Легенды предзимней ночи

Луахассу приподнялся, но Изор тут же перехватил его за талию и потянул на себя. Уложил спиной себе на грудь. Сам устроился повыше, почти сидя, и оперся затылком в стену из тесаного бревна. Луа уютно устроился в кольце рук. Командир погладил правую руку змеенка до самых пальцев, поднял, вгляделся. Пальцы словно и не были сломаны. Излечились. Для верности Изор взял и левую руку Луа, тоже прощупал кисть. — Я думал, показалось, — сказал он. Луахассу, не отпуская обоих ладоней Изора, обнял себя за плечи. А потом выгнулся, запрокинул голову и глянул в его лицо. И улыбнулся счастливо, вздохнул сладко. Дивно это было Изору и радостно, вот так держать в объятиях крылатого змея, выпутывать солому из его волос, вести пальцами по скуле, касаться губ. И видеть, какой он светлый, умиротворенный, словно только что возродился. Словно весь мир готов счастьем своим обогреть. И глаза сияют, как звезды. — Я думал, показалось, — повторил Изор, — но нет, пальчики исцелились. — Пальчики, — засмеялся Луа, — Я не ребенок, Изор, — и тут же повторил еще раз, протянул медленно и тихо, — Изоооррр… — Пальцы – это вот, — командир распрямил свою ладонь. Изорова ладонь рядом с кистью змеенка показалась широкой и натруженной. И крепкой, конечно, и меч удержать, и копье метнуть, если понадобится. — А твои… — А мои – вот, — возразил змеенок и выпустил когти. Узкая кисть сразу преобразилась. Опасной стала, звериной. Такой, если ударить умеючи, убить можно. А пальцы все одно тонкие. — Очень красиво, — сказал Изор. — Правда? – мальчишка снова заглянул командиру в глаза. Тот кивнул и взял Луа за подбородок. Приподнял лицо выше, чтобы поцеловать в рот. Потом отпустил его губы, обнял снова за плечи. Закрыл глаза, прислушался. Мир был огромным. Мир, который он чуял всем телом. Мир, в котором Утар носил дрова для огня, отряд ратников скакал все дальше по дороге, а выше по ущелью охотилась рысь. Но это было еще не все, что видел Изор. Он слышал отголоски вчерашнего дня, когда Луахассу в растерянности бродил по деревне, и немного видел наперед, зная, что уже скоро Утар начнет беспокоиться за своего командира и нарушит приказ, постучит легонько в дверь сарая. Мир был огромным, и в самой его сердцевине, обнявшись, лежали двое – он сам и крылатый змей, о котором теперь можно было сказать «мой». Догонять отряд Раг-Нара не хотелось – кому нужны эти городские недотепы вместе с шидским учеником? Куда лучше было ехать неспешно, смотреть на лес, слушать, чуять… сейчас для Изора все было иным, необычным, ярким до остроты и вместе с тем прозрачным, ясным. Вон тот клен треснул от ветра и подгнил, и в дупло какая-то запасливая белка натолкала шишек и сухих ягод, эта тоненькая дичка на будущий год принесет свой первый урожай, а рядом – ее матушка, старая корявая яблоня, доживает уже последний год. И птичьи гнезда он видел, и свернувшихся на зиму в клубки змей под палой листвой, и стаю волков далеко на севере. И тут, совсем рядом – хмурого Утара, делающего вид, что ему все равно, хотя в душе беспокойство за командира и его приказ не спрашивать едва ли не проиграл бой любопытству. А еще – змееныша Луахассу, нелепо ерзавшего в седле, неумелого, растерянного и счастливого… Нет, гоняться за дурачком Калаем вовсе не хотелось. А еще лучше и Утар бы вперед ускакал, тогда можно было бы поставить своего жеребца вровень с кобылкой Луа, и если не касаться его, то хотя бы смотреть: стянуть капюшон… а лучше совсем плащ сдернуть и любоваться тонким профилем, мягкими серебряными волосами, представлять, как прямая гибкая спина мальчишки расплескивается сиянием крыльев. Но нельзя. Утар, конечно, и боец верный, и дядька мудрый, понимающий, а все же не верилось Изору, что большак может одобрить в гарнизоне драконье отродье. Да и развратный темный шид вместо кастового командира из раг ему тоже вряд ли понравится. Глядишь – сбежит в Кьятту к молокососу Калаю под начало. Изор усмехнулся таким своим мыслям, но все же лошадь-то пришпорил. Луа и Утар следом подтянулись, не отстали ни на шаг. Но кьяттских догнали только к вечеру, когда те, утомившись, устроили привал и развели костры. — Ох, командир, погляди-ка, у них и котел уже кипит, и мясным от варева пахнет, — обрадовался Утар, аж причмокнул от предвкушения. – Жрать-то как хочется, а… А ничего городские-то, с нашими припасами быстро освоились. Изор тоже улыбнулся, только мяса ему не так хотелось, как отдыха: немного сна, и лучше бы со змеенышем в обнимку. Но тут припомнилось, как этот самый змееныш уплетал все, что ни дадут на кухне, и подумалось вдруг: хорош же из него заступник парнишке, если даже покормить забыл. А тот-то по молодой своей глупости и спросить, наверное, стесняется. — Поесть надо, это ты дело говоришь, — ответил он Утару. А большак совсем близко наклонился: — Командир, не взыщи, что перечу, но змеенку-то не след к кострам идти. Полог бы какой натянуть в сторонке, да там его укрыть. А я варева раздобуду. Совет хороший, чего уж говорить, не зря большака с собой взял. Свернули в сторону, пока Луа, как и положено конюху, лошадей привязывал, Изор растянул полог и, строго приказав сидеть на месте, следом за Утаром отправился к кострам. Варево у кьяттского кашевара вышло сносное, готовке изорова кухаря не чета, даже и тот же Утар смог бы лучше, но есть было можно, а с дороги даже с удовольствием. Изор и для Луа припас полную миску с большим куском мяса и ломтем хлеба. Хотел уже нести, как мальчишка Раг-Нар окликнул: — Командир Изор, окажи честь, раздели с нами, — и на бутыль вина указал. – И старшого своего зови. Страшный день сегодня, возблагодарим богов, что живы ушли. — И мудрого Шид-Кайначи помянуть надобно, — добавил из-за его спины младший колдун. Когда так просят, точно отказом оскорбятся. И никакие причины тут не помогут – запишут во враги до конца жизни. Пришлось Изору оставить Луа с его ужином под пологом, а самому принять приглашение. Бутыль пошла по кругу: первый глоток – за погибшего колдуна, второй – за чудесное спасение, а к третьему все стали близкими и родными. И тут Изор услышал, как один кьяттский стражник рассказывает другому: — …богами клянусь: видел! Помнишь, последнюю ночь перед Дальней я в дозоре стоял? Вот тогда все и было: змей летел тихо и очень быстро. Сперва я подумал: туча на звезды набежала, но уж быстро как-то метнулась – и уже в другом месте звезд не видно. Изор сам поближе к рассказчику подсел и Утару знак дал: слушай. — …стал небо разглядывать, и увидел крылья, соколиные, только если бы сам тот сокол был вот хоть с тебя ростом, такие. А тело – человечье, точь-в-точь. — Да врешь! Птица просто была, — усмехнулся собеседник, — это тебе с испугу в темноте дракон привиделся. — Стал бы я болтать!.. – рассердился рассказчик. Но не успел распалиться, как тут же умолк. Все умолкли, потому что небо внезапно расчертили острые крылья, темные, как ночь. Все, как и рассказывал этот кьяттец, – понял Изор: — если бы это был сокол ростом с человека. Или если бы это был его Луахассу… * * * Луа тоже услышал, как хлопнули в вышине крылья – один раз или два… большие крылья дракона, нашедшего верный ветер. Он даже вскинул голову, забыв, что устроился под пологом. Луа не видел никого из крылатых десять лет, они почему-то не жаловали здешние горы, не селились на вершинах, не кружили по ущельям. Он выронил миску и вскочил, но опоздал – в пустом небе даже летучие мыши не мелькали. Хотел ли он видеть кого-то из крылатых? Он не знал… Время, что прожил в племени, Луахассу даже вспоминать не любил, не было оно счастливым, то время. Из взрослых Азуру кто жалел его, как уродца, кто злорадствовал, а кто и присматривался с непонятным для него интересом. И все ждали, полетит или убьется. Жить с такой ношей даже маленькому ребенку – не самое легкое дело. А встретить крылатого из чужого племени – еще позорней. Он не стал ни духом, ни сосудом, его продали торговцу, чтобы избавиться. Если б вот прямо сейчас из леса вышел незнакомый крылатый, которого занесло каким-то чудом в глухое приграничье – как ответить, кто такой Луа? «Меня зовут Луахассу, я – негодное семя Духа-всех-Азуру Лакассара Звездного Ветра, позор своего племени и вечные слезы своей матери. Я – трижды спасенный из пропасти под Слетной Кручей. Трижды не развернувший крыльев. Тот, кто должен быть трижды мертвым. И жив я только потому, что моим ядом кормились шид». Поэтому он опустил голову, поискал взглядом миску и убедился, что та перевернулась, а вкусная каша с мясом вылилась на землю. Луахассу вздохнул… и тут услышал тихий треск прямо перед собой. Кто-то шел из леса к стоянке. Луа всмотрелся – и отступил, запнулся за лежанку под пологом и свалился на нее. Потому что навстречу ему из леса вышел Канкараим Гром Летней Ночи. Он почти не изменился за минувшие десять лет, был ярким и сильным, как грозовой раскат, разве что – не таким большим, каким казался в детстве. Там, дальше, на поляне люди бряцали оружием, собирались обороняться или нападать, оттуда раздавались призывы сняться с места или наоборот, встретить черный мор боем. Там было шумно и людно, но шум словно отступал, рассеивался… Потому что Канкараим тоже вглядывался в Луахассу, словно боялся поверить. — Как ты вырос, — наконец сказал он. – Как ты красив! Как долго я тебя искал! Луахассу, Звезда, Рожденная на Закате, ты помнишь меня? И протянул руки. Из всех крылатых Луа согласился бы увидеть только маму – и его, Канкараима. Он с радостной улыбкой бросился навстречу, крепко обнял Кана. И тот прижал его к груди, как в детстве и принялся гладить волосы и плечи, касаться ласково, как наконец-то обретенной величайшей ценности. — Я так долго тебя искал, — шептал он, — сначала не верил, что ты жив, и даже когда почуял след твоего дара, все еще не верил. Я же думал, ты погиб десять лет назад! — Я погиб, — сказал Луа, — потом меня продали. — Знаю, — кивнул Канкараим, — Но теперь я нашел тебя, и мы можем… Тут Канкараим осекся. Он должен был сказать «мы можем вернуться». Луахассу был уверен – он хотел сказать «мы можем вернуться»! Но не сказал! Почему? Что его остановило? Кан бережно погладил Луа по щеке, заглянул в глаза. — Твой дар окреп, — продолжил он, — будто умножился многократно! И… изменился, но мне нравится. Звездное серебро, разящее, как меч! Почему он не сказал «мы можем вернуться?» Канкараим – тоже изгой, как Луа? — Мы будем вместе, — выдохнул Кан. Вместе, подумал Луахассу. И радость затопила сердце. Но почти сразу, вместе с радостью, что-то кольнуло остро и болезненно: вместе с Канкараимом… без Изора! Без ночного колдуна, то хмурого, то настороженного, а то и вовсе целыми неделями занятого своими воинскими делами. Непонятного ночного колдуна, который то целует, то отсылает с глаз долой. И даже когда лечит – не понимает, что делает… Без него. Без Изора, без его чистого дара, который тянется и растет под лаской Луа. Луахассу обнимал Канкараима – и молчал. Он только что обрел его после того, как не видел десять лет. Но и уйти с ним, оставить Изора, тоже не мог. Он даже не услышал, скорее почуял, что его шид идет сюда. Не трясет своим железным оружием, не выкрикивает вместе со всеми, не готовится к драке – он идет сюда, к нему и Кану, потому что его шид, его Изор уже понял: все самое важное происходит именно здесь, между ними… Вот он подходит, ступает на поляну, вот… — Так, – и остановился. Изор увидел все и сразу: их двоих в объятиях друг друга, его голову на плече Канкараима, руку Канкараима, запутавшуюся в его волосах, и вторую – по-хозяйски оглаживающую его спину!.. самая чувствительная, самая интимная для крылатого ласка! Луахассу помнил, как сам просил не трогать лишний раз его спину, забудет ли такое его шид? Ох, вряд ли!.. — Значит, вот так, — повторил Изор. Луахассу замер. Он так испугался отстраниться от Канкараима, он так боялся прижаться к нему еще крепче… Это не был обычный страх боли или стыда, не страх слабого перед сильным, к которому он уже привык, а какой-то совсем другой, особенный. Он все рос и рос, и тянул темные отростки далеко в будущее и глубоко в прошлое, как будто мог захватить и то, и другое. Канкараим поднял голову от его макушки и с презрением спросил: — Ты кто, бескрылый? Не тот ли шид, что захватил мой сосуд обманом? Голос Кана был спокоен, но Луахассу уже слышал раскаты грома, чуял близкий гнев, пробуждающуюся силу. Злой и яростный Канкараим был страшен. Только Изор почему-то не боялся. Не слышал? Не понял? — Какой сосуд? Кто захватил? – переспросил он пренебрежительно. – Что за тарабарщину ты несешь, змей? Отпусти моего человека и проваливай, пока цел. — Человека? – Канкараим оскалился и засмеялся. – Твоего человека?! Он – мой с рождения. Еще в скорлупе он уже был моим! И он наклонился, властно целуя рот Луахассу. Одним движением подхватил и язык его, и жало, и сам легонько уколол, впрыснул яд прямо в железу… дивная сила, густая и свежая, прозрачно-сизая, как грозовая туча, пропахшая разрядами молний, потекла по венам. На миг Луахассу потерялся в этих раскатах, чтобы тут же ощутить дрожь, струящуюся по телу, страсть… безумное, бездумное желание отдаться Канкараиму полностью лишь за еще одну каплю его дара!.. — Отпусти его, я сказал! – в голосе Изора тоже зазвенела сила, а в руке блеснул меч. — Он не твой. Луа принадлежит только себе самому. Тут же вспомнилось, чем привлек Луахассу слабенький, еще только растущий дар шида: храбростью, готовностью отдавать! Изор брал от него много, но никогда не требовал, и всегда был готов делиться. — Луахассу мой! – повторил Канкараим, сделавшись вдруг злым и холодным. – Хочешь его – дерись! И бросился вперед, на Изора, уже выхватывающего кинжал. Изор и Кан закружились в быстром смертельном вихре, когти крылатого сплелись с клинками шида, силы их колдовства, сталкиваясь, плевались искрами и пламенем, голубые сполохи молний окружили поединщиков, как клеткой. И Луахассу понял: надо решать… вот прямо сейчас надо решать, кому довериться, а кого оттолкнуть и потерять, возможно, навсегда. И если он промедлит, то один из них умрет… Но он не привык решать! Луахассу никогда ничего не решал, все решали за него: мама, Кан, отец, потом дядька Горд, его жена и сыновья. Даже Кася все решила сама, а он только остался виноватым. И вот теперь… один умрет – и решать не придется. Только кого, кого он готов принести в жертву своей трусости? Ночную грозу Канкараима, полную тепла и счастья? Гордое цветущее древо Изора, которое так и не вырастет?! Нет! Только не это! Никогда. — Уходите! Оба! Не хочу вас, слышите? Никого из вас не хочу! — изо всех сил закричал Луахассу и, не разбирая дороги, кинулся прочь. Он пробежал совсем немного, когда вдруг все чувства его враз завопили об опасности. А в следующий миг легкая, как крыло бабочки, ловчая сеть накрыла его с головы до пят, и боль, нестерпимая одуряющая боль сковала все тело. Он пытался разорвать путы, ослабить их или хотя бы просто уйти от боли – не тут-то было. Чем больше он бился – тем сильнее сеть затягивалась, лишая и движения, и сознания. Луахассу уже не мог ни кричать, ни биться, когда услышал голос младшего из шид, которого он пощадил: — Вот и попался, змееныш! – шид едва не скакал от радости. – Мой! Теперь ты мой. А то индюк-Кайначи думал, я ни на что не годен, мол, чистый драконий яд убьет меня… дурак несчастный!.. Дигун, бери заводных – и в карьер гони к Черногорскому Святилищу, мой мешок не забудь. А ты, Калай, останови выскочку Манари, шида этого ублюдочного. Если погони не допустишь – быть тебе воеводой Кьятты, мое слово крепкое. Потом вокруг затопали люди и лошади, шид вскочил в седло, перевалив Луахассу, как куль, через круп, и, врезав пятками в бока кобылы, поскакал в лес. Этого обессиленный болью и страхом Луахассу уже не видел. * * * Тщетно Канкараим пытался достать проклятого шида когтями – тот легко ловил выпады на оба своих клинка, отводил, отбрасывал и бил сам, выискивая брешь. Нападал и отскакивал, не пугался ни острых зубов, ни распахнутых крыльев. Кан хотел уже схватить шида поперек туловища, поднять в небо и швырнуть оттуда наземь, чтоб разбился насмерть. Да не поймал! Шид крутился – не достать! Канкараим злился, хлестал ночного колдуна силой, как плетью, но неизменно промахивался, опаздывал. Колдун будто предвидел, куда ударит Кан, и уходил из-под удара. И сам светился, как звездным серебром, аж искры летели! Словно всю жизнь только и делал, что с крылатыми дрался. В один миг Канкараиму удалось притиснуть шида к осине, руки ему крылом придавить. Он уже радостно оскалился, выпустил ядовитое жало! Да только шид лишь усмехнулся Канкараиму в лицо и двинул рукоятью кинжала в скулу. Сильно двинул, Кана отнесло через всю поляну. Он тут же вскочил, зарычал и метнулся к шиду, целя когтями в горло. И снова встретил меч. Проклятый шид словно был заговорен! Как вдруг… он замер. Запнулся в середине выпада. Вслушался во что-то… Канкараим небрежно отвел в сторону неподвижный клинок и замахнулся рукой, всеми пятью когтями! Чтоб наверняка. А проклятый шид встрепенулся и выдохнул: — Луа! И только тогда Канкараим услышал беду. Крик и боль Луахассу, его Звезды, Рожденной на Закате! Только тогда! После шида! После! Он взъярился еще сильней, сизая пелена опустилась перед глазами – и Кан ударил! Наискось! Снизу доверху! Распарывая одежду и тело под ней, мышцы и кости. Примерился ткнуть когтями глубже, достать до самого сердца – и… не смог… в крови грязного ночного вора текло серебристое звездное пламя, живое и светлое. Кан слышал его, чуял запах и вкус. И узнавал, бесповоротно узнавал… Он оттолкнул раненого шида и сам зарычал от боли. Распахнул крылья и взмыл в темное небо, торопясь найти Луа. Но снизу, с поляны, откуда он только что взлетел, внезапно снова раздались звуки боя. Бескрылые бились между собой? Канкараим оглянулся и увидел, что над поверженным раненым стоит один из бескрылых, сжимая меч, и силится отбиться сразу от нескольких. А те намерены зарезать обоих. Своих. За что? Почему? Кан заметался в растерянности. Если улететь – проклятого шида убьют свои же, и он больше никогда не встанет между Каном и Луа. Но и частица звездного серебра в его крови погибнет тоже. И Канкараим будет знать, что бросил двоих, когда на них напали вдесятером. Но Луа! Он должен искать Луахассу! Ах, зачем он оглянулся? Он снова зарычал и одним сильным движением крыльев вернулся на поляну. Раненый шид уже поднялся на одно колено. Его левый бок был располосован когтями и истекал кровью, что казалась черной в неверном свете факелов, но шид уже поднял свой меч. Его защитник тоже был ранен, в руку, но не отступал. Канкараим свалился с неба за спинами нападавших и стал разить направо и налево, бил когтями и силой, хлестал наотмашь, только кровь брызгала! Его вроде тоже зацепили, чья-то железка царапнула чешую. Кан отмахнулся, распоров в ответ горло вояки, темная кровь плеснула волной. Раненый шид тоже дрался вовсю, забыв про рану, забыв про оброненный кинжал, дрался одним клинком, и славно! Спиной к спине со вторым бескрылым. Канкараим даже позавидовал на миг. В племени Азуру все иначе… Никто не защитил бы спину Кана, если бы понадобилось. Разве только Трисса, но это ее дОлжно защищать. Нападавшие вояки быстро поняли, что не совладают, что они гибнут один за другим – и потому скоро побежали. Канкараим послал им молнию вдогонку, понизу, по ногам. И вот поляна опустела, и снова крылатый змей стоял напротив ночного колдуна. Только теперь ночной колдун опустил меч, потрогал свой распоротый бок, зажал ладонью. И бросил своему защитнику: — Коня мне, Утар! Живо! И только после этого перевел взгляд на Канкараима. — Дорогу покажешь? – спросил он. – Куда Луахассу повезли. — Я быстрей тебя долечу, — усмехнулся Кан. — Долетишь. И тебя там поймают сетью. — А тебя не поймают? — А я там свой, — недобро усмехнулся шид, — Войду, как свой, и убью всех, как свой. И Канкараим сразу поверил: может. Войдет, убьет, как и сказал. Ведь его-то сейчас именно что убивали, да и сам он до этого за Луа не в шутку дрался. Хотя… чему он дивится-то? Случись такое среди Азуру, да вот хоть сейчас, разве не нашлось бы готовых пролить кровь ради сосуда, через край плещущего звездным серебром? Просто шид уже знает, что теряет… Знает! Вот что самое горькое для Канкараима. Этот жалкий бескрылый ночной вор делил свой никчемный дар с Луа, с его Луа, его, и только его Звездой! Между тем второй подвел шиду лошадь, но тот только отмахнулся: домой, мол, веди, «в крепость» — так свою насыпную гору назвал, а сам выдернул из седла врага — раненого мальчишку. Мальчишка брыкался, орал что-то оскорбительное, но шид слушать не стал, повторил только: — И его в крепость, а я за Луа. Загоню скотину, сам загонюсь, а настигну… Дальше Канкараим их слушать не стал – ударил крыльями один ветер, другой, еще… и вот он тот самый: с тихим звоном дара Луахассу и тенью паленых перьев. Уже поднимаясь над лесом, крикнул: -Ты, шид, делай, как знаешь, а Луахассу все равно мой. Мой навсегда, слышишь? — Догони его, змей! – ответил с земли странный шид. – Если не я, спаси ты! Только сам не угоди в сеть!.. И на своем нерасторопном звере рванулся следом. Канкараим больше на шида не смотрел, не следил, скачет тот следом или отстал и дорогу потерял. И пусть бы потерял, пусть бы ослабел от раны, отстал и домой вернулся. Спасать Луа – не двуногого забота, с одним-то шидом да парочкой охранников Канкараим сам справится. И вот впереди между деревьями показалась тень. Мелькнула раз, потом другой, потом стало возможно различить троих всадников с заводными лошадьми… и светлую фигурку, безвольно повисшую поперек крупа одной из них. Эту лошадь вел всадник в черном плаще, сам наездник хуже прочих. Он уже порядком отстал от спутников, но те, увлеченные скачкой, ничего не замечали. Напасть и сожрать! Впиться когтями, зубами в самое слабое место: где шея держит голову! Прямо под кожей – нежная полная крови плоть, тонкие косточки, жила жизни в кольцах позвонков… крылатого это убьет наверняка – не может быть, чтобы шид выжил! Канкараим не выдержал и закричал. Звонкий клич пронесся над лесом, распугивая птиц, разгоняя косуль и зайцев по всей окрестности. И как же глупо это было! Клич не успел смолкнуть, а Канкараим уже понял, что подставился! Одним движением черный отвязал лошадь с Луа на спине и тут же, едва не валясь под копыта, развернул свою навстречу опасности, тряхнул пальцами, крутанул что-то и прошептал: — Великий Шиддару, не оставь верного!.. Шепот этот как гром взорвался в голове! И тут же туман застелил глаза, провисли крылья, отказали руки и ноги, а тело перестало повиноваться. Канкараим рухнул прямо на ветки, ломая крылья и раздирая об них бока… …медленно-медленно кружась, он все падал и падал. В голове гулко звенела пустота, мутило, и невозможно было вздохнуть. Сквозь серый вспыхивающий временами туман проступила фигура в черном. Наклонилась с усмешкой: — Ах, хорош, змеиное отродье! Хорош… и здоров же! — рука черного накрыла член, погладила. – Каков-то будет, если спинку потру, а? Растянуть бы тебя между березками да высосать. А потом отыметь… Жаль! Но серебро дороже пурпура, — и улыбнулся с издевкой, — к тому же в этот раз легче и покладистей. — Ну так что, господин, – спросил кто-то издали, — забирать? — Нет, — ответил черный. – Слишком взрослый, злой и опасный – убивать или усмирять – долго провозимся. Спешить надо… вот только свяжу полностью, чтобы наверняка… змееныша подай. Другой двуногий послушался, подвел черному лошадь с привязанным к ней Луахассу, опутанным такой же туманной, временами вспыхивающей сетью. Черный кончиками пальцев стянул сеть с головы Луа, схватил за косу, приподнял испятнанное ожогами лицо и, пристально вглядываясь, почти простонал: — Эх… змейское семя! Хороши-то как! Краше любых баб… — и впился в рот, кусая до крови бледные губы Луахассу. Тот дернулся, но тут же снова затих и обвис в руках черного, а тот все сосал, глотал яд и слюну, жадно слизывая кровь с губ, щеки и подбородка мальчишки. И все повторял: — Ничего, змеенок, ничего… мой маленький. Вот доберемся… Этот бескрылый червяк с его Звездочкой, как Лахаррум с Фатайяром?!.. Канкараим зарычал, через боль рванул плечами, ногами – сеть поддалась и начала расползаться. Еще самую малость – и он сможет: дотянется, разорвет!.. Но черный не зевал. Еще одно хитрое движение, бросок – и боль окончательно скрутила, лишая последних сил.