Легенды предзимней ночи

Канкараим ловко пропрыгал козьей тропкой, ухватился за скальный уступ, подтянулся и встал во весь рост. — Трисса! – позвал он. – Трисса, сестра, я пришел за тобой. Твой дух, Дух-всех-Азуру Лакассар Звездный Ветер зовет тебя. Вершина Скорби была пустынна, только ветер завывал в причудливых скалах, оставленных тут тысячи и тысячи лет назад пламенем Предвечного Ахилассу, прародителя всех крылатых. Ветер прилетал сюда в предзимние ночи, бился о полые камни, и те отвечали ему печальными завываниями. Одинокий дух и одинокий сосуд плачут по своим потерянным половинам, так верили Азуру, потому и приходили сюда оплакать своих близких вместе с ветром и скалами. Первая безлунная ночь в племени Азуру всегда была посвящена скорби: на закате крылатые поднимались извилистыми тропинками, петляющими по уступам, карабкались на скалы, сбивая руки и ноги, чтобы до рассвета оставаться в бескрылых телах, нагими и слабыми. На голых камнях, под пронизывающим ветром плакали и молчали — так крылатые Азуру отдавали последнюю дань ушедшим во мрак соплеменникам. А с рассветом слабые и бескрылые, они падали в пропасть, где покоятся кости ушедших. Только у самого дна разворачивали крылья и уносились ввысь. Во вторую ночь на вершину возвращались лишь те, кто в этом году потерял самых родных, самых близких. В третью – почти никто. Одна Туманная Трисса, младшая жена вождя Азуру, последний из сосудов его великого духа, оставалась здесь на все предзимние ночи вот уже десятый год. Пять безлунных ночей провела она в полной неподвижности и сама уподобилась седой скале – не сразу и заметишь. Канкараим огляделся, отыскал среди камней тонкую женскую фигуру и подошел ближе: — Сестра, послушайся мужа и вернись в пещеры. Если тебе тяжело лететь – я помогу спуститься. Женщина не пошевелилась, лишь ветер взметнул густые пепельные волосы, швырнув их в лицо Канкараима. И все же она прервала молчание: — Мой дух, дух всех Азуру, муж и отец должен помнить: я оплакиваю сына. Пока не взойдет луна, я не вернусь. Канкараим снял с себя плащ из козьих шкур, укутал озябшие плечи сестры, обнял. — Я знаю, Трисса, знаю. Но надо идти, пока другие сосуды из гнезда Лакассара не разозлились. Они и так не слишком-то приветливы с нами. Трисса так и осталась неподвижной, только глаза ее вспыхнули искрами и налились влагой. Ветер сдул две прозрачные слезинки с выцветших от холода щек. — Сынок, Луахассу, Звезда Заката… его младший, последний. Лакассар забыл о нем. Все забыли! Даже ты, Канкараим. Ты обещал мне, что возьмешь мальчика своим сосудом, если он не полетит. Никто больше о нем не помнит, будто моего птенчика и не было! — Трисса, отец клялся за нас в вечной верности Азуру. Луахассу погиб много лет назад, а Лакассар умирает сейчас и зовет тебя. Если не послушаешь, не придешь проститься, ты нарушишь клятву. Клятва передачи птенцов в гнездовье чужого племени, клятва родовой связи и взаимопомощи – самый древний и святой закон крылатых… как же Канкараим ее ненавидел! — Умирает? Уже? – Трисса стряхнула с плеч плащ, а с ним и каменное оцепенение. – Я не думала, что драгоценный дух Азуру так плох. Что ж, если он зовет – я повинуюсь. И она бесстрашно шагнула с обрыва, распахивая лилово-седые, как ночной туман, крылья навстречу ветру. Канкараим задержался. Его Лакассар так и не успел узнать при жизни, а теперь не звал прощаться. А сам Канкараим меньше всего хотел видеть умирающего вождя и воздавать последние почести его гордыне. Слова сестры обожгли его обидой. Забыл Луахассу?! Как он мог забыть! Он помнил все, каждый день и каждую ночь, желая лишь одного: смерти Лакассара! Вождя Азуру называли Звездным Ветром, великим духом, Канкараим же про себя называл его мучным червем и никак иначе. Он сам давно бы вспорол дряблую шею и выпустил тухлую кровь этой змеи, если бы отец, вождь и великий дух всех Нэбу, не поклялся, что его дети будут верно служить новой семье до самой смерти. Канкараим смотрел на сестру и любовался: в полете Трисса была величественно спокойна. Настоящая Нэбу! Она могла быть матерью многим духам, она даже могла породить великого духа всех Нэбу, если бы Лакассар лестью и обманом не выпросил у отца кладку его сосуда. Старикашка так любил поговорить о славном слиянии крови двух сильнейших племен, о нерушимости союза крылатых против колдовства бескрылых жителей равнин, Об ужасе подлых шид перед их объединенной силой… И о том, как привольно заживется двум юным Нэбу под могучим крылом Лакассара Звездного Ветра. Но когда подрос, Канкараим увидел правду: не племени Азуру нужна была свежая кровь и союзные клятвы Нэбу, это Лакассар хотел молодой и сильный сосуд для негодного духа. Слишком долго он жил на свете, так долго, что растерял былую силу. Его не радовал больше ветер в крыльях, не веселила живая кровь добычи, и пламя его многочисленных сосудов не могло уже обновить его дар, раскрасить оперение, разжечь страсть. Лакассару давно пришла пора передать племя наследнику, а самому уйти в глубокие пещеры доживать век среди старцев, но он не хотел. Великий Азуру внушил и самому себе, и всему племени, что не его дух иссяк – виновны опустевшие сосуды: жены перестали нести яйца, наложники не могут согреть своим огнем не только будущих птенцов, но даже и обрюзгшее тело великого. Когда сестренка подросла, груди ее набухли, а живот чуть округлился, готовый к первой кладке, Лакассар взял ее сосудом своего духа. Через месяц Трисса снесла яйцо, яркое, словно настоящая звезда с неба, но маленькое и тонкокорое, готовое каждый миг остыть и погибнуть. Они вместе с Канкараимом грели его как могли, не отходя ни на миг. Лакассар лишь раз пришел в их маленький отнорок проведать кладку, брезгливо поморщился, но потом, глядя на красавицу-жену, смилостивился: — Ничего, девочка, первый раз я прощаю неудачу. Когда этот червячок вылупится, возьму на ложе и тебя, и твоего брата. Тогда точно выйдет все, как надо. В тот день Канкараим решил, что какой бы священной ни была клятва верности Азуру, он не станет сосудом для этого жалкого подобия крылатого. Лучше смерть. Но с того дня Лакассар больше не звал на ложе ни Триссу, ни кого другого. А через год, когда малыш вылупился, Канкараим решился: упал со скалы и развернул крылья. Так он стал свободным, уже не сосудом, но блуждающим духом без дома и пристанища. Сестра еще три года боялась последовать его примеру, храня верность Лакассару, просидела на скале, забытая и покинутая. Впрочем, Трисса не была одинока – у нее подрастал сын. Птенчика назвали Луахассу, Звезда, Рожденная на Закате. Он вышел похожим на отца: совершенен и в двуногой форме, и в крылатой. И как Лакассар в юности, сиял силой чистейшего звездного серебра. Но он был мал, слаб телом, и даже мать, любившая его больше жизни, не верила, что ее сын когда-нибудь станет охотником, воином и отцом. Сначала в племени думали, что маленький Луахассу не проживет и года, жалели и утешали молодую мать. Но Трисса отвечала, что пусть слабый и болезненный, это ее сын, след духа, доверенного великим Лакассаром ее сосуду, и она не даст ему умереть. Три года она кормила малыша своим молоком, Луахассу подрос, окреп, и хоть не стал вровень со своими сверстниками, все же на умирающего больше не походил. А потом пришло время первого полета. Лакассар сам взлетел на Слетную Кручу, чтобы столкнуть с ее уступа птенцов-трехлеток. Из шестнадцати слетков этого года девять сразу развернули крылья, еще один чуть не ударился о скалу, но все же сумел поймать ветер и догнать друзей. Четверо разбились о камни – родители не стали их подхватывать. Зачем крылатому жить без крыльев? Так они решили. И только Луахассу да еще одного мальчика, изумрудного Тиору спасли их матери. Другие мальчики смеялись над ними, оставшимися сидеть на скалах вместе с девчонками. Но вождь промолчал. Старшие драконы тоже не стали ругать несмышленышей, больше жалели и утешали: ничего, мол, впереди еще второй полет и третий. И племени нужны не только духи – охотники, но и сосуды, те, кто ждет дома, копит и сохраняет дар и стережет кладки. Через три года, когда Луахассу и Тиору исполнилось по шесть, пришло время второго испытания. Тиору, не желая больше терпеть жалость и насмешки, первым прыгнул со скалы и распахнул крылья. А Луахассу не смог – камнем рухнул в ущелье, и только шлейф серебряного света развернулся за ним следом. Трисса бросилась вниз, но тут же поняла – не поймает. Она и сама плохо летала: вождь не любил видеть свои сосуды в небе. Тогда Канкараим обогнал сестру, подхватил малыша и бережно опустил на скальные уступы. В этот раз Лакассар разозлился не то на немощь своего последыша, не то на расторопность Канкараима, его ловкие крылья и готовность рисковать ради Луахассу. Уходя, великий дух плюнул ядом под ноги и сквозь зубы бросил: — Лучше бы твой сын умер в яйце, глупая девчонка Нэбу! И тогда все заговорили, что умереть для Луахассу и вправду было бы лучше: он несет в себе редкостный звездный дар, но вождем не будет; не будет даже слабеньким духом, раз не стал на крыло. И что тогда скажет Лакассар? Где это видано, чтобы звездный сын великого духа как женщина делил ложе с простым крылатым? А если малыш так и останется один, кто защитит его от злобных и жадных шид? Звездное серебро крылатых – самая желанная для них добыча. Трисса не стала никого слушать. — Я буду защищать, — сказала она, — от шид и от вас тоже. Кто хочет проверить силу моих крыльев и остроту зубов? И это не последнее испытание. Через три года Луахассу, может быть, полетит. А потом забрала сына и увела в боковые пещеры, подальше от недобрых любопытных глаз. Канкараим отправился вслед за ними. — Ты сама-то веришь, что Луа сможет летать через три года? – спросил он сестру, когда малыш уснул, вдоволь наревевшись. — Не знаю, — ответила она. — Откуда ему, рожденному больным духом древнего старца, быть здоровым и сильным? Но даже если не полетит, я все равно хочу, чтобы он жил. Чтобы жил! Канкараим тоже всем сердцем желал долгой жизни птенцу, которого согревал целый год, а потом еще шесть лет вместе с матерью учил и воспитывал. Но что за жизнь ждала этого бескрылого несмышленыша? Ему достался редкий дар великой силы, достойный лучших вождей. Только вот силы телу это не прибавляет, а значит, защитить свой дар Луахассу бы не смог: каждый захотел бы взять его сосудом, но не ради тепла и неги, не ради уютного гнезда и защиты кладки, а чтобы опустошить, выпотрошить, присвоить его силу и с ее помощью возвыситься. — Быть может, он раскроет крылья, когда совсем вырастет и окрепнет? – с надеждой спросила Трисса, — Мы с тобой семнадцать лет прожили бескрылыми, и все же полетели. Канкараим хотел возразить, что бескрылыми они не были, просто Лакассар не позволял им летать. Но сказал совсем другое: — Не горюй, сестра. Клятва отца не позволяет мне быть духом Азуру, взять сосудом женщину и дать ей детей. Но быть духом Нэбу для Луахассу я могу. Если Луахассу не полетит и в третий раз, я возьму его под защиту. Пусть только эта старая дохлятина посмеет спорить! Канкараим вспоминал, как через несколько дней увел Луахассу в дикие горы, подальше от пещер Азуру, от злобы вождя и презрительных взглядов соплеменников. Он заставлял мальчика взбираться на скальные уступы, и там разворачивать крылья, ловить ветер и чувствовать, как бьется он под тонкими перепонками, как щекочет, причесывая перья. Малыш пугался до дрожи, до тусклой молочной бледности, но выполнял все точно, так хотелось ему научиться летать. И горько плакал, понимая, что ничего не выходит. Канкараим утешал его, развлекал песнями и сказками, а потом они шли дальше. Однажды на закате они вышли к восточным отрогам и вдали увидели крепостные башни. Солнце, уже почти скрывшееся в ущелье за их спинами, раскрасило бледно-серый камень построек в золото и пурпур. Поневоле залюбуешься. — Что это, Кан? – спросил Луахассу. — Другие горы другого племени? И тогда Канкараим рассказал малышу о шид. — Да, так и есть, — подтвердил он, — другие горы, рукотворные. Такие возводит для себя племя бескрылых, вечно живущих в двуногих телах. Они — наши злейшие враги. — Бескрылые? – удивился малыш. — Разве бескрылые могут строить горы и враждовать с крылатыми? Они же слабые, ни когтей, ни зубов, только в сосуды годятся… у них что, совсем нет духов? — Они другие: их духи не летают, но они не слабы. Они умны и хитры, делают чудные приспособления, выковывают зубы и когти из железа. А самых страшных из них, самых сильных и злобных, называют шид, ночными колдунами. Эти могут поймать крылатого, сковать заклятием и выпить до капли все его силы, свет и пламя. Даже яд из-под твоего языка не пугает их, а только пробуждает алчность. Держись подальше от этих гор, Луахассу, не попадайся на глаза колдунам: говорят, что для шид самая ценная добыча – звездное серебро. — Звездное серебро? – переспросил Луахассу. – Как у меня? И задрожал, прижался к бедру Канкараима, тонкие пальчики вцепились в его ладонь. Канкараим засмеялся и подхватил мальчика на руки. — Не бойся, Луа, пока я рядом, никому не позволю тебя обидеть. — Я знаю, ты сильный и добрый, Кан-каа — промурлыкал Луахассу, уткнувшись ему в шею. — С тобой не страшно. В ту ночь Канкараим так и устроился на ночлег, прижимая Луа к груди, кутая в свои крылья – «чтобы шид ни за что не добрались». И долго не мог уснуть: вдыхал запах мальчика, свежий, нежно-сладкий и такой тревожный; любовался, как сквозь сизые перья сверкает драгоценное звездное серебро. И все гадал, какова же на вкус будет сила его сосуда. Целых полгода они странствовали по горам вдвоем, вернулись как раз тогда, когда безлунные ночи стали особенно темными и холодными. А на следующий день маленького Луа не стало: звездный малыш поднялся на Слетную Кручу и прыгнул, но так и не полетел – шептали друг другу Азуру. Трисса хотела видеть сына, рвалась найти и поднять его тело со дна пропасти, но Лакассар не позволил. — Наш бескрылый птенец теперь там, где лежат кости его крылатых предков, — сказал великий дух, — не в жизни, так в смерти Луахассу обрел достоинство. Не тревожь его напрасно. Когда-то Лакассар требовал, чтобы мальчишка Нэбу не смел строить из себя свободного духа и не раскрывал крыльев – вечно оставался в двуногом теле. Сегодня Канкараиму впервые это нравилось: он не спеша спускался со скалы, надеясь, что, когда вернется в тронную пещеру, все прощальные лобызания и фальшивые сожаления уже стихнут. А если бы великий дух к тому времени отлетел к предкам – это было бы совсем хорошо. Что ж, в эту ночь предвечный Ахилассу был к нему милостив: когда Канкараим вошел в тронную пещеру, старый вождь Азуру уже умер. Огромное молочно-бледное тело, лишь слегка мерцающее перламутром отраженных звезд, вытянулось на еще более исполинском ложе, воздвигнутом вместо трона. Сейчас эта груда мяса и жира напоминала не величественного духа всех Азуру по прозванию Звездный Ветер, а скорее нелепо раскормленную личинку майского жука. От таких мыслей Канкараима чуть не стошнило, и он перестал таращиться на покойного, а начал изучать лица живых. Все сосуды великого духа, женщины и мужчины сгрудились вокруг его тела: обнимали голову, плечи и бедра, целовали пальцы, гладили расправленные крылья, словно пытались согреть остывающий труп. К удивлению Канкараима, многие из них плакали, и плакали искренне. Впрочем, ему не было дела до печали осиротевших сосудов Лакассара, его интересовала только сестра – уж она-то наверняка не станет оплакивать мужа. Трисса сидела у самых ног покойника, низко опустив голову и завесив лицо волосами. Канкараим понял: сестра не хочет никого видеть, но еще меньше хочет, чтобы кто-то видел ее – юную, здоровую, и спокойную среди всеобщего траура. Что ждет их дальше, Триссу и его самого? Как бы то ни было, а они так и остались чужаками среди Азуру. Даже внешне выделялись сразу: дар истинных Азуру был светлым, прохладным, как ранняя весна, и отливал изумрудом, а брат и сестра Нэбу отличались теплой тьмой летних ночей, сизым туманом и лиловыми переливами. При жизни Лакассара Трисса и Канкараим оказались ему ненужными, но закон и страх перед вождем надежно их защищали. Теперь все переменится. Он, молодой и здоровый, один из лучших летунов, может и отвоюет право на собственный угол в племенном гнездовье, но Триссу неминуемо ждет ложе в пещере более влиятельного духа. Не оттого ли сейчас сестренка так усердно горбит спину и прячет глаза-аметисты за нечесаной куделью пепельных волос? Однако же наивные уловки не спасли ее от внимания. Лахаррум, Звездный Лед, которого в племени иначе, чем просто «Лед» давным-давно не называли, самый могущественный из сыновей Лакассара, тоже не слишком предавался скорби. В мыслях своих – Канкараим это ясно видел по яркому, почти радостному мерцанию зеленовато-серебристых глаз крылатого – он уже стал вождем Азуру, и сейчас разглядывал сосуды, доставшиеся ему в наследство. -…негодных, потухших с иссякшим даром я отошлю вниз к старикам, — тихо говорил он своему спутнику, рыжему Фатайяру, — а молодых, красивых, которых мой славный родитель еще не высосал досуха, попробую. Когда начну указывать братьям их место, лишней не будет никакая сила. Фатайяр слушал, кротко опустив взор, время от времени вполголоса советуя: — Начни с Кималы, мой господин, в ней твоя кровь и капли звездного света, она может принести серебряных птенцов. Если хочешь – согрей ее моим пламенем, тогда… — Тогда мне ни к чему Кимала, слишком стара и потрепана. И сила ее с зеленью тины… так и чую тухлое болото. Совсем другое дело девчонка Нэбу. — Трисса-скорбная? Трисса-унылая, что вот уже десять лет рыдает по птенцу? – Фатайяр усмехнулся и покачал головой. – Этот сосуд запечатан, и даже мое пламя вряд ли заставит его открыться. — Все потому что она не знает, каково это – быть сосудом истинного духа… Рум положил ладонь на шею спутника, а потом впился пальцами по обе стороны от хребта и провел вниз до поясницы. Рыжий дрогнул и выгнулся, брызнув искрами, с губ его сорвался стон, а на смуглой коже остались алые полосы. — Не знает? – повторил Рум. — Не знает… — подтвердил рыжий, всем телом припадая к своему духу. Рум усмехнулся, небрежно обнял спутника и, отбросив за плечо пламенную гриву, принялся поглаживать багровый шрам между его лопатками. Канкараим поморщился и отступил в тень. Плотские радости у смертного одра вождя, пусть даже такого негодного, как этот мучной червь, вызывали только тошноту и презрение. Как и эти двое: жестокий и властный Рум, забывший отца раньше, чем тот успел остыть, и похотливый Фатайяр, готовый по первому слову хозяина задирать хвост. Канкараим не знал, откуда взялся этот рыжий – и Фатайяр, и тем более Лахаррум были, наверное, втрое старше их с Триссой – но он тоже нисколько не походил на Азуру. Пламя Рассвета, невысокий, довольно щуплый, силой обладал огненной, обжигающей; если даже сквозь блеклую кожу двуногого прорывались желто-алые сполохи, то можно было догадаться, как внушителен и силен этот крылатый в истинном теле. Однако никто и никогда не видел рыжего крылатым: он словно не хотел ни полетов, ни свободы, во всем подчинялся Руму и казался довольным своей участью. Канкараим презирал его за покорность, за рабское сладострастие, а еще больше за то, что слишком отчетливо видел в нем себя и боялся такой судьбы. Но шрама на спине он раньше не замечал. Судя по ширине и яркой бугристой выпуклости, рана должна была повредить крылья. Быть может, поэтому Пламя Рассвета удовлетворился местом желанного сосуда? Или всему виной родовая клятва, вроде той, что между вождем Нэбу и Лакассаром? Хотя… какое дело Канкараиму до чужой жизни? Ему бы со своей управиться. Теперь, когда Лакассар умер, и юные Нэбу остались сами по себе, он даже собственную свободу защитить вряд ли сможет. А ведь есть еще Трисса… Канкараим повернулся и стал осторожно продвигаться к выходу, чтобы незаметно скрыться, предупредить сестру, когда Рум продолжил: — Мой родитель был немощным старцем, а я покажу ей настоящего духа: заберу скорбь и отогрею, только не твоим пламенем, Тайя… — он задумался и огляделся, — а грозовой силой ее брата. Где он, хотелось бы знать?.. Тут уж Канкараим не стал молчать и делать вид, что не слышит. — Ты ко мне даже подойти не посмеешь, — зашипел он. И Рум, и Тайя одновременно обернулись. На Канкараима уставились две пары огненных глаз: бледно-зеленые, спокойные и холодные, как пещерный гриб-светлянка, и ало-золотистые, горящие интересом и настороженным недоверием. — А, вот ты где, Канкараим Нэбу, мой будущий сосуд, — бескровные губы Рума вытянулись в подобие улыбки. — Осмелел не в меру? Ты и в племя-то принят только затем, чтобы стать вместилищем духа вождя. — Вместилищем духа Лакассара, — уточнил Канкараим, изо всех сил стараясь не дать волю ярости, — А Лакассар мертв. Хочешь получить его долю – дерись! Рум был прав: если он унаследует власть, то все жены и наложники прежнего великого духа перейдут ему, но Канкараим уже решился. Отступать и каяться в дерзости? Поздно. Да и не станет он, крылатый, познавший полет и свободу, пресмыкаться, униженно подставлять зад только потому, что кто-то другой сильнее. Теперь битвы не избежать, а после, дай предвечный Ахилассу, он будет свободным или мертвым. И Канкараим повторил: — Дерись, Лед. Или сам станешь моим сосудом. — Как хочешь, Нэбу, – Лахаррум презрительно сплюнул ему под ноги, и камень зашипел от яда крылатого, — будет тебе драка. На Слетной Круче. Сейчас. Отвернулся и покинул тронную пещеру. Рыжий, прежде чем уйти за хозяином, еще раз с любопытством заглянул в глаза Канкараиму, едва заметно улыбнулся, но ничего не добавил.