, Баки…       — Шшш, — Баки снимает губами кусочки воска с кожи Стива, открывая мягкие красные полосы под ними. — Дай я поцелую, и всё пройдет.       Где-то на периферии мира раздаётся хлопок, а потом покалывание, шипение, невозможный холод стекает из ложбинки у основания его шеи и ниже, ниже, ниже.       А язык Баки слизывает следы шипящего льда и переносит его в рот Стиву: шампанское.       — Праздничное, — выдыхает Баки, не отрываясь от его губ. — Оно же для этого, верно?       Стив содрогается, трясётся, не может перевести проклятое дыхание.       — И охлаждённое, — добавляет Баки, ведя губами обратно вниз и направляя жидкость к красным пятнам, подливая ещё, пока оно не собирается лужицами в бороздках между мускулами Стива, откуда Баки его слизывает, пьёт из него, словно из чаши: словно что-то священное, а потом выдыхает:       — Успокаивающее.       — Ты меня с ума сводишь, — вздыхает Стив, потерявшись в ощущениях, потому что боже милосердный, боже.       И Баки посмеивается, а Стив ощущает каждый раскат, каждую волну радости, прокатывающуюся через это тело, которое Стив думал, что никогда снова не ощутит; то самое, которое он считал потерянным для себя даже в этой новой жизни, и ох, ох…       — Я правда стараюсь, — шепчет Баки, внезапно сосредоточенно присасываясь к жилке, пульсирующей на шее Стива, нежно и горячо: с беззаветной преданностью, а Стив начинает задыхаться, его ресницы трепещут, мир вокруг подёргивается дымкой и снова сужается до этого и только этого.       А потом он ощущает кончики пальцев на своих губах, поглаживание. Язык Стива инстинктивно встречается с ними: они странно сладкие на вкус.       — Осталось немного глазури, — бормочет Баки в изгиб его шеи, размазывая липкими металлическими пальцами глазурь по груди Стива, соединяя точки уже почти побледневших следов горячего воска. — Представляешь?       Стив только стонет вокруг идеального вкуса пальцев Баки во рту, с силой обсасывает их до полной чистоты, а Баки опирается на грудь Стива и сдвигается всем телом ниже, не отрывая рук, сгибается и дышит на пах Стива, яйца Стива, промежность Стива, а потом поворачивает его набок и…       — Чёрт... — Стив даже говорить не в состоянии, а Баки без излишних церемоний лижет его дырочку, дразнит мышцы кончиком языка, пока они не начинают расслабляться, подрагивая, позволяя ему раскрыть Стива языком, в то время как Стив сосёт, давится пальцами Баки, закусывает их до самых костяшек ради чистого наслаждения, поглощающего всего Стива, всё его сознание, весь потенциал его существования, и он не может, он не может…       — Ты готов, — уверенно решает Баки, и Стив скулит: он и готов, и не готов. Он умирает и бессмертен, одновременно.       Баки прижимается к его спине и плавно входит в него, проводит обеими руками вниз по заляпанной груди Стива до его бёдер, останавливаясь по обе стороны от его стоящего члена, легонько дразнит головку пальцами, потом расслабленно обхватывает его, нежно, словно лаская, и Стив не знает, вынесет ли он это, Стив просто, чёрт возьми, не знает.       — Дыши, малыш, — напоминает ему Баки, и поэтому Стив дышит. Баки заполняет его до отказа одним толчком, входит до основания, его тугие яйца прижимаются к телу Стива, и, господи, Стив не знал, что значит быть целым, до того как впервые почувствовал Баки везде, где только можно, очерчивающего частички Стива, про которые он даже не знал, что они существуют, а потом заполняющего эти прочерченные линии, наполняя их красками, и, боже, Баки движется в такт с дыханием Вселенной. Руки Баки спиралями танцуют на его члене, резкий поворот запястья, лёгкое прикосновение кончиков пальцев, всё такое странное, и волшебное, и это всё, чего Стив даже не знал, что хочет, пока Баки ему это не дал: и он так близок к завершению.       Боже, он так близко.       Баки на мгновение замирает, потом снова быстро и отчаянно входит в него, и Стив следует за ним, потому что руки Баки обрабатывают его с неизменной сосредоточенностью, несмотря на имеющиеся доказательства того, что Баки сам уже потерял голову на пике наслаждения, с которого он с силой влетает в Стива, — словно главная цель Баки в этом мире — проследить, чтобы Стив был удовлетворён. От этого безумно колотящееся сердце Стива разбухает, переполненное свежим потрясением, и он кончает, и кончает, и не может дышать, но Баки ласкает его, начиная за мошонкой и ведя пальцами вверх, а потом обнимает его, скрещивая руки, и крепко прижимает к себе, и его член, погружённый в тело Стива, уже мягкий, но его семя всё ещё внутри Стива, а сердце Стива с грохотом колотится о руки Баки на его груди; сердце Баки свободно и счастливо стучит где-то за позвоночником Стива — а потом пальцы Баки начинают двигаться осмысленно, и у Стива уходит несколько мгновений, чтобы осознать: точки, там, куда капал воск, Баки соединяет их — медленно и целенаправленно.       До самог…       Стив ахает, прижимает руки Баки ладонями к своей вздымающейся груди, а Баки зарывается лицом в его волосы, глубоко вдыхает его запах у основания черепа, прижимается поцелуем, потом скользит губами ниже, ниже, медленно выходя из Стива с каждым прикосновением губ к позвонкам, всё дальше вниз, вниз, вниз, и к тому моменту, как Стив мог бы начать сходить с ума от потери ощущения Баки внутри себя, когда жар мог бы начать вытекать из его тела, это уже невозможно, потому что Баки не позволяет этому случиться. Баки не оставляет его пустым ни на миг, потому что как только он окончательно выходит из Стива, его губы уже рядом, очищая Стива от беспорядка, который устроил Баки. Он ласкает губами растянутую дырочку Стива и не позволяет ни капле пролиться зря, широко раздвигает задницу Стива обеими руками, входя в него языком, но так осторожно, так нежно.       И как раз тогда, когда Стив уже не может это больше выносить, он накрывает всё тело Стива собой, и Стив везде чувствует тяжесть, тепло и безопасность, потому что Баки — это щит, который точно подходит по размеру его телу, то место, где сама его душа чувствует себя дома, а потом Баки целует его, целует, словно вынимая из него душу и отдавая свою взамен, а Стив чувствует резкий привкус семени Баки, когда тот делится им с ним, вкус, который Стив проглатывает, которым наслаждается, который узнаёт, как вкус своего любимого, смешанный с его собственным потом и едва заметными следами сахара.       Шоколада.       Стив смеётся, сглатывает, ему так тепло, как, наверное, не было никогда.       А потом он чувствует, даже прежде, чем видит лицо Баки: как оно залито светом, идущим изнутри, как нежно он улыбается. Баки протягивает руку и гладит Стива по волосам, словно он нечто драгоценное: нечто единственно важное.       — С днём рождения, куколка, — выдыхает он, и Стив наклоняется поцеловать его ещё раз: выплеснуть всё, что у него осталось, все чувства, отдать обратно, до краёв, добровольно, навсегда, а потом он снова расслабляется, обмякает.       — Засыпай обратно, соня, — ухмыляется Баки, обвиваясь вокруг Стива и осторожно возвращая его под одеяло, быстро и нежно слизывая липкие следы глазури, которые ещё остались на коже Стива, хотя Стив и протестует против окончания их шалостей со слипающимися глазами.       — Продолжение следует, Стиви, — заверяет его Баки, подтыкая ему одеяло, нежно целует его. — Не волнуйся.       Он устраивается на груди Стива и обнимает его.       — Только погоди, вот увидишь, что я приготовил, когда проснёшься.       И Стив поддаётся притяжению сна, вдохновлённый этим обещанием, но прежде ему удаётся оставить глаза открытыми на несколько мгновений, чтобы посмотреть, как поднимается и опадает грудь его любимого рядом с его собственной, и он вдыхает всё, что они делят между собой, всё, чем они являются друг для друга.       Его взгляд плывёт в сторону: последняя картинка, прежде чем его поглощает сон.       Это капкейк, который, на удивление, совершенно цел, если не считать единственного отпечатка пальца Баки в глазури; на нём нет ни одного отпечатка зубов.       Из них троих он один такой.       И, чёрт побери, Стив ждёт не дождётся утра.