Легенды предзимней ночи

Аргил снова летал во сне, уже которую ночь… летал над прозрачными горными ручьями, то резво бегущими меж корней, то исчезающими в галечных россыпях; плыл над дубовыми кронами; скользил над обрывами, густо поросшими мхом… Честно говоря, он и днем летал, терялся в грозовом потоке драконьей силы, и в ласковом, нежном течении колдовского дара Ларики, все время чуял их в себе, прислушивался. Сейчас он бы и сам назвал себя сосудом – слишком ценный дар тек по его венам, и в его дыхании, во всем его существе! Бешеный грозовой – и утонченный цветочный. И голову Аргилу туманило вдвойне сильней. Хорошо, что у него не было никаких обязанностей, никто не поручал ему, как в Черногорском святилище, мести двор или убирать в трапезной, или даже собирать травы в лесу. Он бы, наверно, и в любимом деле оплошал бы, спутал бы крапиву с чабрецом или череду с мятой. Потому что, очень даже может быть, он собирал бы совсем иные травы. На первый взгляд, вполне вероятно, не только не полезные, но и вредные. Хорошо, что ему не нужно было ничего этого делать. Как можно мести двор, если чудится, что вот-вот тебя поднимет над землей и унесет туда, где ты летаешь по ночам? Аргил не особо-то помнил, что он ел, во что одевался. Нет, что-то ел, конечно, и голышом не ходил. Даже разговаривал. Скорее, отвечал на вопросы. Но все это время – летал, летал… и все боялся, что очнется – и сном окажется все, не только полеты. И покои богатые виденьем обернутся, и одежды красивые, и ласковые слова Ларики, и бешеный нрав Грома. Никогда бы он не хотел очнуться от этого дивного сна! Но однажды утром – Канкараима уже не было, а Аргил едва оделся – в покои вошел Темнейший Инрад Шид-Ашнари. Ступил шаг, остановился в дверях и строго оглядел Аргила. Он, хоть и был еще разнеженный и полусонный, но испугался! А то сейчас темнейший нахмурится да скажет, сколько можно, мол, терпение мое испытывать и гостевать без конца и краю, пора и честь знать. Изволь, мол, черногорский отступник, пожаловать в родной клан, тебя там заждались. И ради добрососедских отношений меж кланами надобно себя не жалеть, уж тем более не жалеть чужака. Но Темнейший, хоть и глядел строго, а сказал ласково: — Пойдем, Аргил из Черногорья, тебе свежим воздухом подышать не лишне. И привел его на самый обрыв, с какого Луахассу накануне Межевой ночи прыгал. Аргил полной грудью вдыхал морозный воздух и в голове у него прояснялось. И тем страшней становилось от мыслей, о чем же глава клана хочет говорить с ним. — Посмотри вокруг, Аргил из Черногорья, — предложил вдруг темнейший. — Что видишь? Аргил окинул взглядом запорошенное снегом озеро, расчерченное синими трещинами по льду – с того самого раза, когда Звездочка лед нарушил – и зеленые сосны, укрытые тонкими снеговыми шапками, и серо-сизые горы вдалеке, и темную реку, не скованную льдом, что вытекала из озера на дальней стороне… И ответил, что думал. — Я вижу жизнь, темнейший. В ответ на заинтересованный взгляд главы клана он продолжил: — Вижу каждый росток в земле и под древесной корой, вижу, как в стволах медленно струятся соки, вижу, где проклюнутся первые листья и расцветут подснежники. Вижу, как жизнь пробуждается. Вижу, в какие гнезда вернутся птицы! – он поднял взгляд в небо и сам восхитился, указал рукой, — вижу грозовой драконий след! Канкараим пролетал здесь недавно! Агрил оглянулся на главу клана и обрадовался, увидев, что тот доволен. Пожалуй, сегодня ему не будут предлагать топиться в озере. — А не видишь ли ты жизни, неугодной богам? Такой жизни, которая губит все иное. Ядовитая змея, что свернулась клубком в ворохе прошлогодней листвы. Хищная рыбина, которая жирует, поедая своих собратьев. Или родник, пробившийся сквозь землю в низине и положивший начало болоту. Разве не хочется тебе уничтожить такую жизнь, исправить? — О, темнейший! – удивился Аргил. – На этот вопрос я отвечу и без колдовских видений! Змея нападет, только если наступить на нее неосторожно. Но змеиный яд – мне ли не знать! – лекарство, равных которому не найти. Хищная рыбина, как и любой хищник, в первую очередь поедает больных и слабых, и это значит, что потомство дадут сильные их собратья. А ручей и порожденное им болото, а, значит, заросли камыша и осоки, дадут укрытие змеям, рыбам и птицам, а также сберегут воду в засушливый год. Такая жизнь, по моему разумению, угодна богам. Инрад Шид-Ашнари кивнул уже два или три раза, покуда слушал Аргила. Но не отступил, дальше разговор продолжил. — Про жгучую крапиву или сорняк репейник тебя, травника, уж тем более спрашивать не стану. А вон про ту сосну спрошу. Погляди, ниже на обрыве, видишь, с раздвоенным стволом? Сосна, выросшая на обрыве, не походила на своих стройных товарок в сосновом бору. Ствол у ней был кривой и раздвоенный чуть не от самого комля, а ветки, тяжелые и тоже кривые, раскинулись широко и богато. Еще она была приземиста и заметно наклонена в обрыв. Аргил, кажется, понимал, о чем толкует глава клана. — Когда-то росток потянулся к солнцу, в пустоту над пропастью, но с каждым годом он тяжелеет и скоро погубит все дерево, утянет за собой. А значит, и птичье гнездо, свитое в доброй кроне, и ком земли, оплетенный корнями. Угодна ли богам такая жизнь? В самом деле, сосна с раскидистой кроной могла бы простоять еще много лет, если б не второй ствол, нависший над озером. Аргил задумался, но скоро улыбнулся: — Это дерево можно спилить, разрубить на дрова и согреть свои жилища, раз уж оно все равно погибнет. А поскольку ночные колдуны угодны Шиддару, то и тепло в наших домах не должно его разгневать. — Хорошо сказано, юноша! Я, честно сказать, в какой-то миг подумал, что ты вовсе ратуешь ничего не касаться в живом мире, но теперь спокоен. В почитании всякой жизни должен быть разумный предел. Аргил сначала подумал, что темнейший шутит – как же не срубить ни деревца в лесу, ни поймать рыбы в озере, не проживешь! – но потом предположил, если б его с самого детства колдовские видения одолевали, может, он бы и в мыслях не решился бы взяться за топор или сети. * * * Довольно скоро, обычным почтовым голубем, Арагун прислал письмо. Это было послание истинного раг – краткое и суровое, как рапорт. Ни тебе сердечного приветствия, ни дружеского напутствия. Впрочем, Изор вовсе ничего и никогда не писал Арагуну, ни единой строчки, повода не было. Он и родителям с границы не особо писал, все его послания домой за два года службы можно было пересчитать по пальцам одной руки. И вот теперь он читал послание такого же вояки, не очень жалующего подробности и красивые обороты в письме. Итак, Арагун сообщал о том, что накануне его приезда – хотя нет, он писал другими словами, не «накануне моего приезда в Столицу», нет, Арагун просто указал две даты, а что накануне приезда, это Изор сам сообразил – итак, Арагун сообщал, что буквально накануне князем был провозглашен Савел Лур-Куаз, и сама церемония возведения на трон прошла в тот же день. Дальше не слишком словоохотливый шурин указал, что в пути боги были к ним милостивы, и что родители с нетерпением ждут его возвращения. Тут уже можно было подумать, поразмышлять, почему Арагун выбрал именно такие слова. Боги были к ним милостивы, надо же. В пути. И никакого указания, откуда и куда тот путь пролегал. На конверте тоже не обнаружилось ни адреса, ни имени. Значит, Арагун опасался даже намека на клан Семи Чинар, на шидов, и даже на Столицу, если так подумать. Родители в письме тоже вышли безымянными, никакого тебе «твой отец, достойный Агдай Раг-Манари, передает тебе наилучшие отеческие пожелания» или чего-то еще, более конкретного, чем просто «родители». Рузанна, будущая жена Арагуна, вовсе не удостоилась упоминания в письме. И про Ларику Арагун не спрашивал… И значило это только одно – он опасался, что послание может быть перехвачено. И, следовательно, вовсе не все так чудесно, как он расписывает… Изор расправил, разгладил на столе тонкий лист бумаги, и без того невеликий, да еще и исписанный аккуратным почерком Арагуна едва наполовину… вдохнул глубоко, положил ладони по обе стороны письма. О письме сейчас полагалось забыть, потому что думать надо было о Луахассу. Когда-то Изор впервые сумел призвать колдовские видения – когда искал змеенка в Черногорской крепости, тогда это вышло впервые. А потом он все время был рядом, они ни на миг не разлучались… если надо было увидеть незримое, Изор всегда мог попросить змеенка ужалить его. Но дед не зря говорил, что колдовской дар Изора никуда не исчезает, даже когда Луа нет рядом, хотя, конечно, само присутствие дракона делает колдуна могущественней. Но уж с письмом-то можно управиться и самому… это ж не скалы рушить. Поэтому Изор закрыл глаза и глубоко вздохнул. Представил тонкий узор серебристой чешуи на щеках и лукавую улыбку, и как змеенок смотрит на Изора доверчиво и радостно – и сам улыбнулся, ощутив, что колдовской его дар откликается на зов. И самого Луахассу он, показалось, почуял – змеенок в это самое время опять лакомился с Ларикой и Аргилом свежими сдобными булочками. Изор не стал звать Луа, он ведь собирался справиться сам, а хрупкому Луахассу сдобные булочки точно не навредят. Командир вдохнул еще глубже, и, показалось, даже почувствовал привкус звездного серебра на губах. Тогда он открыл глаза, хотя мог, наверно, и не открывать… Колдовское видение, что предстало перед его взором, было мимолетным, но достаточно четким – Арагун будто сидел на стуле напротив, так же склонившись над письмом. Он задумался… да, пожалуй… о том, что с объявлением Савела князем ничего не изменилось, грядущей смутой веет и в дворцовых покоях, и на базарных площадях, и везде снуют доносчики клики деликатных, все вынюхивают, выведывают… а младший брат новоявленного князя, Расин, сразу после церемонии возведения на трон пропал из Столицы, как в воду канул, и тоже не к добру. Но о чем Арагун мог написать? О дурных предчувствиях? Об уличных сплетнях? О том, что Кимвал еще не поклялся в верности новому князю и поговаривают, что и не поклянется? Нет, нет и нет. Это не сведения, а чьи-то фантазии. Призрачный Арагун, сидя напротив за столом, в последний раз нахмурился и растаял в воздухе. Изор хмыкнул и принялся складывать письмо. Вот любопытно, кто б ему все это рассказал, если б не колдовской дар? Получил бы он весточку от Арагуна, успокоился бы, и все на этом. * * * — Учить тебя колдовству, Изор-чи, все равно что мореходу, идущему по морю на корабле, учить дельфина плавать, — чуть не в первый же вечер сказал дед. Изор и сам чувствовал, что простых путей вроде заучивания заклинаний или тайных жестов – не будет и быть не может, иначе такими знаниями торговали бы в каждой подворотне. Но услышать такое признание от главы клана, легендарного колдуна – не ожидал. Это и льстило, и пугало одновременно. — Или все одно что справному воину учить охоте медведя или волка. Все эти годы я, говоря иносказательно, учил охоте – людей или учил юных мореходов ставить парус по ветру и травить шкоты. И изначально не бояться моря, ведь самая главная задача любого из шид – разбудить свой дар. Чтобы со временем овладеть если не парусом, то уж хотя бы веслом. Изор все это понимал, ну или думал, что понимал, но слушать деда все равно было интересно. Слушать – и ждать, когда же он расскажет что-то действительно важное. — Я учу других по малейшим признакам угадывать подводные течения и скалы – а ты чувствуешь их кожей! Как дельфин. Я учу других, как поймать ветер – но тебя это не тревожит. Как и самая важная глава магической науки шидов – научиться довольствоваться малой толикой драконьего дара. Но в клане, свет очей моих, не всегда жили сплошь мореходы, которым для плавания необходим корабль, паруса и прочий такелаж – в клане жили и дельфины, которые вольно плавали в море. Пусть это был не я, но такова была твоя бабка, а до нее – твоя пра-прабабушка. Командир и без того внимал каждому слову деда, да и вообще, как военачальник, нуждался скорей в четких указаниях, чем в туманных намеках и рассуждениях, но колдовское дело само по себе неопределенное, интуитивное… тут стоило слушать и деда, и себя, и ветер в небе, и травинку в поле. — Ты, Изор-чи, едва переступив порог святилища, во-первых спрашивал про наследный меч. Верно ведь спрашивал! Клинок этот, конечно, выковала не твоя бабушка, но и она кое-какое наследство после себя оставила. И тут дед достал из складок своего одеяния холщовый мешочек, затянутый тесемкой. — Ее тоже когда-то очень впечатлила та базальтовая табличка с рисунком, что дошла до нас из глубины веков. Она тоже попробовала сделать что-то подобное в камне, иглой для вышивания. Только ей все больше малахит нравился, не базальт. На вот, погляди. И выложил на стол перед Изором плоский и тонкий кусок шлифованного малахита, в котором очень четко, в самом деле, вероятно, иглой, было выведено бабушкино имя – Агнес Шид-Ашнари. Да красиво, уверенной рукой, с хитрыми завитушками. Вот, значит, что дед удумал. — Попробуй-ка и ты, уж всяко должно получиться не хуже. И рядом с поделкой бабушки лег природный малахит, похожий на серо-зеленый пузырь. Ясно. Табличку еще и выточить необходимо, и, надо полагать, безо всякого инструмента. Или Изор думает, что его бабушка в свое время не только вышивала, но и на токарном станке упражнялась? И ладно бы базальт, в самом деле. Его можно как-то расплавить. Но малахит! Если его бросить в горячие угли, он ведь разрушается. Изору ли не знать историю возникновения оружия. Ведь первую медь когда-то как раз из малахита выплавляли, первые медные ножи и наконечники копий! Получив такое задание от деда, Изор призадумался. * * * Кусок природного, необработанного малахита более всего походил на обычный серый валун, кое-где покрытый темно-зеленым налетом – словно от плесени или кислоты какой… в общем, красотой не блистал. И потому заподозрить в глубине этой бесформенной глыбы дивные малахитовые узоры мог бы только знаток. Командир таким знатоком не был и очень опасался попросту испортить редкий и ценный камень. Для тренировок с колдовским даром, полагал он, подошла бы и обычная речная галька. Уж ее-то можно портить бессчетно, и резать, и крушить, и в труху растереть. Ну или лбом об нее биться, если совсем ничего не выйдет. Подумав так, Изор тут же покинул святилище и отправился к озеру. Над берегом, укрытым снегом, над холмами, над древними чинарами, давшими название клану, горело багровое закатное небо – на Канкараима похожее, на дар его грозовой, драконий. Хороший знак. И гальки на берегу было вдоволь. Изор поднял холодный камень, серый, с намерзшими снежинками, и вгляделся в него, силясь разгадать, проникнуть в его суть. Сосредоточился, вызывая всплеск звездного серебра в своей крови, и жгучий дурман драконьего яда, и волнение собственного дара, все разом, все то, что изменяло его, Изора, заставляя кастового воина оборачиваться ночным колдуном – и увидел! Увидел зернистую природу речной гальки, скрытую под гладкой ее, обточенной водой поверхностью, и мельчайшие трещинки, вкрапления другой породы и прожилки, по которым он мог бы расколоть камень даже голыми руками. Но… это было не то, совсем не то, скол вышел бы таким же зернистым и неровным, это была бы грязная работа, все одно что ударить по камню киркой. Изор хмыкнул, подбросил камень на ладони, поймал… да видно, слишком сильно сжал пальцы – галька так и хрустнула в его руке, развалилась на две неровные части. От неожиданности командир не удержал обломки, те упали наземь. Тогда он поднял их снова, посмотрел и вздохнул. Все так и есть – неровная кромка, словно выщербленная… камень безнадежно испорчен. Видно, таков у Изора колдовской дар — ломать да крушить. Видно, воин в нем сильней колдуна. Или он не понимает чего-то… Он набрал полные горсти снега, умылся им, тающим на коже, отряхнул замерзшие пальцы и принялся бродить вдоль берега. Время от времени поднимал очередной камешек, чертил пальцем линии, вглядывался в него пристально, словно в какой-то центр мироздания… и камешек неизменно разламывался с тихим треском, будто сухой лист. И так же неровно, как сухой лист. К тому времени, как багровое небо окончательно потемнело, весь берег был усыпан битым камнем, а Изор – разозлен не на шутку. Он злился на себя, на свою неспособность что-то изменить, и злость эта вовсе не добавляла сдержанности. И галька разламывалась уже не пополам, а в мелкие осколки, едва не взрываясь в его руках. В таком состоянии его и застал Луа. В этот раз он не спустился с неба, не озарил берег серебристым светом, не распахивал волшебных крыльев. Змеенок тихо подошел, уткнулся в плечо Изора, сказал негромко, с улыбкой: — Вот ты где, мой ночной колдун. Изор хотел было возразить, что никакой он, похоже, не колдун, ничего у него не выходит, ни к чему колдовскому он вовсе не способен. Хотел, да вспомнил, сколько раз говорил змеенку подобное, у них уже ритуал сложился, вроде тайного приветствия – Луа его колдуном называет, а Изор возражает в свою очередь. Только сейчас ответ Изора вышел бы горьким… впервые! Потому он не стал ничего говорить, вздохнул только. — Что ты делаешь? – так же мягко спросил Луа. — Да вот, камень крошу, — признался Изор. — Как это? Покажи! — Ну смотри. Командир поднял уцелевшую гальку, округлую и плоскую, выложил на ладонь. Вгляделся, сжал пальцами, галька ожидаемо треснула наискось и развалилась на три кусочка. — Здорово! – восхитился Луа. – Ты сегодня научился? А почему тогда злишься? — Да потому что не так надо! Надо, чтоб ровно. Дед такое задание дал, чтобы я учился, а у меня не выходит. Потому и злюсь. Изор стряхнул с ладони обломки. Обнял змеенка и почувствовал, что уже совсем не злится. Да и как можно? Если в твоих объятиях нежится дракончик, все иное куда-то отступает сразу, меркнет рядом с ним. Луа потерся щекой об Изора, зажмурился, приник плотно. А потом отступил, выскользнул из рук. Тоже поднял камешек, так же положил на раскрытую ладонь – и выпустил когти. И глаза его заблестели еще ярче, и чешуйки на щеках проступили, залюбоваться можно. И, покуда Изор любовался, Луахассу прочертил когтем ровную линию на камне, чуть мерцавшую звездным серебром. Протянул камешек Изору: — Попробуй теперь. Змеенок лишь наметил линию разлома, тонкую, но затмившую все трещинки и прожилки, и немудрено – звездное серебро и есть то самое волшебство, способное изменять мир. Изор взял камень в руки и легко сломал, точно по проведенной черте. Получилось идеально ровно. Командир сжал обе половинки камня в ладони, улыбнулся змеенку: — И что бы я без тебя делал? — Хмм… Командовал бы приграничной заставой? — нашелся Луа. — Ну… это тоже было хорошее дело. Для страны нужное. — А камни голыми руками ломать – для страны не нужное? — Я, наверно, сейчас скажу ужасные слова, — Изор снова привлек к себе Луахассу, — но, думаю, не только камни ломать, а даже целовать тебя – в некотором роде нужное для страны дело. Изор, конечно, шутил и надеялся, что Луа это понимает. — Ужасные слова, — улыбаясь, подтвердил змеенок. Он понимал! Он слышал настроение и чувства своего командира. * * * Луахассу, это ненасытное дитя крылатых, угомонился далеко за полночь. Нет, если быть до конца честным, Изор не смог бы точно сказать, кто ж из них никак не мог угомониться… и вообще, змеенок был олицетворенный соблазн! Как только они вернулись в свои покои и Луа скинул плащ, глянул лукаво да спросил: — А твоей стране – ей только поцелуи мои нужны? И ничего больше? — Ну что ты! – ответил Изор, — Страна всегда требует для служения и душу и тело, – и дальше раздевал змеенка сам. Раздевал, ласкал, расплетал косу и целовал пальцы, а потом придерживал за талию и смотрел в глаза, пока Луа сжимал его коленками… и светился, как же он светился! Чисто и ярко, словно все созвездия разом! И вот вспыхнул, упал Изору на грудь. А потом вздохнул с долгим, сладким стоном… и губы облизал… как же его, такого, отпустить? Никак невозможно. Такого можно только на живот бросить, под себя подмять, волосы его сияющие на кулак намотать, чтоб быстрей возбудился снова, да по спине выгнутой погладить, по позвонкам, чтобы следом за рукой тут же шло сияние. А он руками в изголовье упирается, и, видно, совсем уже собой не владея, когти выпускает. На спину его тогда – и в губы целовать. Как тут угомонишься-то? Сам себя забудешь и потеряешь. Поэтому уснул змеенок уже за полночь, на животе Изора, прижимаясь щекой и обнимая своего колдуна за талию. А Изор еще долго лежал, чувствуя всем телом, какой тугой спиралью вокруг них закручивается их слитая в одно сила. Подумалось – если б сейчас в эту самую кровать молния б небесная ударила или еще какая напасть, ураган, пожар, землетрясение – они бы не только не пострадали, но и не заметили бы. И тогда же, ночью, командир глянул на глыбу малахита, один только взгляд бросил, а все узоры в толще камня разглядел, все переливы цвета, из черного в темно-зеленый, и даже приметил, как будет лучше раскрыть эту красоту. Утром, едва открыл глаза – вспомнил, что видел ночью, по каким линиям лучше всего камень резать. Поднялся, поцеловал спящего змеенка в висок, и к камню сразу. И, покуда не успел подумать и испугаться, так же, как Луа, ногтем прочертил ту линию, которую видел ночью. А звездного-то серебра в себе чуял с избытком, Луа вчера отдавал его щедро, всего себя отдавал. И потому Изор видел даже, каков именно узор раскроется в малахите, словно круги на воде во все стороны разбегаются. И получилось! С первого же раза! Изор разъял камень на ровные пластинки и сам удивился. Рисунок в малахите вышел именно таким, какой ему грезился ночью. Но это было только полдела.