Легенды предзимней ночи

Но Кан не стал кусать, только шею долго разглядывал, даже пальцем потрогал. Потом сказал, ни то Луа с Изором, ни то шиду: — Вот он, след моего жала, даже припух немного. Я яду-то не жалел, ни яду, ни злобы – от такого умирают даже крылатые… — и уже точно к нему: — ты как выжил? Лицо его ладонями обнял, поднял и, прямо в глаза глядя, повторил: — Как ты выжил, шид? Но шид вместо ответа дернулся из рук, едва отвернуться успел – его вырвало. Черным, вонючим зельем, тем самым, Луахассу эту вонь до конца жизни не забудет… а потом еще, и еще. Тщедушное тело заклятого трепали рвотные судороги раз за разом, и в черноте явственно проступили багровые сгустки запекшейся крови. Такого с Луа, кажется, не было – все время, пока был в сознании, он смотрел, не капнет ли кровь: кровь его больше всего пугала. У Луа кровь так и не появилась. А вот у этого шида-недомерка почему-то есть. Наверное, его, и правда, травили не за тем, чтобы после бойни выжил. — Проклятье… да что ж ты! Кан выпустил голову шида, встряхнул запачканной в черной рвоте кистью. Но тут же снова подхватил мальчишку поперек тела, уложил на бок, чуть опустив к полу голову. И повторил, почему-то уже не столько гневно, сколько с сожалением: — Что ж ты, а? Ведь, и правда, сдохнешь, дурак несчастный. А потом добавил уже Изору: — Командир, я тут сам все… Вели, чтобы никто не совался. Командир кивнул с пониманием. Луахассу хотелось остаться, узнать, что же Кан надумал, но Изор вытолкал на лестницу, сам – следом, и дверь закрыл. А потом и вовсе в комнатушку напротив увел, приказал спать, а не в чужие дела лезть. Строго так приказал, словно и не Луа вовсе, а какому-нибудь нерадивому ратнику-новобранцу. Правда, когда ушел, дверь не запер. Но Луахассу со своим шидом спорить не стал, спать лег. И то верно, что завтра в путь с восходом, отдохнуть следует. А что там Кан с пленным шидом сделать удумал, все равно выяснится. Наутро Канкараим вышел во двор позже всех. Луа как и прочие из отряда, хоть и зевая, и раздирая слипающиеся глаза, уже успел полностью собраться и даже лошадь Кана заседлал, когда тот, наконец, появился. Да не один, а с пленным шидом. Парнишка чуть не висел у него на плече. — Этот со мной поедет, — хмуро бросил Кан, пресекая всякие расспросы. И добавил смущенно: — Бескрылые, хлипкие… непросто с вами. *** Когда этот назойливый воин-колдун послушался, увел Луахассу и дверь закрыл, Канкараиму сразу стало проще: не видят – что хочу с пленным, то и делаю. А ему почему-то до сих пор важно было, чтобы Луа лишнего не знал: ни про Фатайяра, ни про его Изора обожаемого… про Изора – особенно. Ради кого старался? Ради себя или ради шида-командира? Ради Луа, вот ради кого – так вернее будет. Сам себя убеждал, что так. Луа должен думать, что колдун его чист. И Канкараим чист, если вдруг… а что вдруг? Луахассу снова станет семилетним птенчиком и вернется? Вот уж вряд ли… Как-то в Дальней еще случилось Изору хватить лишнего – поговорить захотелось, а Канкараим тут как раз подвернулся, свободными ушами послужить. Огрызнулся, конечно, как обычно, уйти хотел – нужны ему печали бескрылого! А только не ушел, выслушал и про то, как колдун воином оказался, и про те видения в кустах у Черногорского: что, мол, раньше, в стародавние прадедовские времена крылатые с шид дружили. Не просто дружили – сливались единым даром: два тела, одна душа: один живет и радуется – второй счастлив, один умрет – второму от души только обрывки останутся. Мол, так он, Изор Премудрый, во сне видел, сами древние колдуны показали. Канкараим не поверил, конечно: где это видано, чтобы душа крылатого в бескрылом была? А теперь вот этот мальчишка: щуплый, трусоватый, пришибленный какой-то… но ведь не хочет Канкараим, чтобы Луахассу о нем знал, чтобы видел лишнего. Не просто же так не хочет? Может, и не врал воин-шид, может, сон – вещий? Парнишка на лавке совсем плох стал, не шевелится даже, только рвотные судороги его дергают как куклу, одна за другой, одна за другой… да черная пена изо рта сочится. Канкараим сжалился: — Я попробую лечить. Только я двуногих не умею – у вас как-то иначе все… да и ладно, хуже, чем есть, не станет – попробуем. Эй, заморыш, слышишь меня? Заморыш только головенкой дернул: ни то кивнул в ответ, ни то опять судорога. Но Канкараим уже решился. — Один… друг вылечил меня своим ядом и кровью: изо рта в рот поил. Только с тобой так не будет – я твое зловоние целовать не стану – отравишь еще. Жалить придется, больно будет. Слышал ли заморыш-нет ли — Канкараим повторять не стал, просто выбрал на шее жилку потолще и воткнул жало. К коже старался даже зубами не прикасаться, а все равно через жало крови хлебнул, вязкой, горькой, отравленной… самого чуть не стошнило. А шид от яда дернулся весь и вытянулся, глазами, застывшими, как слезы гор, уставился в потолок. Если бы сердце не билось чуть слышно, можно было подумать, что умер. Тогда Канкараим уже себе жилу прокусил, на руке, и по пальцам между губ парнишки струйку крови пустил. — Глотай, дохляк, ну?! Когда он глотал, Канкараим так и не заметил, но продолжал цедить и цедить свою кровь в рот пленного, пока рана на запястье окончательно не закрылась. А потом еще долго, почти полночи сидел рядом, ждал, подействует его лечение или нет. До последнего сучка стену перед собой изучил, до последней морщинки и родинки – лицо мальчишки. Но все равно сам удивился своей радости, когда мальчишка-шид очнулся: обнял, подхватил, чуть не на руках выволок во двор, на свежий морозец из пропитанной зловонной рвотой каморки. Там помог в свой плащ завернуться, на скамью с собою рядом усадил. — Все, задохлик, спи теперь. Тут свежо – сон на здоровье пойдет. Хорошо, что никто, кроме одной из дочек трактирщика не видел, как крылатый Канкараим над шидом трясется. Так сидел рядом с ним, поддерживал, грел. Чуть не уснул сам. А с утра, как разбудил бедолагу, сразу стало ясно: придется к себе в седло сажать, иначе дорогой убьется или замерзнет. Припомнилось: Изор-то Луа так и возил тогда, после Черногорского. Только этот все же не так мал, как Звездочка: и постарше годами, и в кости пошире будет. На колени лицом к себе не усадишь… придется все время за спиной поддерживать – он же прямо-то едва держится. — Цепляйся крепче, не упади – никто подбирать не будет, — проворчал он парню, — и прижмись ко мне: мы, крылатые, теплые – вернее согреешься. Мальчишка прижался, даже щекой к плечу прильнул. И вдруг прошептал: — Меня Аргилом зовут. А тебя как, теплый гром? Вопрос простой, даже правильный, но Канкараим почему-то опять смутился. Только и ответил: — Так Громом и зови… * * * Княжеский приказ Арагун читал очень внимательно. И эмоций своих не скрывал. Его брови как поднялись на лоб, видимо, при первом упоминании о драконах, так до конца чтения обратно и не опустились. Тот же вопросительный взгляд Арагун перевел на Изора. — Значит, мифические змеи — плененные, говоришь? Под стражей содержатся? — Я ничего такого не говорю, — Изор пожал плечами и кивнул на приказ, — это они такое пишут. Они сидели в темной комнатке на втором этаже таверны за колченогим низким столиком, уставленным простыми закусками: крупно нарезанными ломтиками буженины, зеленью и солоноватым овечьим сыром. Тут же стоял большой кувшин белого вина – по местным поверьям белое вино лучше других подходит для долгой беседы, якобы его можно пить без меры, как воду. — И значит, я их конвоировать должен? – снова уточнил Арагун. Постучал пальцем по развернутому письму, угодив прямо в родовой княжеский символ Лур-Куаз, в тисненого золотом леопарда, и спросил: — Я с тремя ратниками, то есть вчетвером, должен был конвоировать не только Раг-Нара этого недоношенного, но и двоих мифических змеев? Это что они там в Столице себе удумали? Как их вообще можно конвоировать? Изор развел руками: — Ну вот и я рассудил, что никак. Я их с самого начала не удерживал, — тут он вспомнил про клетку, в которой Луа просидел четыре дня, — почти не удерживал. — Как они себе это представляли? Конвоировать! Мифических! Крылатых! – возмущался Арагун. — А в небе их как ловить? — Думаю – в небо предполагалось их не выпускать, друг мой, — Изор похлопал будущего шурина по плечу и разлил вино в кубки. — Легко сказать – не выпускать. А попробуй их поймай! Ты видел, какие у них когти? — Видел, — сказал Изор и вспомнил, как ловко те когти могут распороть человеку горло. Или ребра. И не одному человеку, а дюжине. Вспомнил, но говорить Арагуну не стал, рано. Насмотрится еще и на когти, и на зубы, и на чешую, если повезет. — И как их конвоировать, я спрашиваю? Под какой ко всем демонам охраной? Да и где она, охрана та? Полегла уже… — Давай помянем, — предложил Изор, — твой парень в карауле погиб, на службе. Арагун помрачнел, вздохнул. Они выпили, поставили кубки. Изор отщипнул листочек базилика, сунул в рот. Арагун пожевал ломтик сыра. — Нет, ну ты мне ответь – даже если их в кандалы заковать, обоих, они же крылья раскинут да улетят! – снова возмутился он. — Улетят. Они же крылатые. — И почему не улетают? — Наверно, хотят нас защитить. Сложно все, понимаешь ли. Крылатые змеи – тайна шид. А мы с тобой эту тайну видели. Только за это колдуны станут за нами охотиться. — Но у нас мир с шид! — Мир, — кивнул Изор, — только я не очень-то верю в этот мир. И по-моему, сами шид в него не верят, раз запугивают и подкупают командиров из раг. Это не я уговорился с Калаем и не я напал первый. И мне ничего не нужно от шид. Это им что-то от нас нужно. — Проклятые колдуны! – пробормотал Арагун и схватился за кубок. Верно, подумал Изор, пусть лучше колдунов проклинает, чем крылатых змеев. Колдунов и на самом-то деле есть за что проклинать. Правда, Арагун и про змеев не все знает, и так тоже будет верно. Потому что если рассказать ему, как Луахассу умеет дома рушить и деревья ломать – Арагун сам его убьет, первый. Ради безопасности страны. И никакая служба деликатных дел не понадобится. * * * От деревни путники отъехали по дороге, что была проложена среди поросших лесом холмов в сторону Кьятты. Не спеша отъехали, степенно, растянувшись длинной вереницей. Вроде как ни от кого убегать не собираются, никакого нападения не ждут. Но за первым же поворотом Изор поворотил коня в лес. В обжитых местах каждый встречный мог оказаться смертельным врагом, поэтому надлежало держаться глухих мест, труднопроходимых. Авось шиды не найдут их среди лесов и полей. И держались путники рядом, чтобы видеть каждого. А к обеду вышли к широкому озеру, вроде бы даже обозначенному на карте. Если, конечно, они не сбились с намеченного пути. Озеро было пустынным – ни лодчонки рыбака, ни деревянных мостков, приспособленных для причала. Берега заросли камышом и осокой, пожухлыми, но все еще густыми. За долгие годы вода подмыла дальний каменистый берег, и тот нависал уступами над водной гладью. Вот туда-то Изор и потащил Луахассу за руку, покуда остальные расположились на отдых. Здесь, в одном из оврагов, изрезавших берег, Изор велел змеенку раздеваться. И, когда Луа смущенно опустил глаза, шагнул ближе, погладил его косу, а потом и щеку, поцеловал в рот. А потом головой качнул и сказал: — Не за этим. За этим – если время останется. Хочу поглядеть, как летаешь, когда не злой. А змеенок все равно вспыхнул, как девочка, закусил губу и заявил дерзко: — Значит, останется время! И принялся одежки снимать, не замечая, как сверкает в вороте рубахи чешуя. Изор, конечно, и сам с большей радостью расстелил бы плащ поверх мягкого мха, увлек бы змеенка и сам бы распутывал завязки и стягивал рукава. С удовольствием бы. Когда еще следующий привал будет… Но командир не припоминал по карте множества озер впереди, и уж тем более озер с высоким обрывистым берегом, откуда так удобно взлететь крылатому мальчишке. Пока Изор думал, Луахассу уже разделся, встал рядом с командиром на краю. Обрыв был невысок, с такого прыгнуть все одно что с крыши деревенского дома… ну, может, чуть выше. Может, раза в два. Потому Изор стоял и прикидывал – не сильно ли высоко. А вот вода у берега была глубокая, темная, вода командиру нравилась. Луа, тоненький и серебристый, кутался в крылья и тоже смотрел в воду. — На всякий случай, — сказал Изор, — ну, вдруг не выйдет сразу. Ты летал-то всего однажды. Змеенок взмахнул крыльями, раз, другой… помедлил, потом взмахнул снова – и прыгнул! Изор с болью увидел, как крылья трепыхнулись, заломились вверх — и Луа рухнул в воду. Изор и сам за ним едва не прыгнул. Потревоженная гладь озера вдруг пошла серебряной рябью – и мальчишка выскочил из воды, отчаянно молотя крыльями и расплескивая брызги. И понесся над мелкими волнами, все дальше и выше. Но сильно-то не высовывался, чтобы остальные путники его не заметили, вернулся скоро. Пролетев над обрывом, вскрикнул радостно и снова в воду кинулся. И опять взлетел из воды, махнул в сторону Изора крылом, чтобы брызгами достало, и встал рядом, мокрый и счастливый. — Теперь верю, — улыбаясь, сказал Изор. – Не со злости ты тоже летаешь. — Я сам еще не верю, — ответил Луа. Изор проснулся ночью и сразу же понял – что-то не так. Его серебряного змеенка Луахассу не было рядом, командир был один под пологом. И уже давно один, он успел продрогнуть, а в обнимку с Луа такого не случалось. Стоял глухой предрассветный час, то самое время, когда в стылом тумане проступают березы и осины, густо покрытые инеем, как снегом… Изор завернулся в меховую накидку и высунулся наружу. У костерка, нахохлившись и глядя в одну точку, караулил Утар, и это было хорошо, у него можно было спросить про змеенка безо всяких предисловий. Большак вместо ответа многозначительно взглянул в небо. Там, мол, ищи. Летает, мол, твой змеенок где-то между туманом и облаками, парит под блеклыми утренними звездами, над кронами деревьев, белыми от инея… Хотя, конечно, ничего подобного Утар в жизни бы не подумал. Он вообще про Луа особо-то не думал, и правильно делал. Зато Изор только про Луа и думал, и не был уверен, что это правильно. Командир гарнизона, который не может спокойно спать, если не обнимается со змеенком – это… очень сурово и по-мужски, да. Но почему не разбудил, ничего не сказал? Чтобы Изор не волновался. Где он там сейчас мотается, в предрассветной мгле, до того плотной и непроглядной, что можно ж на дерево налететь! Поранится еще. Изор побродил по краю поляны, вглядываясь в небо, вроде бы начавшее светлеть, вернулся к Утару. Тот молчаливо следил за каждым шагом командира, а когда Изор сел рядом, сказал: — Чего ты мечешься, вернется скоро, как пить дать. Он от тебя — ни ногой. Изор хотел было ответить, что ничего-то Утар не понимает. Он не шид, не раг и уж тем более не крылатый змей, чтобы понимать. И про видение рассказать, и про письмо деда, в котором как раз говорилось, чтоб берег змеенка, берег пуще своей жизни. Но почему-то думалось, что Утар на Изоровы многословные объяснения только плечами пожмет. Как всегда, молча. И снова в костер уставится. Разве что буркнет что-то вроде: «Надо же, как бывает». Как вдруг близко захлопали крылья, тонкая фигурка скользнула между слоев тумана, и Луахассу встал рядом, заглянул в глаза, спросил тревожно: — Ты звал меня? Изора окатило теплом от макушки до пяток, так приятна была мысль, что, может быть, Луа даже в недосягаемом небе услышал его волнение. — Звал, — кивнул он, — Я замерз. Вместо ответа Луа потерся щекой о его плечо. * * * Припасы, купленные в трактире, закончились на третий день. Походники наскоро позавтракали вяленым мясом и обычными для здешних мест лепешками с сыром и зеленью, выпили горячего травяного настоя, а на ужин сварили кулеш с пшеном и салом. Завтракать наутро было нечем, но Изор не тревожился: ему не раз за последние два года приходилось пускаться в рейд налегке и кормиться охотой. Вдали от дорог и поселений зверь непуганый, и добыть его нетрудно. Только вот времени на охоту жаль, а темнеет зимними вечерами рано… Потому Изор уговорился с Утаром подняться с первыми лучами солнца и разведать окрестности. Авось нападут на оленьи следы или заметят логовище диких свиней с поросятами. Впрочем, хватило бы даже пары подстреленных зайцев. Им не трофеи нужны, и обильный пир никто в лесу устраивать не собирается. Командиру случалось перебиваться лесными орехами, грибной похлебкой или поздними ягодами. Правда, девятерых мужчин все же лучше кормить мясом, да и Луахассу не хотелось морить голодом. Он и так худой, как жердь. Луа сонно бормотнул что-то, когда Изор откинул одеяло, и он поспешил укрыть змеенка. Хотя вряд ли тот замерз. Изор наклонился, почуял его запах, поцеловал в висок, шепнул: — Скоро вернусь, спи, — и, захватив куртку, выскользнул из-под полога в холодное зимнее утро. Четыре палатки по-армейски выстроились в четкий круг с караульным в самом центре – сказывалась воинская выучка и Арагуна, и Изора, и даже Калая с Утаром. Они ж не уговаривались, как палатки ставить, но вот… все, как в военном рейде. Чтобы высунуться из-под одного полога – и сразу увидеть, что в лагере происходит. Если бы палаток было больше, то, наверно, их бы поставили рядами, и караульных оставили бы несколько, чтобы просматривать каждый ряд. И тоже не уговариваясь. Так вышло, что походники устроились по двое – Канкараим не отходил от заклятого шида, то рычал, то шипел на него, заставлял есть и пить, придерживал, покуда того рвало, и шид понемногу выкарабкивался. Но очень медленно. И, когда не блевал, засыпал почти сразу. Арагун делил палатку с Калаем, чтобы держать юнца под охраной и днем и ночью. А Утар устроился под соседним пологом вместе со столичными ратниками – из скромности и чтобы не мешать Изору с Луа. Командир только тронул полог, как Утар высунулся уже одетый. Они подхватили луки, легкие охотничьи копья, и направились в лес. — Вечером заметил низину, поросшую камышом – там ручей или болото, — сказал Утар, — и, значит, водопой. — Далеко? — Далековато, — согласился Утар, — но это лучше, чем попусту по холмам рыскать. В лесу, покуда не выпадет снег, еще долго пахнет осенью: влажным мхом, грибами, сырой землей. Лес в предгорьях яркий, как нигде больше – голые ветви укрыты вечнозеленым плющом, там и сям проглядывают красные ягоды, боярышник да кизил. Легко укрыться в таком лесу. Изор с Утаром залегли над приметной низиной и приготовились ждать. Промерзли на холодной земле. — Как тебе ратники показались? – спросил Изор. Большак ответил не сразу, Изор решил было, что вовсе не ответит, но нет. Подумал-подумал, да сказал: — Они напуганы, командир. Боятся, что драконы сожрут. Говорят, дракону человечья кровь – за лакомство. Только когда он крови напьется вдосталь – тогда полетит. А до того, мол, совсем не летает и крыльев выпускать не может. А еще говорят, когда-то драконы были людьми, а потом испили крови и переродились. И ты, командир, драконом станешь. Когда твой мальчишка высосет из тебя всю кровь. — Дивно как, — только и нашел, что сказать, Изор. И задумался. И даже лук на землю опустил. Дикое какое суеверие. Но почему бы нет? Он же не знает, ничего не знает. И Луа ничего не знает. Ему ведь хотелось в небо, снилось, грезилось! Сколько раз уже! Он даже чуял воздушные потоки, их имена крутились у него на языке! Он чуял их постоянно! Наверное, мог позвать! Они бы откликнулись… Он даже видел однажды, как мерцала его кожа. Низинка, поросшая камышом, словно подернулась туманом, поплыла перед глазами. Изор увидел иное. Перед ним медленно распахивались двери отцовского дома, величественного особняка древнего рода Раг-Манари, рода воинов, воспитавшего не одно поколение славных сыновей. Вокруг цвела весна, беседки утопали в пронзительно-белой сирени, и на самом верху мраморной лестницы, протягивая руки, Изора встречала мать. Он поднимался ей навстречу, она улыбалась, и ветер ласково трогал ее волосы, украшенные цветками жасмина, но с каждым шагом ветер слабел, заметно слабел, утихал прямо на глазах, и материны локоны колыхались плавно, будто она плыла в воде… Яркий день понемногу стал меркнуть, белые цветы посерели, будто высохли. Изор глянул в небо – может, туча набежала? – но ничего над головой не увидел. Из небесных высот опускался туман, сползал серой тенью по стенам, от крыши все ниже и ниже. Изор наконец взбежал по лестнице и протянул к руки. И вдруг увидел длинные черные когти на своих пальцах. Поддернул рукав – и оцарапался о черную чешую, что покрывала его руки. Он вздрогнул – и за спиной хлопнули крылья, его крылья! Когда он снова глянул на мать – отшатнулся, увидев ее ласковую улыбку. — Вот ты и дома, прелестный юноша, — сказала она старческим голосом. — Теперь тебя не отпустят на границу, ты слишком ценный змеенок. Тебя будут мучить и запирать. Ведь ты живой, а шид хотят пить живое… Тут его тряхнули за плечо. — Командир! Уснул ты, что ли? – раздался голос Утара прямо в ухо. Изор снова дрогнул, увидел прямо перед собой кабаний бок, схватил лук, пустил стрелу! И промахнулся. Наложил вторую, выстрелил снова – и снова мимо! — Шиддару тебя забери с твоими сказками! – рявкнул он. Утар между тем не зевал – выцелил среди стада подсвинка-сеголетка и всадил в него обе выпущенные стрелы. Третья чиркнула по боку старого кабана-секача, но не пробила его шкуру, защищенную задубевшей от смолы шерстью. Раненый подсвинок завизжал и бросился обратно в заросли рогоза. Стадо закрутилось на месте и тоже скрылось среди высоких стеблей, только ветки сухие затрещали. — Упустили! Проклятье! – не сдержался Утар. Он был прав, стадо попалось невеликое – дюжина свинок и кабанчиков и всего-то несколько подсвинков. А теперь их спугнули. Поторопились. Поди разыщи теперь раненого зверя в зарослях! Только пух летит из раздавленных, переломанных початков… Утар все же подхватился с земли, и копьецо не забыл, видно, намереваясь обшарить всю низину. Да только, хоть и узкая на первый взгляд, тянулась она далеко, все расширяясь, а напороться в высоких зарослях на разгневанного секача — опасно, порвет острыми клыками и затопчет насмерть. Потому командир остановил Утара. Хоть и жалел – такая добыча ушла! Как вдруг над головами раздался шум крыльев, над низиной пронеслась сизая тень, и уже скоро Канкараим захлопал крыльями над густыми зарослями и стал кружить, высматривая потревоженного зверя. Изор нечасто видел, как они летают, Утар – и того меньше. Они оба во все глаза смотрели на широкие крылья, темные до синевы, и чешую, блестящую, как у рыбины в речном перекате. Канкараим резко крикнул что-то пронзительное – даже командир чуть не подпрыгнул от неожиданности. А Кан сорвался с места, над которым, было, завис, понесся низко над кустами и торчащими стеблями, и вдруг – пропал. Канул в самые заросли! И тут же взвился над ними, мощно и ровно хлопая крыльями, и направился ко взгорку, на котором укрылись Изор с Утаром. Подсвинка с двумя торчащими стрелами он держал за ногу. Назад Гром летел уже не так свободно и причудливо, а заметно тяжелее. Подсвинок хоть и некрупный попался, но по воздуху такого долго не потягаешь. Из распоротого брюха зверя на землю капала кровь. Канкараим приволок тушу и бросил на взгорок. Сам спрыгнул рядом, спрятал крылья. — Хороший зверь, жирный, — сказал он, — в горах таких мало. И, посмотрев на Изора, спросил: — Я разделаю? Когтями быстрее вас управлюсь. Что ж, если разобраться, Кан сам поймал кабанчика, без него Изор с Утаром упустили бы, значит и разделывать добычу, и делить – его право. Так подумал Изор и кивнул, делай, мол. Сизый радостно вскинул тушу на плечи и, резво взбежав по склону низины, направился в сторону лагеря. Утар глянул сначала в спину змею, потом на Изора, покачал головой, но смолчал, как обычно – тоже потопал вверх. — Что такое? – спросил Изор большака. – Осуждаешь, что я позволил змею добычу делить? Думаешь, не прав? Боишься, столичным не понравится? Может и так… Но добыл-то он, как запретишь? — Откуда мне знать, что правильно? Ты командир – тебе и думать. Я про другое: почему сизый тебя слушает? Луа – тот сопляк. А этот – сила. И правда же – слушает. С того самого дня, как вызволил его из колдовской сети. Гром тогда нес что-то про клятвы и про «твой теперь». Изор отказался, но этот упрямец, видно, все равно хочет долг отслужить – подчиняется… Не во всем, конечно, тут Изор не обольщался, но в бытовых делах всегда спрашивает и четко исполняет. Но в этот раз Изору пришлось пожалеть и о своем решении, и об исполнительной честности Канкараима. Когда они с Утаром в лагерь вернулись, картину застали жутковатую: сизый Гром располосовал брюхо поросенка прямо рядом с кострищем: с удивительным проворством и опытом сдернул шкуру, на совесть вычистил внутренности и… видно, тут же их съел. На глазах раненого ратника и молоденького убийцы-шида! Те оба позеленели как покойники и, конечно, перетрусили не на шутку. Сам Изор застал сизого с большим аппетитом дожевывающего кусок печени, и тоже в первый миг растерялся. А от растерянности – обозлился: — Кан! Ради всех ночных демонов, что ты тут вытворяешь?! Блаженная улыбка сразу сбежала; змей вскинулся, подскочил на ноги и виновато склонился: — Есть очень уж хотелось, воин-шид Изор, вот… не удержался. И глянул так, прости, мол, не хотел, да против себя не попрешь. Все верно, не попрешь – Изор всегда знал, что его крылатые – хищники. И нечего тут злиться, тем более, что тушу разделывать сам велел. Только вот кинжалоподобные когти, руки, алые до самых плеч, перепачканное лицо и кровавые ошметки в волосах кого угодно напугают. А их компании еще до самой столицы вместе брести. Да и в столице как бы свои же со страху и не предали… Удача еще, что Арагун со вторым ратником из лесу до сих пор не вернулись. Канкараиму он только кивнул, соглашаясь: мяса много, и без ливера всем на пару дней хватит. А на словах тихо добавил: — Пойди умойся теперь, а то распугаешь столичных насмерть. Канкараим кивнул и тут же улетел, наверное, большую воду искать. За обедом, когда кабанчик шкварчал над углями, распространяя запах, от которого слюна сама капала с губ, а походники, не в силах больше ждать, отхватывали ножами куски недопеченного мяса и уминали, запивая остатками вина, запасенного еще в трактире, пожирающего сырые внутренности дракона никто не вспоминал. Хотя Изор видел: боятся по-прежнему, близко, как к другу, к Канкараиму никто не подсаживается. Разве что черногорский парнишка Грома боялся меньше, чем всех остальных. Что ж, подумалось, боятся – и пусть, раз так. Мои крылатые – не робкие овечки, пусть знают. И остро захотелось обнять своего крылатого, своего серебряного Луахассу. Прижать к себе всем телом, а не только плечом, как он сам прижимался. Изор посмотрел на змееныша: на тонкий профиль, на бледную щеку и тугую пепельную косу, и вдруг спросил: — А ты-то как? Тебе, наверное, тоже сырое мясо надо? Луа качнул головой и ответил: — Нет, Изор, сырое нельзя. Дядька Горд за такое бил, не жалея. Вот я и отвык.