Легенды предзимней ночи

На исходе ночи разразилась настоящая буря: космы ветра мотались в разные стороны, хлестали по скалам, падали в ущелья и взлетали к самым звездам. Тонкие подвесные мостики вокруг гнездовья Азуру болтались так, что каждую секунду грозили оборваться. Биться в такую ночь – настоящее безумие, но отступать некуда. Разве только сразу кинуться на дно пропасти следом за Луахассу. Канкараим остановился у края карниза, не спеша расправил крылья, пробуя упругость потока, и скользнул в темноту. Ветер подхватил его, словно кленовое семя, загудел в маховых перьях, понес в ледяную тьму предзимней ночи. Лететь глядя ввысь было так легко, что в какой-то миг Канкараим решил не возвращаться. Там, в вышине, как он слышал, воздух иссякнет, и можно просто захлебнуться полетом – не худшая смерть. Все равно у него не хватит сил отстоять и себя, и Триссу… И тут так живо представилась Трисса, нагая на пронизывающем ветру, серая, словно камень, скорбящая над пропастью уже не только о сыне, но и о нем, никудышном брате. Эта картина привела в чувства. Канкараим нырнул вниз, поймал другую прядь ветряной гривы и широким виражом поплыл над гнездовьями. Он еще мог отказаться, мог сбежать – буря бы помогла, унесла быстро и далеко, хоть до тех самых рукотворных скал-крепостей, в которых ютились двуногие. Рум не станет так долго его преследовать – утешится кем-то другим и забудет. Но сам Канкараим не забудет и не простит себе малодушия. Второй вираж стал круче и стремительнее, потоки опять сменились, направляя легкое крылатое тело вниз, к широкой поляне у вершины Слетной Кручи. Канкараим всматривался в каменистую россыпь с пучками сухой травы, в узкую полосу кривенького арчевника – его противника нигде не было. Рум обрушился внезапно, и не снизу, как ожидалось, а сверху, прямо из грозовой тучи, скалящейся сухими молниями. Ударил когтями в спину. Канкараим чудом извернулся, оберегая текущий по хребту дар – когти чиркнули, обдирая чешую, впились между ребер. Рум рванул, но, поняв, что промахнулся – ослабил хватку и что есть силы швырнул врага на скалу. Принятый ногами удар отозвался болью до макушки, но, кажется, не искалечил. Канкараим выровнял полет, а в следующий миг напал сам, снизу, метя в глаза. Рум отдернулся. Правый коготь все же зацепил и разорвал глазницу. Рум взвыл и замотал головой, яростно замолотил крыльями. Канкараим отступил, сделал круг, и, пользуясь слепотой врага, набросился слева. Глупый! Забыл, что Рум куда старше и опытнее в драках. Он только того и ждал: одним толчком развернул и придавил к узкому – едва упереться – скальному уступу. - Мой! – взлохмаченные вихрем космы Лахаррума светлой паутиной облепили скалу, сверкнул здоровый правый глаз и покрытая мелкой серебряной чешуей щека прижалась к его темно-сизой. – Будешь моим, как обещал. Все десять когтей разом проткнули кожу и, сминая ребра, вонзились в легкие. Грудь прожгло, дыхание сбилось и чуть не исчезло совсем. Канкараим дернулся, начал, захлебываясь кровью, выхватывать воздух мелкими глотками. - Хочешь жить, Нэбу? Поднимай хвост, - шипел в ухо ледяной голос, - Противишься? Ничего… сейчас перестанешь… И Канкараим почувствовал, как обжигающий язык, ползет вдоль хребта, как щиплет и разъедает чешую, и под кожу сочится серебристо-ледяной яд. Вот уже тонкое костяное жало уперлось между лопаток, и зубы Лахаррума впились в позвоночник, а налитой член придавил основание хвоста. И тут накатил страх. От свистящего шепота, от всего тела Звездного Льда веяло морозом и ужасом. В отчаянном порыве Канкараим раскинул крылья… Буря не подвела: ударила в растопыренные перья, подхватила, снесла обоих вниз, ко дну ущелья, к бурлящему бешеному ручью, усеянному по берегам костями Азуру. Враги расцепились, забили крыльями, каждый по-своему пытаясь избежать падения. Порыв ветра, тот самый, что спас Канкараима, выкинул его вверх и швырнул на скалу, снова приложил о камни, на этот раз головой и грудью. Канкараим закашлялся, харкнул кровью и только тут понял, что коготь на сгибе крыла намертво засел в расщелине. Лахаррум справился лучше: мерными, сильными взмахами набрал высоту и опустился на широкий карниз, с которого начинали полеты молодые крылатые. Казалось, он уже спасся, когда молния вонзилась в вершину, и огромный валун вдруг сорвался, ударил по карнизу, подминая под себя живое светлое тело. Как во сне Канкараим смотрел на медленно падающую глыбу, и, не в силах уклониться, молил предвечного и всех богов, сам не зная о чем. Видно, боги услышали – глыба пролетела мимо. А вслед за ней прямо на голову обрушился окровавленный ком костей и перьев. Не задумываясь, Канкараим подхватил соперника, прижал к скале. И сам взвыл от боли: крыло затрещало – удар, удвоивший вес, разорвал сухожилие. Вторым крылом он судорожно пытался зацепиться хоть за что-нибудь, но коготь лишь чиркал по камню. Наконец, подходящая щель отыскалась, Канкараим чуть расслабил порванное крыло и с облегчением вздохнул. На что Рум только усмехнулся. - Рано радуешься, сопляк Нэбу. До спасения далеко, - сказал он. - Живой значит. Канкараим тоже хотел выдавить усмешку, но не смог: его тошнило кровью, каждый вдох разрывал грудь, а боль в крыле была почти нестерпима. И все же это он теперь был победителем! - Я могу отпустить тебя, и ты умрешь, - прохрипел он в ухо Руму. – А могу отыметь, забрать твой дар, исцелиться. И потом бросить в пропасть. - Наивный мальчик…- Рум опять оскалился. Неужели ему, и правда, было весело? – Дух и сосуд обмениваются силой, чужая сила исцеляет… отымей – и мы оба исцелимся. Кто тогда окажется в пропасти? Только этого не будет - я скорее сдохну. Канкараим хотел сказать: «А посмотрим!» И потом тоже облизать кровь с его щеки, прожечь ядом серебристую чешую, растолкать коленом его ноги и пахом уткнуться под хвост – быть может, тогда придет желание. Ведь Лахаррум силен, и сила эта приятна, знакома: от нее пахнет звездным серебром, свежестью и той самой тревогой, которую так хорошо помнил Канкараим. Все еще помнил спустя десять лет… Но нет, этот запах, похожий, все равно не был тем самым. И дар Лахаррума не был тем самым даром. От того дара вспыхивали перья, топорщились и шелестели чешуйки, и в паху тянуло горячим нетерпением. Луахассу!.. маленький Луахассу, Закатная Звезда, придремавшая на груди и мягко сияющая сквозь сизые крылья – вот кто должен был стать его сосудом, не Лахаррум. - Ну и сдохни, - проворчал он сквозь зубы, - а я выберусь. И осторожно, помалу стал подтягиваться на здоровом крыле. - Никто не сдохнет, драчуны. Я вас вытащу, - крикнул кто-то сверху, с трудом перекрывая голосом свист бури. Канкараим задрал голову и увидел летящие по ветру огненные пряди и насмешливые глаза, светящиеся как костровые угли. - Вытащу, - повторил рыжий Тайя, - но только если вы оба поклянетесь закончить драку и договориться миром. Фатайяр Канкараиму нравился еще меньше Лахаррума. С Румом все ясно: решил стать во главе племени, а значит утвердить свои права на все наследство Лакассара. А его рыжий чужак был странным и поступал странно. Зачем он спасает своего духа, понять можно: нравится быть сосудом, не хочется терять покровителя. Но тогда было бы проще помочь ему победить и покончить с этим, ведь Рум все равно не отступится. А Фатайяр почему-то помогает обоим, просит помириться. - Зачем это тебе, Фатайяр? - Не желаю вражды в своем семействе, - усмехнулся рыжий. – Ну так что, мир? Крыло болело немыслимо, и каждый вдох на ветру разрывал грудь тысячей ядовитых жал. А впившийся когтями в плечи Лахаррум был тяжел, как целая скала… какая разница, что там на уме у рыжего? Главное выиграть время и не сдохнуть. - Мир, - ответил Канкараим. - Мир, - глухо подтвердил Лахаррум и закашлялся. Изо рта его потекла желчь пополам с кровью. – Тащи нас, Тайя. - Смотрите, вы поклялись, - принес ветер сверху, и Канкараиму послышалось торжество в голосе Фатайяра. А потом глаза рыжего раскалились, разметанные на ветру волосы засияли, на невидимом в ночи смуглом лице вспыхнул желто-алым узор мелких чешуек. И огромные, почти как у Лахаррума, крылья жарких цветов рассвета опустились к ним. - Держись, господин. Рум не заставил себя ждать – отцепился от соперника и пополз кверху, вгоняя когти в ало-золотистое великолепие. Перья тут же окрасились кровью, Фатайяр дрогнул, но не вскрикнул, даже не зашипел. Только добавил, цедя сквозь сжатые зубы: - И ты, малыш Нэбу, хватайся крепче, не жалей. Все равно они ни на что больше не годятся. Выбравшись из-под обрыва, Канкараим отполз подальше от края, нашел щель, защищенную от ветра валунами и кустиками можжевельника, улегся там. И только тогда позволил себе передохнуть и оглядеться. Ночь кончилась, из-за дальних пиков показался край солнечного диска и раскрасил небо яркими перьями. Точно крылья этого рыжего, подумал он. И теперь, наконец, поверил, что выживет. Легкие по-прежнему горели, дышать выходило с трудом, болела разбитая голова. Разорванное крыло, которое он все пытался пристроить поудобнее, как назло цеплялось за каждый камень или ветку. Но больше всего досаждал ожог от яда. Вдоль спины, прикрытая только внешним, неплотным каналом из позвонков, идет осевая жила, по которой струится дар крылатого. Пока жила цела и сияющий дар течет свободно, орошая все тело – заживает почти все, разве что не отрубленная голова и не вырванное сердце. Пресечется ток – и заживление остановится, а разорвется осевая жила – неминуемо наступит смерть. Каждый ребенок это знает и бережет спину. Только вот Канкараим берег плохо… ему так и казалось, что жало Лахаррума все еще упирается между лопаток. Ничего, заживет и это… Канкараим точно знал, дар летней грозы возьмет свое, и все его раны исцелятся, если только удастся получить несколько дней покоя. Всю его жизнь так было, так будет и сейчас. Лахарруму, видно, досталось еще больше: едва перевалившись на карниз, он так и остался неподвижно лежать у самого края. Только дрожь, пробегающая по телу, да волны серебряных переливов по чешуе говорили о том, что Звездный Лед еще жив. Вытянув их, бойцов-неудачников, наверх, Фатайяр осторожно сложил за спиной изодранные крылья. Канкараим видел, с каким трудом поднимаются они над плечами, как мелко трясутся перья по краю; сам убедился, что там, у смертного ложа вождя, он угадал верно: крылья рыжего покалечены, и не только сегодняшним его подвигом. Управившись с крыльями, Фатайяр опустился на колени рядом со своим духом. Рум услышал, приоткрыл здоровый глаз, затуманенный болью. - Тайя? Холодно, Тайя… как холодно, - прохрипел он. Едва приподнялся на локтях и тут же снова повалился. Его вырвало грязной зловонной кровью. - Ничего, мой господин, потерпи. Я уже рядом… - отозвался Фатайяр. Он обнял хозяина, уложил себе на колени и начал вылизывать развороченную глазницу, рваные следы когтей на плечах, ссадины на лице и груди. Чуткие пальцы осторожно ощупывали тело Лахаррума, складывали сломанные кости, сводили края крупных ран, чтобы длинный подвижный язык мог запечатать их жгучими каплями яда. Вскоре заботы рыжего принесли плоды: его дух задышал ровнее, взгляд его единственного глаза сделался осмысленным и, как обычно, холодным и злым. - Так в чьем семействе, ты сказал? - это был уже не хрип умирающего, скорее тихое рычание. – Повтори. - В твоем, господин. Я просто пошутил. Голос Фатайяра был спокоен. Канкараим не видел лица, но слышал: в этот раз рыжий не усмехался и не подшучивал: он все еще искал трещины в костях и мелкие ранки среди жемчужно-серебристых перьев. Но Лахарруму ответ не понравился, а может, дело было не в словах – может, духу от сосуда была нужна совсем другая помощь. Он приподнялся и толкнул рыжего на спину, тот упал молча, словно только и ждал грубости. - В чьем семействе? – повторил Рум с угрозой. - В твоем, мой дух Лахаррум, - заученно повторил Фатайяр словно это была ритуальная формула клятвы или молитвы. – Ты – дух и хозяин, я лишь твой сосуд для тепла и неги. - Так согрей меня, наконец! - Ребро, мой дух, надо сложить еще одно ребро, и… - Молчи… Шепот Лахаррума перешел в шипение и свист, перья побелели, звездное серебро почти исчезло среди зеленоватых переливов, а зелень стала тусклой и темной – дух злился. Канкараим не мог понять, почему? За что? Рыжий ни в чем перед ним не виноват - спас, а теперь лечит. И совсем не думает о себе, о своих покалеченных крыльях… Забывшись, Канкараим пошевелил рукой – его собственное сломанное крыло тут же задело куст и напомнило о себе острым приступом боли, а следом – слабостью и тошнотой. Кану тоже было холодно, холодно и страшно на этой скале рядом с теми, кого он по-прежнему считал врагами. И уж ему-то точно не согреться ни теплом очага или походного костерка, ни плащом, ни, тем более, объятиями живого тела. Может и Лахаррум рычит не со зла, может, израненному вождю тоже больно и страшно? Между тем Рум повторил: - Молчи, Тайя, - и дернул рыжего за ногу под себя. Ало-золотые крылья неловко заломились, но Фатайяр и в самом деле промолчал, только пару раз вздрогнул и отвернулся в сторону. А потом безропотно развел колени. Рум подмял его, придавил и вошел. И тут же задышал глубоко, расслабленно, с тихим блаженным стоном. - Горячий Тайя… мой! В ответ Рыжий открыл влажные от слез глаза и обхватил ногами его поясницу, упираясь спиной и хвостом, приподнял бедра, выгнулся: открыл сосуд своему духу. Рум оперся на руки и задвигался, мерно ударяя крестцом. И зыбкое марево поплыло над ними – ало-золотистое, светящееся и трепетное, как языки пламени, окутало Фатайяра и поползло выше, смешиваясь и растворяя в себе жемчужно-серебряный с прозеленью свет Лахаррума. Канкараим не собирался смотреть на это, было стыдно и гадко, будто он делает что-то запретное, суется в чужие сокровенные тайны. За такое и убить-то мало!.. Но ни уйти, ни даже отвернуться он не мог – боль и слабость не позволяли… А вскоре понял, что и глаза закрыть тоже не может – так хотелось увидеть все, не упустив ни мига. Марево света, вспыхнувшего поначалу, стало постепенно рассеиваться, но внутреннее сияние двоих крылатых – духа, опустошающего сосуд – только начало полностью раскрываться. Звездное серебро Рума стало чище, зелень – гуще и теплее; весь свет его дара казался радостным и звонким; Фатайяр напротив, сиял густым, плотным огнем, таким горячим, что камни под его спиной нагревались и воздух дрожал мелкой рябью. А еще Канкараим никогда в жизни не видел, чтобы тяжелые, почти смертельные раны так быстро затягивались. Разодранное лицо Рума исцелялось на глазах: вот спадает опухоль, срастается рваное веко, кровоподтеки на щеке и губах уменьшаются и исчезают, вот бледнеет кожа на местах рубцов и ссадин, и вот уже открывается здоровый глаз, такой же яркий и холодный, как был. Канкараим окинул взглядом своего соперника и понял, что не только лицо, но и грудь, руки и крылья полностью излечились – ни синяков, ни царапин. Изодранные в клочья крылья Фатайяра тоже были здоровы – перышко к перышку раскинутые на камнях они казались сильными и прекрасными, созданными для полета. Еще удар, и дух вновь склонился над сосудом, опуская его на камни, подсунул ладонь под голову и приподнял. - Тебе хорошо, Тайя? – спросил он. - Да, мой дух, да… - Нет, Огонек, так не пойдет, - покачал головой Лахаррум и вдруг повернулся к замершему в стороне Канкараиму. Нашел его глаза и глянул так, будто снова насквозь прикогтил к камню. - Я хочу, чтобы ты рассказал тому мальчишке, как хорошо моему сосуду, чтобы показал, как счастлив. - Я счастлив! Я твой… требуй, что хочешь, делай, что хочешь – твой. Навсегда. До смерти… Глаза рыжего блуждали, слезы текли по щекам, а в голосе звучало ни то блаженство, ни то предсмертная мука. А Лахаррум хоть и говорил тихо, без злобы или ярости, даже почти ласково, все равно Канкараим не слышал ничего, кроме холода и власти. И эта ледяная властность, и безнадежно-рабское подчинение Фатайяра, которого он никак не мог считать слабым – рыжий только что рисковал крыльями, а потом, несмотря на боль, шутил и улыбался – все только путало и пугало еще больше. - Хорошо, я доволен, - Рум погладил когтями чешуйчатый узор на щеке рыжего, - теперь напои. И выскользнул, оставляя свой сосуд открытым и одиноким. А потом припал к его члену, вобрал в рот и сжал. Он сосал жадно, яростно, впиваясь зубами в пах и когтями в бока, хвост и ягодицы – все равно мелкие раны затягивались почти мгновенно. Рыжий долго не продержался – распахнул сияющие безумием глаза, выгнулся и безмолвно выплеснул ярко-огненное семя Руму в горло, в прозрачное серебристое свечение, расцвечивая его желтым, алым и золотым огнем. Лахаррум выпустил изо рта опавший член, поднял расслабленного Фатайяра и вместе с ним уселся на пятки. Рыжий… теперь совсем не такой рыжий, поблекший, опустошенный, обхватил его за шею, ткнулся в плечо, прижимаясь все крепче и крепче. Зачарованно смотревший на это Канкараим мог поклясться, что Тайя молча умоляет своего господина о чем-то. И не ошибся – Рум тоже слышал и понимал мольбу своего сосуда. - Нет, Тайя, - ответил он, - ты еще не пуст, а я хочу все, всю твою силу. Этот мальчишка Нэбу, эта битва истощили меня. И ты мог мне помочь, мог отдать победу и юный, нетронутый сосуд, наполненный до краев… Но ты заставил меня клясться в мире. И ребро не сложил, помнишь? Он раздвинул рыжему ноги и снова усадил на член лицом к себе. Подтолкнул, качнул бедрами, заставляя отвечать. - Вот и славно… теперь открывай рот. Когда Фатайяр, по-прежнему не пытаясь противиться, чуть запрокинул голову, раздвигая губы, пятерня с сияющими серебром когтями вцепилась во все еще мерцающую алым гриву. Лахаррум тоже раскрыл рот, тонкое костяное жало с каплей яда на конце показалось из-под языка. Канкараим застыл в ужасе. Дальше он и сам не знал – видел ли происходящее, или это Лахаррум заставил его верить, что видит? Звездный Лед сейчас был так силен, так переполнен даром, что только боги знали, на что он способен. Кан в подробностях запомнил, как Лахаррум просунул язык в рот потерянного полубезумного Тайи, как снизу обхватил его жало, придавил к нёбу, спасаясь от ядовитого укола. Как сам вонзил жало в ядову железу, а свозь нее – в кровеносный сосуд и тонкую жилку, питающую яд силой дара, и принялся высасывать из раны остатки рассветного пламени. Теперь он не жадничал – пил по капле, наслаждаясь и смакуя каждую, плавно, словно в танце, поворачивал бедрами и свободной рукой натирал, массировал жилу вдоль хребта, выдавливая последнее, что она еще могла дать. Фатайяр угасал на глазах, превращаясь из рыжего в желтовато-серого, как перепревшие листья. Он дрожал, хватался руками за плечи Лахаррума, жался к его груди, к паху, словно искал у него защиты от него же самого. Чешуя на его спине вспыхивала червонным золотом сначала часто, потом все реже и бледнее, пока не затухла совсем. Убедившись, что кровь теперь просто кровь – без яда и дара - Лахаррум выдернул жало из-под языка наложника, приподнял за волосы его голову и снова глянул на онемевшего от ужаса Канкараима. - Вот пустой сосуд, малыш, - усмехнулся он. – Сегодня – это цена его своеволия и твоей свободы. Но ненадолго, скоро ты будешь умолять, чтобы вместо него я взял тебя. Потом развернул ничком и бросил Фатайяра на камни, придерживая лишь за ягодицы. Задвигрался быстро и глубоко, и, наконец, с рыком излился – мощный живой дух заполнил опустошенный сосуд. Фатайяр вспыхнул! Вот только что он был мертвее покойного Лакассара, и вдруг весь, от макушки до последнего хвостового пера засветился обновленным даром. Но не рыжим и алым – он сиял чуть зеленоватым звездным серебром так ярко и яростно, что на миг затмил даже утреннее солнце. Потом встрепенулись крылья, вытянутая рука дрогнула и, подобравшись, нашла опору. Фатайяр тряхнул головой и начал приподниматься. Рум не позволил – уперся когтями в плечо, придавил. Склонившись к самому уху, прошептал громко, словно не ему, а ошеломленному Канкараиму: - Твоя клятва, Огонек, помнишь?.. …и впился зубами в спину между лопатками, разрывая кожу, расшвыривая в стороны перья и ошметки плоти, сплевывая в рану жгучий, шипящий яд. Крылья Фатайяра дернулись, забились в агонии о камни. Теперь точно конец… Канкараиму вдруг вспомнились голуби, которых он ловил в детстве: они тоже трепещутся в когтях, когда скусываешь голову, сладко пахнут и хрустят на зубах мелкими косточками. Он захлебнулся кашлем, захаркал, сплевывая черные комья спеченной крови; голова вдруг опустела, потемнело в глазах, и сознание покинуло его.