Легенды предзимней ночи

И тут Изор увидел взгляд Канкараима, не такой взгляд, неправильный! Слишком холодный, слишком твердый, торжествующий. И спросил: — Гром! Ты любишь Луахассу? Канкараим усмехнулся: — Какого ты ждешь ответа? Что не люблю? Я десять лет его забыть не мог! — и прижал крепче. — Тогда пусть выберет сам. Кан зарычал и раскинул крылья. — Или ты возьмешь беспамятного? И даже не спросишь? Сизый змей спрятал Луа в крыльях и ничего не ответил. Но задумался, по глазам видно было. Что-то неведомое заставило его сомневаться. Или будто он вспомнил кого-то… — Если любишь – дай ему выбрать. Я не буду оспаривать выбор, клянусь, — продолжил Изор. И сам верил в то, что говорил. Если змеенок скажет, что хочет Канкараима – как можно спорить, о чем? Останется только уйти, не оглядываясь, и попытаться забыть. — Я матери его клялся, что возьму сосудом! И буду защищать! Канкараим отвечал, но не о том. Словно не собирался слушать Луа. Будто ему было все равно, хочет его мальчишка или нет. — Что значит «возьму сосудом»? Это ритуал? Можно взять сосудом – не спрашивая? Изор не хватался за меч, не пытался отнять змеенка, и сам Луа лежал в руках Канкараима тихо и расслабленно. Потому сизый тоже вроде успокаиваться начал, рычать перестал. Или, может, пожалел Изора, который ничего-то не знал про крылатых. — Сосудами становятся женщины, а также молодые мужчины, которые не встали на крыло. Духи-охотники оберегают свои сосуды. А Луа… — …полетел, — сказал Изор, — только что. Совсем немного, но летел. Он спас нас обоих. Канкараим раздраженно тряхнул головой: — Он ранен, его нужно лечить! И уложил змеенка наземь, распахнул его плащ и навис над ним, потянулся к губам снова. Изор упал на колени рядом с Луа, схватил сизого дракона за плечи: — Ответь сам себе, Гром! Кого ты хочешь – Луахассу или, быть может, звездное серебро? Что важнее – он сам или его дар? И что ты хочешь с ним сделать – взять его серебро или отдать ему свою грозу? Канкараим не выдержал, вскочил и выпустил когти. И закричал: — Это ты, шид, будешь тянуть из него дар! Вы все только это и умеете! Изор хотел было спросить: «А у тебя, Гром Летней Ночи, я разве тянул дар?», но не успел, и хорошо, что не успел. Потому что вместо него ответил Луа. Он сказал: «Нет», и открыл глаза. — Нет, — повторил он, — Изор не забирает мой дар. Он отдает свой. И тогда я отдаю тоже. И протянул к нему руку. Командир подхватил змеенка, прижал к груди его светлую голову, а Канкараим резко крутанулся на месте, раздраженно рыкнул и взмыл в небо — только листья закружились. — Он вернется, — сказал Луа, — не тревожься за него. Изор кивнул и погладил змеенка по щеке. И Луа потянулся к его губам, сам, первый. Потянулся-то сам, и рот Изора тоже сам губами обнял, но поцелуй все равно вышел сухим и холодным, словно безжизненным. И весь змееныш был безжизненным, вялым и совсем невозбужденным. В первый миг Изор даже испугался, что зря сизого прогнал – его-то Луахассу явно захотел сразу, стоило ужалить. Вон сколько жизни было лишь в одной капле грозового яда!.. а Изор? Всего лишь человек, не шид даже… не из тех шидов, которые знают, как наполнить крылатого, как раздуть и поддержать в нем жизнь, если вдруг ослабеет. Изор целовал змееныша. Прижимал бережно, но крепко, согреть пытался. И все думал, снова и снова: дурак, ревнивый дурак! Вот что бы стоило позволить Канкараиму все сделать, как нужно? Стерпел бы, ничего, перебился… а теперь-то что? Вон, и язык у парнишки слабеет, и жало совсем не жжется, разве что колется… И тут вспомнилось: что тут все который день толкуют? как там у шидов-то даром делиться заведено? Яд, кровь, семя… И пусть яда у Изора нет, но кровь есть, живая! Теплая, прямо из тела. И не жалея насадил свой язык на опустевшее жало. Рот разом наполнился теплым, солоноватым. А змеенок сосать начал: раз, другой, и жадно так, словно за долгое время кровь Изора – единственное его питье и питание. А ведь так и есть, вспомнилось! Луахассу едва поужинать вчера успел, да и успел ли? Почитай два дня уже кроме тошнотных шидских зелий ничего не пробовал. Оголодаешь тут, опустеешь… Ну так и пусть, подумалось, пусть в ушах звенит и перед глазами туман стелется – Изору не жалко. Ни крови, ни плоти – ничего не пожалеет, лишь бы Луахассу жил, лишь бы Закатная Звезда снова засияла. И тут змееныш оторвался от губ, зато обнял крепче, прижался щекой к щеке и, задыхаясь, прошептал в самое ухо: — Возьми!.. Сейчас возьми… прошу. Изор от таких слов сперва замер в недоумении: — Да как же, маленький? Ты же даже не хочешь?.. — Хочу! Изнемогаю… только сил нет, крови нет и дара нет. Дай мне свой. «Наполни» — добавил про себя Изор, стягивая штаны. Одной рукой-то, да в синяках, да еще с накануне раненого бока – не так-то это быстро. И отпустить Луа сейчас нельзя… никак нельзя! Отпустить парнишку, когда он вот так всем телом приникает, каждым движением, каждым вздохом говорит: твой, возьми!.. – это что предать. Что сразу одного нагого и измученного на холоде бросить. — Сейчас, — шептал Изор так же сбивчиво и торопливо, — сейчас, потерпи… И смазать надо хоть своей слюной… Изор же помнил: Луа ребенок совсем, и душой, и телом невинный. Только и было-то у них – раз, да и тот больше ласки, чем соитие. А боль… нет! Боль причинить он не хотел, не мог. Змееныш и так натерпелся, ото всех, так пусть бы хоть Изору верил, пусть бы знал: никогда Изор не сделает ему больно, никогда!.. и пусть бы это даже неправда – что, командир Раг-Манари, дитя малое что ли? Не знает, что любовь – это всегда боль, особенно такая любовь, неправильная, запретная. Но он все сделает, все, что сможет, чтобы боли не было… — Теперь? – спросил он Луа. – Хочешь?.. — Да-а… Изор дракона своего за ягодицы приподнял, чуть развел и опускать начал. Медленно, осторожно проникая, с каждым толчком – чуть глубже… и еще чуть, и еще… И все смотрел, смотрел в его лицо: на дрожащие ресницы со светлыми искрами слезинок, на губы, приоткрытые для стона-выдоха, на бледные щеки, на едва заметный узор серебряных чешуек…и миг тот, когда Луахассу сам к его коленям ягодицами прижался… И тут же вспыхнул весь, как самая настоящая звезда с неба, и выдохнул со стоном: — Изор, хочу. И затвердевшим членом в живот уперся. Змеенок дышал глубоко, стонал на каждый выдох. То прижимался всем телом и обнимал крыльями, то откидывался, хватаясь за руки Изора, сплетая пальцы. И садился на член сам, Изор только придерживал. Луа приникал ближе, тянулся целовать, гладить щеки… и раз пальцы по щеке Изора скользнули, по губам – и в рот… Изор и сам не выдержал, стал сосать тонкие пальчики и постанывать. Мальчишка в ответ задрожал, выгнулся, раскинул крылья и уставился в небо. — Потерпи, — зашептал Изор, — подожди, мой крылатый, дай я первый тебя наполню. Ну потерпи же… И шепот его, он видел, мальчишке будто самая сладкая ласка, запретная, когда вдоль хребта, сильно надавливая, ладонью провести. Луа зажмурился крепко, закусил губу, и сжался весь, дурачок маленький. Изор перехватил его за талию, притиснул к себе, не дал насадиться на член и боль себе причинить. — Тииише, — выдохнул ему в губы. — Не могу больше, — простонал он. Ах, как хотелось потянуть еще! Ощутить жаркую тесноту его тела, проникнуть, вдавиться еще хотя бы раз! Чтобы медленно выскользнуть и войти снова. И чтобы вздыхал на каждый толчок и вспыхивал! И чтоб даже перья дрожали! — Не могу… — сквозь зубы повторил Луа. Тогда Изор сдернул мальчишку со своих коленей, уронил на плащ и губами к члену приник, вобрал глубоко в рот. Не хотел допустить, чтобы дивное семя брызнуло на землю. Едва дотянулся, едва лизнул головку, как Луа ахнул и пролился, сладкое семя потекло по губам и в рот. Изор вобрал все, проглотил и вылизал. Но вот глаза поднять боялся – боялся увидеть, что звездное пламя Луахассу снова померкло. Боялся, что он отдал больше, чем мог, отдал всего себя, досуха. Изор не для того это затеял, не так, наверно, надо было! И Луа лежал так тихо… но вот пошевелился, застонал. Изор одним движением накрыл его снова, под поясницу ладонь просунул, и взял — языком в рот и членом между ног, заполняя все тело, каждым толчком все глубже и жарче. И Луа снова ответил, подался навстречу и раскрылся, впустил Изора. Стонал, не умолкая, и горел ярко, всем телом, у Изора даже глаза слезились… Он только подумал, что вот сейчас наполнит Луа – и, крепко сжав его в объятиях, кончил. И, показалось, сам полыхнул огнем, так сильно это было… Раз за разом вздрагивал и стискивал мальчишку под собой …а тот вовсе дышать не мог. И даже когда они уже вроде отлежались, отдохнули – Изор только пошевелился, как Луа тихонько застонал. А потом открыл глаза и сказал вовсе чуднОе: — Я тебя чувствую. * * * Канкараим кинулся в небо, вверх, выше, всегда он так делал, когда мысли путались, и никак не удавалось ни успокоиться, ни принять решение. Вот и сейчас он мчался, сломя голову, сам не знал, куда и зачем. Благо тут горы не мешали, и пряди ветров, ровные, послушные, не обещали каждый миг покалечить. Луахассу выбрал двуногого! Бескрылого! Шида!!! Как он мог?.. как вообще такое могло случиться, чтобы крылатый, молоденький крылатый сосуд… его сосуд! Его нежный мальчик, семнадцатилетняя греза, его звонкая Закатная Звезда!.. выбрал своим духом бескрылое ничтожество? Шида?! Который его же и сожрет… Этого просто не может быть! От невозможности постичь такую несправедливость, от горя и обиды за себя, от страха за глупого мальчишку Луахассу голова была готова взорваться, а сердце… оно так болело, так колотилось, что, казалось, сейчас выломает ребра и рухнет в озеро. Но сердце не вырвалось и не рухнуло – сам Канкараим сложил крылья и упал. Вниз головой ушел в ледяную предзимнюю воду, глубоко, без меры, как и летал до этого. И только когда грудь сдавило толщей воды, выжимая последний воздух, Канкараим вынырнул, вдохнул и, волоча следом промокшие крылья, поплыл к берегу. Выбрался на сухой песок, отряхнулся и словно старый седой ворон уселся на обглоданной озером коряге. Вода остудила шальную голову. Подумалось вдруг: а ведь и сам он отдался шиду, стонал под ним, принимал не только ласки, но и странный, непонятный крылатому дар. И ведь остался доволен! Да, стыдно было… да что там было-то, до сей поры в глаза Изору смотреть тошно, но – доволен! И исцелен. И не обокрал его злобный ночной колдун, не опустошил и не поработил, хотя мог. По праву сильного, по праву спасшего жизнь и влившего свой дар в его тело, мог требовать от Канкараима клятвы сосуда, мог заставить поить себя силой небесных змеев – не стал. Отпустил. Так, может, и с Луахассу все обойдётся? Ну, подлечит его шид сегодня, если ума хватит с даром крылатого совладать – и только. А утром, при крепком-то здоровье, сам поймет, что с шидом – это не жизнь. И все же его выберет, родного, Канкараима… …а если и не выпадет – все равно Канкараим Триссе обещал о Луа заботиться, пока можно – рядом быть, от любой напасти защитить. Даже от тебя, Изор Раг-Манари, воин, а не колдун. Только как же Канкараим защитит Луахассу, если сам – здесь, а змеенок – во-он где, из виду пропал даже? Так что прежде бы надо разобраться, куда это Кана дурная голова занесла. Канкараим еще раз огляделся. Когда от сожженной деревни сюда летел Луа спасать, никакого озера он не видел, но мальчишка тот, шид недоделанный… нет, не командир Изор, другой, молоденький совсем, на пару-тройку лет Луа постарше, говорил, что-то про озеро… * * * Молоденького шида Канкараим встретил в лесу, когда ждал Изора из крепости. Парнишка сам прямо на него выскочил: довольный такой, веселый, песенку насвистывал. А конь-то, видно, чужого почуял, крылатого в чешуе и перьях, да сразу – перед самой мордой – шарахнулся. Вот шид-недоучка и свалился. Сначала Канкараим убить его хотел. Шид же, враг! Из тех, что скрутили его сетью и бросили в чаще на верную смерть, из тех, что увезли себе на поживу Луахассу. А уж как поганый колдун сосал серебряный дар малыша – это Кан сам видел, и уж теперь до смерти не забудет. Оттого и этого, молодого, убить хотелось. Только расспросить сначала, если получится. Канкараим схватил парня, на ноги вздернул и, подперев выпущенными когтями под грудину, притиснул к ближайшему стволу. — Ты, шид проклятый, из Черногорского святилища? Что тут вынюхиваешь? А парнишка молчит. Смотрит только глазищами черными, огромными, ни то от страха, ни то от изумления, и даже не дышит. — Отвечай, кого тут ищешь? – повторил Канкараим и больнее когтями ткнул. – И куда моего серебряного упрятали? А парень в ответ: — Ты – дракон? Настоящий? — и даже руку вытянул, крыло погладить. Кан по руке ударил – полоснул когтями. Парнишка охнул и ладонь к груди прижал. Испугался еще сильнее – побледнел и чуть не заплакал. Но удержался и снова заговорил: — Отпусти меня, пожалуйста… я тебя не выслеживал, честно – я у озера коренья собирал, полезные… вот, смотри! Мешочек свой у пояса развязал, показывать начал корешок за корешком. – Это девясил, от грудной боли хорошо, еще кожу лечит, у кого раны или язвы какие… Это – репейник, кровь очистить, от кашля или боли в животе избавить… А вот это – жгучая роза, по деревням ее еще бабьей радостью называют. Ее вообще нигде не найдешь, только у Пустого озера, если чуть вверх по восточному склону. Как будто нужны были Канкараиму какие-то корешки? Отродясь крылатые никакими корешками не лечились, а есть и подавно побрезговали бы. А шид этот все стрекочет, не замолчит никак: — Я там, на озере, пять дней пробыл, ничего не знаю ни про какого серебряного… Отпусти меня, а? Ты… такой сильный, величественный. Зачем тебе пачкаться шидом-недомерком? Величественный!.. От ярости аж пелена перед глазами пошла. Смотри-ка, о чем заговорил! Думает, лестью к себе жалости добьется; думает, Канкараим пощадит его за похвалы, и сеть забудет, и унижение, и то, что вот такой же сейчас где-то там, в ненастоящих горах двуногих разыскивает его Луахассу. А он, тот, что согрел и вырастил, жизнью за него рисковал – не нужен и помочь не может. — Сейчас недомерок, — зашипел он на парнишку, — а как отведаешь мук крылатого, яда нашего да крови, вмиг сетями бросаться начнешь, сам на охоту выйдешь! — Что ты! – мальчишка хоть и перепуган был, а тут все равно смутился и даже чуть улыбнулся. – Мне не дадут ни яда, ни крови – их мало, старшие говорят, себе не хватает, а добыть трудно и дорого. Да и нельзя мне уже, давно нельзя: стар – яд дракона меня убьет. Как-так? Этот – стар? А ему едва ли больше двадцати-то будет… как же тот, что напал на Луахассу, пил его яд чуть ли не глотками – и ничего, только сильнее сделался, а колдовство его злее и ядовитее? А парень словно подслушал сомнения Канкараима, еще ниже голову опустил. — Колдуны своих детей сызмальства приучают, в молоко подмешивают, в отвары, а я – сирота. Отец с матушкой еще в начале войны сгинули. Меня так кормят, из милости. Да еще потому, что травник хороший. Ждут травок-то моих в Черногорском! Не колдуны, те редко болеют, крестьяне из соседней деревни… Отпусти, а? И правда? Чего об такого пачкаться? Боя все равно не даст – слабак. Но и простить шида Канкараим не может! Подкусить как барана на охоте, да и бросить – другое дело. Схватил парнишку за затылок, голову нагнул и прямо в хребет вцепился, жалом глубоко ушел, чуть не в голову, яд впрыснул. Парень дернулся, пронзительно вскрикнул, точно как тот баран, и обмяк, обвис весь. Канкараим хотел еще и кости перекусить для верности, но… вдруг почуял тонкий, небывалый вкус. И запах! Такой странный, волнующий, словно ветер в крыльях запел о невиданном: о тех странах, где вечное лето и большая вода плещет от края до края мира… и в тех краях будто бы всем тепло, всем хватает дара и силы, каждый может взять жену и вынянчить кладку. Таких земель не бывает, только в мечтах и детских сказках. А теплом, уютом гнезда и желанием, тревожным, подгоняющим что-то делать и торопиться, всегда пахло от Луахассу… но то был совсем другой запах, похожий, а другой. Несбыточный, но оттого желанный не меньше. И тут Канкараим увидел дар шида – не глазами, чувствами: кожей, внутренним зрением – крохотный, как семя, спящее, привыкшее к сухой холодной темноте. А яд Канкараима обдал жаром, залил дождем и светом, и теперь колдовской дар парнишки бьется в восторге, ликует… и умирает, получив слишком много сразу. Всего один миг – и как запахом молодого колдуна, окатило стыдом! Канкараим разжал челюсти. Шид кулем свалился ему под ноги и корешки его из поясного мешочка рассыпались. Канкараим пометался еще по поляне, все не мог решить, что же с колдуном делать. Потом нагнулся, прислушался – стучит сердчишко еще. Плоховато стучит, тихо, сбивчиво… но все равно — живой пока. Тогда Канкараим мальчишку поднял, под дерево усадил. Подумал – и даже корешки его все в поясной мешочек сложил. Потом поймал лошадь парня, самого его в седло втащил, да руки вокруг шеи уздечкой привязал. Сразу не свалится, а там… как повезет. Может, подберут в лекарстве сведущие, выходят. Ну а если нет… И снова тошно стало. Отпустило только когда командир с раненым Луахассу вернулся. Тут уж Канкараим выжидать не стал. Пока шид только с коня слезал – сразу Луа в объятия захватил, в волосы его лицом зарылся, снова утонул в родных, знакомых чувствах… А потом понял, как опустошили Луа колдуны, как мало в нем осталось дара и жизни – целовать начал, ядом своим да слюной отпаивать. И забылся приблудный парнишка, совсем из мыслей ушел, как и не было. * * * А теперь вот опять вспомнился, гаденыш… И озеро это: корешки он тут собирал, мол, травки всякие. И говорил, что озеро – к северо-западу от Черногорского, а значит и от поляны, где остались Изор с Луахассу. Не хотелось возвращаться – никаких сил не было видеть их вместе, да еще если довольных, не допусти Предвечный. Но тут уж надо было решаться: или держать слово, данное Триссе, беречь ее птенца до тех пор, пока Луа в этом нуждается, или… а что или? Вернуться к Азуру и опять бросить вызов вождю? И надеяться на чудо в образе Фатайяра? Да уж… с силой рыжего Тайху Канкараим бы одолел любого, кого только встречал в жизни, только вот сам рыжий против своего духа не выступит… если жив он еще после того, что сделал. Сразу вспомнился последний полет над гнездовьем, охота и отдых в мягких прохладных сугробах. И печальная улыбка Фатайяра на прощание. И взгляд Триссы, полный затаенной надежды, который тоже оказался последним. Эти двое не ждут его помощи, но сам-то он как будет жить, если их бросит? Нет, просить Тайю о чем-то снова бесчестно – он и так рисковал ради наивного мальчишки, воспитывал, жизни учил, а получил за это всего лишь один полет. А принять помощь женщины тем более невозможно. Поэтому… Канкараим вернется к Азуру, обязательно, но только когда он сам сможет одолеть и Лахаррума, и любого из его братьев. А пока он должен искать силу в мире бескрылых. И беречь Луахассу, потому что иной силы у него нет… и еще потому, что любит. Да, любит. Вынянчил, вырастил, потерял и оплакал, но так и не сумел забыть. Если не это называется «любить», то что тогда? Он еще раз отряхнул мокрые крылья и, разбежавшись, поднялся в небо. Плыл на восток тяжело, медленно, как зимняя снеговая туча, зато успел рассмотреть и три окрестных деревушки – две покрупнее, а одна и вовсе из пяти покосившихся домишек, — и твердыню Черногорского святилища, и отряд из десятка вооруженных всадников, выезжающий из восточных ворот. Не иначе по следу сбежавшего змеенка. Поляну, на которой он провел в ожидании, как казалось, целую вечность, Канкараим отыскал почти сразу, и тут же подумал: не будет ли и преследователям так же просто? Лучше бы скорее убраться подальше. Опустившись на поляну, Канкараим сразу их увидел: шид-командир сидел, наклонившись спиной на дерево, и баюкал завернутого в черный плащ Луахассу. Кан не стал ни здороваться, ничего спрашивать, только зашипел тихо: — Собирайтесь, по следу погоня идет, — нашел свой плащ, накинул на захолодевшие крылья. – Большая погоня. Наверное, и следопытов взяли, и хороших охотников. Шид не всполошился, даже не пошевелился, только Луа чуть крепче обнял и спросил: — Далеко? — Пока да, только стены крепости покинули. Но они тоже на лошадях… — Тогда подождем. Немного. Я следы хорошо путал, поищут еще. А Луа устал, пусть поспит, — и посмотрел на Луахассу, тепло, восторженно, как на чудо. Канкараим тоже на змеенка взгляд бросил: спит. Тихо спит, даже дыхания не слышно, зато сияет так, что огня не надо, и улыбается. Хорошо ему, счастлив – подумал Канкараим и кивнул: исцеление без сна редко бывает полным и долговечным. Все же рассиживаться не стали: чуть Луа пошевелился, чуть глаза открыл – Изор его отпустил и пошел коня седлать. Усадил полусонного Луахассу сзади и приказал: — Поверху следи. С твоей разведкой мы погоню обманем. И добавил: — Только осторожно: не попадись, смотри. От этой фразы Канкараиму почему-то сделалось больно, словно сердце кольнуло. Он выдохнул и ответил: — А и попадусь – подумаешь? Проще жить – мешать не буду. — Дурак ты, Гром, — усмехнулся шид и тронул коня ногами, посылая вперед.