Kyrie Еleison

      Под глазами Пантелеймоны залегли тени, раньше их точно не было. Кожа стала белой и сухой, как папиросная бумага. Зрачки метались по лицу матушки. Губы растянулись в улыбке, излом тонких бровей взмыл вверх.       — Господи! — Елизавета, обомлев, начала креститься дрожащей рукой.       — Что? Боишься? — Пантелеймона вдруг рассмеялась и схватила монахиню за руку, которой та крестилась. — Я просила отпустить меня! Только отец Варсонофий понял меня тогда!.. Только он понял…       — Ты, ты… Ты ведь не мёртвая?! — завизжала Елизавета, оттягивая руку.       — Это что-то меняет, матушка?       — Тварь… — прошептала Елизавета.       Пантелеймона поменялась в лице. Она схватила женщину за шею, начала душить её. Безумная искорка мелькала в круглых карих глазах, как ящерица в траве, которая не хочет быть пойманной.       — Я просила меня отпустить! Просила отпустить!       — А потом, бродяжка, просилась обратно… — кряхтела Елизавета, пытаясь вырваться из хватки. Её пальцы белели, когда монахиня пыталась отодрать руки Пантелеймоны. Бывшая послушница вдруг замешкалась, Елизавета воспользовалась моментом и, толкнув девушку в плечи, села на неё верхом. Она стала царапать ей лицо, драть волосы. Пантелеймона сорвала с монахини апостольник и схватила за косу, матушка зашипела, словно гадюка, перед тем как снова напасть на бывшую послушницу.       — Дрянь! Из-за тебя меня отлучили от сана! Дрянь! — кричала женщина.       Пантелеймона стала шарить свободной от волос матушки рукой по земле и, нащупав камень размером с ладонь, схватила его и полоснула по виску Елизаветы.       Голова начала кружиться. Елизавета потянулась ладонью к ране на виске и, увидев кровь, ахнула.       — Сука! Ты меня… камнем… — Женщина закрыла лицо руками и, пытаясь не упасть, старалась найти баланс. Воспользовавшись моментом, Пантелеймона столкнула матушку с себя и помчалась в сторону домиков.       — Стой! — закричала Елизавета. Но девушка не обернулась и была такова.       Отдышавшись, женщина встала и тут же упала на колени. Махнув рукой на коромысло и вёдра, Елизавета поплелась обратно в монастырь.       Когда она шла по узкой тропинке, по краям которой росла слабая жухлая трава, то ей навстречу попалась пара селян. Их глаза были размером с блюдца. Они ошарашенно рассматривали потрёпанную монахиню. А вид у неё действительно был жуткий: волосы взлохмаченные и спутанные, похожие на воронье гнездо; на височно-теменной части головы уже появилась корочка запёкшейся крови, взгляд был не сфокусирован и, будто пьяный, плавно скользил по людям, тропе, небу. Одежда, бесповоротно испорченная, теперь напоминала лохмотья. Следы грязи и травы точно не отстираются. Лиза не сразу заметила, что у рясы оторвался рукав. А апостольник она так и не подняла, он, вероятно, остался на месте драки. Сил возвращаться за ним не было.       Ноги так дрожали, что женщина остановилась у толстой берёзы, которая встретилась ей на пути, и прислонилась к стволу, чтобы передохнуть. Зелёные и свежие листья щекотали лицо. Тошнота накатывала волнами, накрывая с головой. «Когда это закончится? За что?» — возникли вопросы в буйной, тяжёлой голове.       Ветер, прохладный и освежающий, подул прямо в лицо. По небу плыли кучевые облака, будто стадо мягких и белых овечек убежало со своего голубого пастбища. Среди них проглядывало солнце, облака открывали взор светила на почву. Совсем скоро земля и не вспомнит яркого тёплого света, укрытая белыми холмами-сугробами. Где-то далеко залаяла собака. Она, будто старая, покинутая волчица, каждую ночь выла на луну. Бродяжке часто доставалось от местных жителей. Дети и даже взрослые не брезговали кинуть в бедняжку камень или ударить по худой спине палкой. Только Бог знает, сколько раз в неё стреляли из ружья солью. Но собака продолжала доверчиво относиться к людям: ласково заглядывала в глаза, приглашала поиграть. Она будто говорила: «Делайте что хотите, только не оставляйте меня одну!»       Елизавета наклонила голову вбок и подставила лицо прозрачной прохладе. Тошнота на мгновение отпустила, но тут же комом вернулась обратно. От света глаза слезились и наверняка покраснели. Недалеко виднелся белокаменный монастырь. Какая радость, ведь казалось, что идти до него оставалось бесконечно долго! Чувство облегчения будто притупило боль.       Перед воротами Елизавета попыталась пригладить волосы, но руки мелко дрожали и у неё никак не получалось захватить холодными пальцами нужную прядь. Она отряхнула рясу, как смогла, и прошла на территорию монастыря.       Девушки работали во дворе: трудницы оттирали ржавчину от тазов, послушницы копались в теплицах, кто-то возился с курами в курятнике.       Патрикея в клобуке стояла посреди двора и координировала работу женщин. Властный, холодный, но тихий голос раздавал распоряжения. Заметив Елизавету, Патрикея округлила глаза и приспустила очки.       Девушки, которые замечали бывшую настоятельницу, охали и расступались перед ней. Конечно! Не каждый день увидишь ещё вчерашнего тирана вот так — всю ободранную, шатающуюся и с раной на виске.       — Я видела Пантелеймону!.. У колодца. Она там набирала воду… — Язык неохотно двигался. Монахиня задыхалась и не могла оформить ворох мыслей в единую линию повествования.       — Что? Где вода? На чём готовить ужин?       — Пантелеймона вцепилась в меня, ударила камнем… Я не смогла бы принести.       — Ага! Матушка игуменья Патрикея, Елизавете просто лень работать. Нашла себе какого-нибудь мужика в селе, поссорилась с ним, вот он её и приложил чем-то. А сейчас выдумывает, чтобы спать пойти.       — Что?.. Что ты несёшь?! Когда я до патриарха дойду, то мне вернут сан, и посмотрим тогда… — Елизавета махнула рукой на игуменью и прошла мимо неё, приподнимая полы рясы.       — Куда это ты? Почему решила, что можешь идти? Я тебе не даю никакого благословения. Сейчас ступай, помолись, а потом перетащишь во-о-о-он те мешки в кладовую. Ты совсем от рук отбилась, границ не видишь, Господи спаси! Зачем врёшь-то? Не надоело за соломинки цепляться, пытаясь не утонуть? Нет в тебе ни смирения, ни уважения хоть к кому-то здесь.       — Матушка игуменья, позвольте? — подала голос Лукия, которая всё время стояла за спиной Патрикеи.       — Говори.       — Дайте благословение хотя бы голову ей обработать. Там вон… кровь сочится.       — Чего ты за неё заступничаешь?       — А они с Елизаветой дружбочки завели. То обнимаются посреди ночи, то она кормит её с ложечки. Как это понимать? — сказала Марфа, которая стояла позади Патрикеи рядом с Лукией.       — При чём тут это? — обомлела девушка. Лицо её стало цвета козьего молока. Голубые озёра глаз беспокойно метались по лицам монахинь.       — Грех, как гнилое яблоко, если вовремя от него не избавиться, то оно поразит все оставшиеся плоды. От Маши нахватались, что ли? Тебе, Лиз, сколько лет? Постыдилась бы, прости Господи… — Игуменья перекрестилась, и все, кто был рядом, последовали её примеру. — Развели тут Содом и Гоморру! Грязь! Позор вам! Ты никогда не была достойной сана игуменьи! И если думаешь, что я это оставлю, то глубоко ошибаешься. Я думала, ты покоришься воле Божьей, но твои гордыня и жестокость не могут подарить душе спасение. Посидите, подумайте о своём грехе, а я подниму этот вопрос выше.       — Я уеду сегодня, — сказала Елизавета.       — Нет, — отчеканила Патрикея. Она махнула рукой, и девушек под локти схватили монахини, которые тёрлись рядом, подслушивая.       — Что ты творишь?! Прекрати сейчас же! — закричала Елизавета, вырываясь из хватки бывших подчинённых. Она кричала, крутила головой, пыталась высвободиться из рук монахинь. Лукия испугалась и, склонив голову, подчинилась воле своей игуменьи. В её голубых глазах заблестели слёзы, щёки покрыл яркий румянец.       На пути к келье-камере женщине стало дурно: перед глазами всё плыло, звуки слились в единую какофонию. Единственное, что она почувствовала, так это прохладу в келье, которая теперь была для неё тюрьмой. Зазвенел замок, которым закрыли решётку. На полу валялась потрёпанная лежанка, набитая перьями. Рядом с ней лежал томик Библии в мягкой обложке.       Монахиня провалилась в крепкий, но беспокойный сон. Не было сил на сопротивление или обиду. Женщине снилось что-то странное. Маша, отец, Юра — все они во сне что-то от неё хотели, а что — она не могла понять.       …Через маленькое окошко пробился яркий солнечный луч. Он светил Лизе прямо в лицо, вынуждая проснуться.       Елизавета пробудилась с трудом, будто с тяжёлого похмелья. Все звуки в голове отдавали шумом, словно неумелый музыкант играл на расстроенной кифаре прямо над ухом. Голова невозможно болела, заставляя сжать зубы до скрежета. Зрение всё никак не хотело приходить в норму. От яркого лучика света, который проходил сквозь маленькое окошко в стене, была такая сильная резь в глазах, что Лиза прикрыла их предплечьем. Женщина с шипением прикоснулась дрожащей рукой к уже запёкшейся корочке на голове. Шатаясь, она встала и тут же потеряла равновесие, врезалась в стену и сползла по ней. Живот скрутило, и Елизавета прикрыла рот рукой, но содержимое желудка всё равно покинуло её. Горечь во рту разжигала слизистую. «Пить…» — пронеслось в спутанном сознании Лизы. Собрав все силы, она прокричала:       — Воды! Ну пожалуйста!       Голос отразился от каменных стен и вернулся рикошетом. В ответ последовала тишина.       На четвереньках Елизавета подползла к двери. Длинная ряса путалась в ногах, и она то и дело спотыкалась коленом о ткань. Женщина попыталась толкнуть дверь, но тут же лязгнул железный замок. Она начала стучать, чтобы её услышали, но лишь содрала кожу на костяшках. От долгого стука, который раздавался эхом, голова разболелась ещё сильнее. Елизавета не понимала, сколько времени она тут находится: час, день, пять дней? Отчаяние вдруг родилось в сердце бывшей игуменьи. Монастырь — словно паутина; если попадёшься в неё, то тебе повезет, коли тебя не съест паук.       В груди вдруг кольнула та самая детская безнадёжность, уязвимость, которая, казалось, уснула в её душе навсегда. Елизавета испытала страх от этого затянувшегося и уже побелевшего шрама, который внезапно заболел. Подстёгиваемая болью и ужасом, монахиня решила применить способ, который всегда использовала, когда ей было плохо, страшно, грустно, — молитву.       — Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое, — шептала Елизавета разбитыми сухими губами. Тревожные мысли стали уходить, как тьма убегает перед рассветом, растворяясь в красном свете восходящего солнца.       За стенкой послышались жалобные всхлипы. Женщина сначала не могла понять, кто это там подвывает. Но в мутном сознании стали медленно проясняться происшедшие события…       «Пантелеймона! Из-за этой мямли меня лишили сана, из-за неё я как паршивая овца! Но зачем?.. Она знала! Знала, что одно лишь слово, — и обожаемый Варсонофий повезёт её в наркологичку. Что от меня-то нужно! Чтоб она… Прости Господи!»       За стенкой послышалась возня. Тихие всхлипы отвлекли Елизавету от мыслей, и она нахмурила брови, пытаясь припомнить, кто там может плакать. Женщина придвинулась к решётке.       — Эй! Ты чего ревёшь? Подержат тебя тут немного, потом отпустят. Нечего ныть, сама…       «Виновата», — хотела добавить Елизавета, но одёрнула себя. Жалость к девчонке, которая заступилась за неё и не единожды, вдруг проснулась в ней.       — У меня клаустрофобия! — пропищала Лукия.       — Боишься замкнутого пространства?       Лиза вспомнила, что однажды, ради шутки, закрыла Алису в отцовской кладовке, где хранились его инструменты, рыболовные снасти и ещё много всего. Сёстры играли в прятки и договорились, что не будут прятаться вне второго этажа. Алиса нарушила правила, и Лиза решила, что проучить сестру — неплохая идея. Алиса пряталась в кладовке и смотрела в коридор через щёлку, не подозревая, что сестра крадётся с другой стороны. Кто же знал, что она так испугается. Сначала Елизавета думала, что Алиса специально так кричит. Но спустя несколько минут непрекращающихся вначале ругательств, а потом и слезных просьб открыть дверь, она поняла, что всё куда серьёзнее, чем ей представлялось.       — Не пройдёт!.. — вскрикнула девушка, но одёрнула себя. — Никакая молитва в голову не идёт…       — Повторяй тогда за мной. «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей».       Лукия шептала в унисон с бывшей настоятельницей.       Вдалеке послышались шаги сразу нескольких человек. Девушки замолчали. Патрикея, будто статуя, подошла к решетке и встала перед Елизаветой.       — Всё поняла? — спросила она, повернув голову в сторону Лукии.       — Да-да, матушка! — воскликнула девушка с энтузиазмом.       Патрикея кивнула монахиням, которые сопровождали её. Марфа стала стараться его открыть. Она копалась мучительно долго. Замок звенел от каждого движения женщины. В голове Елизаветы эти звуки отдавали болью.       — Да хватит уже! — взорвалась бывшая игуменья.       — Тот ключ? — спросила Патрикея. — А ты ещё тут посиди. Я вижу, ты ничего не поняла.       — Тот, матушка! Видимо, замок старый… Сломался… — Марфа скрючилась, прилагая усилия, чтобы повернуть ключ в скважине. Каждая из девушек попыталась открыть замок, но тщетно.       — Принеси кочергу из кладовой. Сбейте его, — отчеканила Патрикея и, развернувшись на пятках, ушла прочь.       Ещё полчаса монахини возились над решёткой Лукии. Что удивило Елизавету, ни одна не пыталась заговорить с ней, начать оскорблять. Что же… Патрикея себе не изменяет. Лет десять назад, когда Елизавета сбежала на вечеринку в честь выпускного, Патрикея по приходу Лизы приказала всем в монастыре не разговаривать с ней целый месяц. Именно тогда женщина поняла, что, истинно, человек — социальное существо.       Замок, наконец, поддался и с грохотом упал на пол. Женщины вывели Лукию под руки. Девушка печальными глазами посмотрела на Елизавету и прошептала:       — Простите…

***

      В храме началась служба. Запах ладана расслаблял и вводил монахинь и прихожан в лёгкий транс. К слову, прихожан было совсем немного, оно и неудивительно — будний день! Чёрные силуэты монахинь были больше похожи на привидения, сгустки энергии, а не на людей. Это читалось в их лицах, взглядах, задумчивых и одновременно пустых. Да, наверное, это их и объединяло. Они не молились как обычные люди: о семье, работе, решении проблем.       Молились ли они просто во славу Бога или всё же что-то просили у Отца — неизвестно. Каждое привидение терзалось своей, только одному ему понятной болью.       В храме эхом раздались шаги. К изумлению послушниц, которые стояли ближе к выходу, они принадлежали Маше. Женщина явно кого-то искала. Маша металась по храму, как дикая львица в клетке. Девушки ошарашенно глядели на Марию, но молчали. Взглядом она прошлась по склонённым головам и, не найдя нужного человека, быстрым шагом подошла к Патрикее, которая стояла впереди паствы.       — Где Елизавета? Мне нужно с ней поговорить.       — Тебе зачем? — высокомерно спросила игуменья и с прищуром посмотрела на Машу. Она перекрестилась, как и все в храме.       — Отец Варсонофий велел ей кое-что передать.       — Врёшь.       — Честно! Я могу позвонить ему прямо сейчас. — Маша достала телефон и начала набирать номер.       — Служба! — шикнула на неё игуменья. — Изошла она.       — Ладно. Хорошо, — сдалась Мария и подняла ладони, будто Патрикея сказала ей: «Руки вверх!»       Мария покачала головой и выскочила из церкви. «Что же, я попыталась», — подумала Маша, заметив до боли знакомый чёрный внедорожник. Мужчина вышел из него и стал открывать ворота, чтобы машина могла проехать на территорию монастыря.       Сердце чуть не выскочило из груди. Мария огляделась и, увидев открытый вход в общежитие, мелькнула туда. Она побежала по каменным коридорам, петляя из крыла в крыло. Монастырь был старым, поэтому напоминал лабиринт. Забежав в очередное крыло, Мария не поверила глазам.       Бывшая игуменья лежала на тюфяке лицом к стене. Видимо, холод пробирал её до костей. Она старалась согреться, свернувшись калачиком, но в старой каменной келье это было невозможно.       — Елизавета… — позвала её Маша.       Монахиня дёрнулась и не сразу повернулась лицом к гостье. На заспанном лице отпечаталась ткань подстилки.       — Выглядишь отвратительно.       Елизавета закатила глаза, затем сощурилась.       — Тебя Патрикея позвала? Смиряет меня. Что ж, пускай. Смотри, как я низко пала, — рассмеялась Елизавета. И не было веселья в этом смехе, только горькая боль.       — Мне плевать, насколько ты «пала». Но я хочу предупредить, что те люди, которые искали меня, теперь ищут и тебя тоже.       — Зачем?       — Понятия не имею. Но ничего хорошего это не значит.       — Теперь, если меня спросят, где ты, — я отвечу! Я сдам тебя с потрохами. Сама отведу этих людей к тебе! — закричала женщина.       — Жалкая. — Маша сглотнула слюну и покачала головой, что-то отмечая для себя.       — А ты бесноватая! Совратила Юру, отца! Шлюха! — Язык её — плеть, которая так больно бьёт по самым чувствительным местам в душе.       — Ты как раненый мелкий зверёк: чем сильнее тебя уязвили, тем ты больнее кусаешься.       Елизавета молчала в ответ. Она поджала губы и полоснула по Маше взглядом, полным ненависти. Женщина глядела на бывшую игуменью с презрением. Она мельком осмотрела её с ног до головы и увидела на виске рану.       — Кто это тебя? Твои послушницы сами же и избили? — рассмеялась Маша.       — Знаешь, что… — Монахиня не успела закончить, на улице послышался скрежет колёс. Маша метнулась к окну. Елизавета присмирела, прижала руки к груди. Глаза её стали круглыми от ощущения надвигающейся опасности и, как два драгоценных камушка, поблёскивали в тени кельи.       — Твою ж мать… — выругалась Маша. Лиза метнулась к решётке своей камеры и пыталась разглядеть, что там за окном, но ничего не увидела.       — Ну?.. — прошептала бывшая настоятельница севшим голосом.       — Ты бы себя видела. Сидишь со взглядом испуганной лани, — хмыкнула Мария, подойдя ближе к камере свой мучительницы.       — Ты оставишь меня? — Лиза схватила Машу за голубую юбку.       — Конечно оставлю! — воскликнула Мария и выдернула подол из напряжённых пальцев. Женщина замотала платок, чтобы лица не было видно, и быстрым шагом направилась к выходу.       — Стой! Подожди! — вскрикнула Елизавета и потянулась к шее, снимая крест. — Передай отцу и скажи, чтобы отдал Юре. — Женщина протянула нательный крестик через решётку кельи. — Пожалуйста. — Монахиня с мольбой посмотрела на Машу.       Маша замялась, но потом шикнула сама на себя и вернулась к камере, в которой сидела её бывшая мучительница.       — Сама отдашь! — Посмотрев на ржавый маленький замок, Маша увидела у соседней кельи кочергу. Взяв её, она со всей силы начала долбить по замку. Через несколько ударов ржавая железяка поддалась и со звоном упала на каменный пол. Мария схватила бывшую игуменью под локоть и повела за собой. От долгого сидения в неудобной позе ноги монахини затекли и подкашивались от внезапной ходьбы. — Ну, поднажми!       — Не могу! — Елизавета с досадой посмотрела в глаза своей спасительницы.       Совсем рядом послышались тяжёлые мужские шаги.       Мария метнулась в первую попавшуюся келью. Это оказалась кладовая, а не жилое помещение. Она стала осматриваться. Тут совсем негде спрятаться! Одни только мешки с картошкой, пшеном и прочими запасами.       — Сука… — тихо выругалась Маша. Елизавета неодобрительно посмотрела на неё и поморщила нос.       — Эй, матушка Елизавета, выходите, голубушка! — нараспев прокричал мужчина в коридоре.