Forget-me-nots

      На небережной встретиться не удалось - к обеду разыгрался сильный дождь, поднялся ветер, вся пристань была залита водой. Ярко-голубое море было готово коснуться неба, лизнуть облака краешком пены. Прозрачная, бирюзовая вода, отходящая назад перед высокой волной, оголяла дно с редкими кораллами и поросшими водорослями камнями, вокруг которых скопились морские ежи и редкие морские звёзды, боязненно сжавшие свои "лучи". Струящийся звук падающей на них волны разносился по всему побережью. На валунах у набережной бились в предсмертных конвульсиях выкинутые из воды рыбы с тусклой, перламутровой чешуей. С нагой пучины в свежий воздух пробивался настоящий морской запах, настолько уникальный, что слышали его в Морио только бывалые рыбаки, которые, состарившись, теперь работали в порту.       Выглядывая из окна на прекращающийся ливень, Норияки нехотя щурил глаза. Рука Джотаро лежала на его бедре, сам же он, оперевшись поясницей на кухонную столешницу, почти автоматически поглаживал его по плечу. В животе скребло, под ложечкой неприятно сосало, где-то внутри разрушалось и разваливалось нечто неимоверно высокое, вроде башни с расписным куполом. - Не знаю я. - Наконец промямлил он, встречаясь глазами с мужчиной. В его взгляде читались скукоженный страх и какое-то душевное недомогание, в зрачках каплями застыло нечто, походящее на мольбу. - Как это всё будет? Мы будем видеться по вечерам на пару часов? Ждать, когда твоя жена будет занята или уедет? И более того, что мы будем делать? Просто спать друг с другом?       Этот отчасти бессмысленный и изматывающий спор шёл уже не первый час - недовольные выкрики и ругательства теперь просто висели в воздухе грубоватым налётом; взгляды слегка опустели от усталости и лёгкой, почти незаметной боязни. И всё же, сомнение, закручивающееся в животе Норияки, медленно рассасывалось под чужой настойчивостью. - Почему сразу только спать? - С глубоким вдохом вторил Джотаро, опуская глаза. - И почему пару часов? - Потому что будет именно так. - Качнул головой Норияки и, сняв руку с его плеча, выбрался из ненавязчивых объятий. - Я правда не питаю много надежд. Я знаю как это бывает. Не лучше ли оставить всё здесь, чем уродовать где-то в Токио, на перебивку с другим человеком? - Положив кулаки на бока и задумчиво расставив ноги, он вновь взглянул в окно, словно там бы он нашёл что-то, открывающее ему будущее, как пророк. - Всё это будет ужасно, я знаю заранее. И я даже знаю итог... мы разойдёмся. Потому что обычно все эти истории заканчиваются одинаково. - Норияки... - Начал было Джотаро, зачёсывая волосы назад, но тут же был перебит. - Ну что? Ты разве готов бросить жену с ребёнком ради меня? - Сказав это, он с чувством небольшой и болезненной победы, которая принесла ему парадоксальное удовольствие, кивнул сам себе.       Немного помолчав, биолог досадливо облизнул губы. - Возможно. - Наконец отчеканил он, поднимая уставший, но уверенный взгляд. Пальцы нервно барабанили по поверхности столешницы, перебивая дождь, тихо постукивающий по соломенной крыше. - Да конечно... - Только и ответил мужчина, протирая закрывающиеся глаза всей ладонью. Постояв ещё немного без движения и задумчиво постучав кулаком о раковину, он взглянул на Джотаро, и, наконец оттаяв, прижался к его плечу. Чужая рука тут же крепко обогнула его лопатки. - Ты ведь поедешь. - С какой-то печальной уверенностью пробурчал тот, прильнув щекой к его голове. - Ты же не умеешь себе отказывать.

***

С того момента прошла ровно неделя. Погода наладилась, дожди вновь сменили неощутимые, свежие и редкие мороси. Солнце, сверкая в редких дождевых каплях, причудливыми изгибами падало на почти что оголившиеся деревья, хватающиеся за пожухлые листья в надежде удержать их хотя бы ещё на день. Поезд Джотаро отходил в шесть утра - на станции почти не было людей и оттого мужчины смогли обменяться беглым, исполненным страха и вместе с тем крепкой надежды поцелуем. Вагон тронулся, словно запустившаяся киноплёнка и только тогда Норики смог заметить в прощальном взгляде биолога какое-то животное волнение - казалось, оно вот-вот задушит его, не успеет скоростной поезд доехать до первой остановки.       Следующий месяц - октябрь - длился непозволительно долго. Время, казалось, потеряло свою власть и ценность, настенные часы были забыты и окончательно слились со стенами - жизнь теперь протекала от одного звонка до другого, хлипко держась на черных витых проводах аппаратов. Биение сердца при отрывистом, визгливом звуке телефона отдавалось в ушах, всё тело будто коченело, пальцы хватали трубку жадно, как если бы Танталу дали наконец настоящее яблоко. Япония менялась в своих размерах комически быстро - в один день, обоим мужчинам казалось, что эта страна размером не больше ладони, что пересечь её можно одним только шагом, что из окна дома одного, можно запросто увидеть дом другого и пересечься наконец игриво-тоскливыми взглядами; в другой же день, Япония раздувалась до титанической величины - вся Земля вдруг превращалась в одну только Японию, бесконечную и бескрайнюю, и каждый шаг, казалось, лишь отодвигал её границы. И всё же, в этом почти что сладостном, каком-то трепетно-благоговейном мучении присутствовала своя детская, почти ирреальная романтика, настроение которой улавливалось каждый вечер, когда Джотаро, скрывая от жены истинное значение звонка, говорил намеренно серьёзно и официально, увиливая от провокаций по ту сторону аппарата.       Тем не менее, все листья в Морио опали, деревья почернели и скрючились, а мягкая дымчатая серость спустилась к сырой укладке дорог. Поставив телефон на белую, глянцевую подставочку, Норияки сложил руки на коленях и всмотрелся в собственные пальцы. "Больше без тебя не могу, ты должен приехать". Именно так и шепнул Джотаро, перед тем как отключиться. Шепнул быстро, умоляюще, в надежде, что эта отчаянная фраза сможет пересечь несколько тысяч километров, перед тем, как он отложит трубку.       Солнце, перед тем как зайти за острые, смешавшиеся в единое целое верхушки елей и сосен, было особенно красочным. Через открытые сёдзи, гостиная минки наливалась глубоким, броским золотом, лежащим на стенах, полу, столе - на всём, до чего только могло дотянуться. Глаза чесались и пульсировали - свет был слишком ярок, но он привык. "Золотой час", так вроде называют это время суток. Опущенные глаза Норияки были застланы этой поталью, сквозь веки он мог разглядеть маленькие, алые венки, ресницы же будто превратились в крылья стрекозы - на них лежала дугообразная, широкая радуга.       "Быть или не быть, вот в чем вопрос". Открытый чемодан одним уголком глядел на него из-за приоткрытых сёдзи спальни - кроме одной рубашки в нём не лежало ничего. Конечно, ему не хотелось вдруг превратиться в какую-то вечернюю утеху или тем более обузу, которой он и без того чувствовал себя с самого детства. Не хотелось выслушивать отговорки, которые, как ему казалось - точнее, он был в этом уверен - пришлось бы выслушивать. И тем не менее, всё тело, все мысли, всё его существование словно утягивало и тянуло к одному человеку, всё в нём билось, будто обезумевшие птицы, от одного только желания взглянуть на Джотаро ещё раз. Был бы он первым человеком, самим Адамом, тут же забыл бы о Боге, о Саде, о несчастных яблоках или гранатах, и продираясь сквозь живое, зеленеющее ограждение, сам бы покинул Рай ради одного только взгляда. Но всё упиралось в Наоко.       Мой дорогой читатель, не думайте, будто Норияки сильно беспокоился о ней, вовсе нет - Наоко была в его сознании звуком, который начинается с жужжания и заканчивается обрывистым гласным: "же-на". Безликая, бестелесная женщина, какая-то женщина - и всё, что он о ней знал вновь укладывалось в одни только звуки - в звуки её имени. Она не имела его глазах внешности, не имела чувств, не имела даже собственного разума, была лишь именем, которому он никак не мог придать форму - хоть и, поверьте мне, правда старался. Сложно сочувствовать человеку, которого не существует, тем более испытывать перед ним вину. Однако, её присутствие, вновь обёрнутое в одно только имя, да семейное положение (же-на), ощущалось особо тяжело - безличная помеха, стоящая на пути к свету какого-то вымышленного счастья. Переменной Джолин же в этом сложном уравнении пока не стояло.       Кинув нервный взгляд на чемодан, Норияки зарылся лицом в ладони. Что делать? Что делать? Сейчас казалось, что слой за слоем, он снимает с груди кожу - тонкий, прозрачный слой, сходит за слоем, пока не начинает кровоточить. Вот кожа содрана, такими же невесомыми слоями сходит мясо, за ребрами уже виднеется панически стучащее сердце, жилистое и скользкое. Под трясущимися пальцами с него тоже сходят мягкие слои эпидермиса, на оголённые венки неприятно липнет пыль, туда всаживается несколько игл, затем острая, но тонкая как нить стрела, туда же отправляется и оголенный провод от телефона, прыскающий в воздух голубоватым электричеством. Боль невыносима.       Глубоко вздохнув, Ноярики наконец поднял глаза, думая о Польнареффе - тот ещё, конечно, ничего не знал о случившемся - отчасти оттого, что эти отношения было решено забыть по прохождении месяца, отчасти потому что Какёин хотел оставить их исключительно своими. Вместо кнопок мужчина встретился взглядом с позолоченным гобеленом напротив и в недоумении оглянулся по сторонам - стемнело так, что вся комната погрузилась в тихий полумрак, разрываемый светом чистой луны и стрекотом ночных сверчков. На гобелене высилась Амэ-но Удзуми - синтоистская богиня радости, любви, счастья, в целом, всего хорошего, что вы можете вообразить. Полунагая, задравшая тонкую ногу, она замерла в танце, и вглядывалась в Ноярики с улыбкой - с надменной, насмешливой улыбкой, будто бы высокомерно потешаясь над его мучениями. Запрокинув голову, она обнажала зубы и словно заливалась смехом, глядя на его жалкие попытки спасти самого себя.       Не успел он подойти, чтобы сорвать злосчастный гобелен со стены, как вдруг по пустырю перед его домом раздался протяжный свист. Свист этот не был похож на человеческий - так бы мог свистеть терминвокс или иной причудливый инструмент, но Норияки отчего-то был уверен, что эту мелодию издаёт человек. Пока Амэ-но Удзуми продолжала издеваться над ним своим лукаво-озорным взглядом, мужчина прижался к сёдзи, насторожившись.       Свист продолжался, становясь всё тоскливее, и вместе с тем мелодичнее. Спрыгнув с порога своего дома, мужчина вышел на влажную землю. - Я Вас разбудил? - Послышался мягкий, какой-то особо нежный голос откуда-то сверху. Какёин успел различить странноватый акцент, но не смог определить его происхождение. Обернувшись и задрав голову, он встретился глазами с рослым мужчиной, сидящим на соломе, рядом с золотистым флюгером. На секунду, Ноярики показалось, что его глаза состоят из кругов - как разводы на воде. Возраст его определить было невозможно - его лицо было младенчески-детским и одновременно древним, словно ему было около сотни лет. Черты его были не менее странны, будто слеплены из воска или глины, обтекаемые и овально-округлые. Вдобавок, белые, освещённые светом звёзд волосы и такие же брови придавали его внешности нечто эльфийское. - Вы кто? - Постояв в недоумении несколько секунд спросил он, так просто, будто справлялся о погоде. - И откуда вы взялись на моей крыше, если не секрет? - Микитака Хадзекура. - Так же просто ответил мужчина. - Я вон оттуда. - Наивно вскинув руку, он устремил глаза в пустой, иссиня-черный небосклон.       Норияки зачем-то оглянул облака, среди которых пробивались редкие мерцающие звёзды. - Хотите сказать, что вы с неба? - Скептично спросил он, готовясь снимать сумасшедшего с крыши силой, но, взглянув на него ещё раз, отчего-то сам поверил в то, что это может быть правдой. - Нет же. - Спокойно ответил Микитака, словно разъяснял простые вещи ребёнку. - Вы разве не видите? Вот охровые кольца Сатурна, крутящиеся по спирали вниз, там нежно-розовая Венера, разрывающаяся надвое, чуть дальше Марс, окутанный бордовой дымкой... правда не видите? - С каким-то разочарованием добавил он. - Нет, к сожалению. Я вижу только черное небо и больше ничего. - Что ж, это очень жаль. - Сидящий свесил одну ногу и, подняв подбородок, о чем-то задумался. - Мне так жаль, что вы, люди, не можете в силу строения вашего глаза рассмотреть всё это прекрасное величие... Никто из вас не видел по-настоящему ни Луны, ни Плутона, а он очень мил в ноябре. - Голос его скрасился какой-то меланхоличной ностальгией и приятной тоской, стал ещё бархатистее и приятней. - А в августе... Какое было прекрасное развенчевание туманности У... - Простите. - Неловко и нехотя вклинился в это наваждение Норияки - слушать этого человека было дурманяще-приятно. Опасности он не чувствовал, на пальцах не подрагивали электрически разряды. - Я не очень понимаю о чем вы... И мне бы всё же хотелось узнать, что вы делаете на моей крыше. - Ах да. - Спохватился тот и достал откуда-то золотой кулон в виде жука. Подкинув его Норияки, он учтиво улыбнулся, правда улыбка эта скорее походила на нарисованную, ненастоящую, впрочем очень искреннюю. - Вы скоро уезжаете... Пожалуйста, не спрашивайте откуда мне это известно. Сохраните кулон, никому не показывайте и тем паче не отдавайте. Когда-нибудь... когда-нибудь он очень пригодится. Вы поймёте, что с ним делать сами, поверьте.       Приподняв подвеску на свет, Норияки поймал на ней охрово-бардовый оттенок и очертание розоватого полукруга. Глазки золотого жучка смотрели на него пусто, без какого-либо намёка, хотя что-то в блеске сапфиров его зрачков, заставило мужчину мысленно содрогнуться. - Могу ли я попеть ещё немного на вашей крыше? - Вдруг осторожно и немного смущенно спросил сидящий. - Отсюда открывается прекрасный вид на мой дом. - Да... да, конечно. - Рассеянно ответил тот, убирая украшение в карман свободныъ, приталенных брюк. - Вы прекрасно свистите, я, честно, заслушался. - Чувствуя нечто тёплое по отношению к "сумасшедшему", Какёин отчего-то широко улыбнулся во все зубы. - Может, вам нужно что-нибудь? - О, я бы не отказался от пары салфеток. - Мягко и приглушенно воскликнул Микитака, наклоняясь вперёд. (всё же у него был ужасно приятный голос). - Я как-то проголодался за день.