Легенды предзимней ночи

В день охоты много времени потеряли: сначала гонялись за кабанчиками, потом жарили мясо, пировали. Лагерь свернули только за полдень, а до заката все равно успели проделать немалый путь. После сытного обеда люди повеселели, да и лошадям полудневный отдых на пользу пошел: отдохнули, попаслись на скудной зимней травке, и теперь бежали резво, даже радостно. Чуяли, видно, что следующую ночь проведут не на ветру да секущем мокром снегу, а под теплым кровом, получат вдоволь душистого летнего сена и налижутся соляных камней. Изор привычно оглядывал свой небольшой отряд, внимательно следил за каждым, оценивал, угадывал. Арагун в этот раз держался рядом со своими стражниками, внушал им что-то по-тихому. Правильно, Изор сам его просил. Все эти разговоры про змеев и человечью кровь ему не нравились. Суеверия, конечно, Изор в этом ни мига не сомневался, но то, что стражники могут за правду принять, очень даже понимал. А уж после утреннего представления Канкараима и вовсе безумных страхов напридумывать недолго. Утар не отставал от Калая. Того хоть и освободили после нападения, и считали более своим, просто раз совершившим ошибку, чем врагом или преступником, а все же приглядывали: мало ли что в голову взбредет? Вдруг опять колдуны примерещатся, и он сбежать решит себе же на горе? Изор не то чтобы простил Раг-Нара, но отчасти понял, потому собирался просить власти о снисхождении. Присудят пару лет службы на самых грязных работах – и хватит с него. Калай молод еще, и через два года успеет накомандоваться, всю свою спесь раг показать. А вот черногорский заморыш был словно сам по себе: одинокий, неприкаянный. За обедом он ел мало, но все ж таки отведал и мяса. И черствой уже лепешки, и даже разбавленного вина отхлебнул, Изор сам видел. И это все явно пошло на пользу: вон, и щеки не такие бледные, и руки уже не дрожат – на поправку пошел. Канкараим, видно, тоже рассудил, что теперь его пленник и сам с лошадью управится. Как только из лагеря выдвинулись – перья свои распушил и улетел. Вперед, мол, дорогу разведать да возможные опасности последить. Он не любил в седле путешествовать – при первой возможности срывался в небо. То и понятно! Зачем тебе конь, если боги дали крылья? А вот Луахассу от Изора редко улетал, да и то в основном ночами. Изор всегда просыпался, чуял, что змеенка рядом нет. Первые разы очень волновался, даже пугался. А потом попривык: надо же мальчишке свободы дать, иначе опять летать разучится, а этого Изор очень не хотел – не хотел, чтобы так и остался его серебряный Луа просто чужим сосудом, источником силы и рабом. Про крылья Изору как-то Гром нечаянно рассказал, сам, наверное, не знал, что болтает. Тогда Луа еще не летал, вот сизый и взялся толковать, что полноправным взрослым драконом Закатной Звезде никогда не быть, что это, мол, с самого детства ясно было: силу боги дали, а права на нее – нет. Быть ему сосудом, для сильного духа, дарить свою магию или самому хозяину, или – через него же – его женщине и детям. — Сам подумай, воин-шид, — говорил Кан, — если летать не может, как добудет мяса на прокорм? Как защитит гнездо? Любой его разорит и убьет. Или высосет. У нас так заведено: если юноша на третьем испытании не полетел, это знак – духом ему не быть. Чуть подрастет, для любви созреет – и уже каждый дух может взять его сосудом, если не по любви или давнему сговору, то по праву силы. — А если после полетит? — спросил тогда Изор. — Не на испытании, а позже. Он всегда верил: Луахассу полетит. Рано или поздно – а это случится. Вот и спрашивал. Но Канкараим на своем стоял: — Все равно. Даже если полетел, но поздно – найдется дух, который поймает, придавит и возьмет силой при свидетелях. И все племя его поступок примет. Разве что этот поздний летун всех желающих его силы сумеет победить… но это просто смешно – так не бывает. А потом, если запретить летать хозяйской волей, парню ничего не останется, как греть духу гнездо своим даром. У нас так: кто не летает, теряет часть своей магии: яйцо самки ему не оплодотворить и птенца не зачать. Но и тот, кто летает, зачатого птенца без тепла другого сосуда-мужчины сохранить не сможет. У семей-пар дети всегда гибнут. Потому редко какой крылатый может так полюбить свой сосуд, что позволит ему полеты. Все запрещают, а некоторые еще и ломают крылья… так что лучшего, чем я, Закатной Звезде не найти – я не обижу, не причиню зла, и если все-таки полетит, быть может даже позволю с одной из сосудов-жен родить птенца. После того разговора Изор решил, что Луахассу полетит во что бы то ни стало. И что никогда и ни за что не станет сосудом крылатого. Луахассу если и сосуд, то его и только его! А вот сейчас подумалось: да, его. Все время с ним, все время рядом. Ну и чем же сам он тогда лучше дракона, раз привязал мальчишку и не отпускает? Сам спросить решил: — Луа, а тебе с Канкараимом не хочется? В полет, в небо, как дракону, а не как человеку в седле трястись. И увидел, как серебро в глазах змееныша сделалось льдистым, острым, того и гляди – обрежешься. — Кан с неба присматривает – я спокоен, у него глаз острый, только если опасность – вернется не сразу. А я тут, с тобой. Пока я с тобой, никто не сможет тебе навредить – не позволю. И ведь не шутил же – сразу было ясно: убьет и глазом не моргнет. Тут Изору подумалось: не надо, наверное, больше звать Луахассу змеенком – больно грозен. А еще подумалось, что как Луа он несколько дней величал то подкидышем, то пленником, а то и вовсе мальчишкой, так и черногорского нынче: шиденком, бедолагой да заморышем. Пора бы и у него вызнать, кто таков и каково ему тут, среди врагов. Подъехал ближе, спросил: — Как зовут тебя, парень? Столько уже вместе, а ты даже имени не назвал. — Аргилом зовут, — тихо ответил и сразу же замолчал, смутился. — Вижу, тебе полегчало? Изор видел: парнишка не хуже девчонки от изоровых вопросов перетрусил, голову опустил: — Да, командир Изор, благодарю… — Не меня благодари, Канкараима… Хотел спросить, лечил ли его Гром, но памятуя, как крылатые змеи лечатся, не стал – а то парень вообще со стыда сгорит. Оттого спросил другое: — Вижу, наших ты сторонишься, боишься, у крылатого защиты ищешь. Правильно боишься: смерть товарища тебе так запросто не простят. А сам сизый змей тебя не пугает? — Пугает… Гром – ужасающий. И к тому же жестокий… что-то тяготит его, я чувствую, только пока разобрать не могу: он… не пускает меня к себе в душу. А я чувствую: надо, чтобы пустил… надо, правильно так. Ведь правильно же? Изор сам искал разговора, но такой откровенности не ожидал. — Почему ты меня спрашиваешь? — Потому, что ты – шид. И потому что серебряный змей всегда с тобой. Ты должен знать. — Я не знаю, просто так однажды вышло – и все. — Изору тоже захотелось быть честным. Может, потому что заморыша было жаль, а может, была нужда увериться, что не его одного так неудержимо влечет к змею. – Теперь Луахассу со мной, и я не хочу, наверное, даже не смогу с ним расстаться. — И я не хочу расставаться с Громом. Всю жизнь меня учили, что змеи – это злобные и коварные, жестокие звери. Гром – такой: жестокий, безжалостный. Но меня почему-то не убивает. Пальцем не тронул, наоборот: заботится, защищает. И вылечил, вот. Мальчишка сам о лечении заговорил, и спокойно, без особого стыда, без смущения даже. Неужто у шид такое не в новинку? Или правда, пальцем не тронул? И, значит, он еще ничего не знает? Между тем Аргил продолжал: — …с ним я чувствую в себе дар шид. А ведь порой думал, что его и вовсе нет. Нет, я не хочу расставаться с Громом: хоть кем, только бы рядом с ним! Но боюсь, прогонит… А Изор слушал, но думал уже о своем. Вот и у Аргила с Каном так же, как у него с Луа: и дар пробуждается, и расстаться невозможно. Да и Кану мальчишка не чужой, Изор это сразу заметил. Значит, не просто сон приключился с ним в лесу у Черногорской крепости, значит, вся эта легенда про два тела и одну душу – правда. Очень может быть правдой. Только вот осталось решить: сердитый Кан и мальчишка из врагов с пробудившейся магией – кто они для него, Изора? Друзья? Верные соратники? Или те, кто как раз нож в спину-то и всадит?.. * * * Городок, в который путники решили завернуть, чтобы закупить припасов и отоспаться одну ночь в теплых постелях, лежал в стороне от оживленных дорог. Этим он командиру и приглянулся. Изор предполагал, что в Кьятте их скорее всего будут встречать, и у каждых ворот небось ошивается по соглядатаю шид, а в маленьком городке вряд ли их кто-то поджидает. Зато путников ждал отдых и обильный ужин – свиные ребрышки, запеченные с овощами и травами, грибная похлебка и жареная форель. И, конечно же, белое вино. Но вот такого уединения, как в деревенской таверне, в городке было не найти. Потому при виде городских стен Изор строго-настрого приказал обоим змеям крыльев и когтей не выпускать, сырого мяса с кровью не требовать и на людей не шипеть. А Луахассу – даже глаз не поднимать. Оба согласно кивнули. И все бы хорошо… грибная похлебка оказалась превосходна, и форель прожарена в самую меру, не пересушена и с золотистой корочкой. Изор уговорился с хозяином, сколько мяса, сала и лепешек необходимо наготовить кухаркам к завтрашнему утру и уже возвращался к столу, за которым его спутники допивали медовый квас – как вдруг в трактир вошел ночной колдун. Не молодой и не старый, но изможденный, будто голодал неделю; надменный и задумчивый, как все колдуны, он встал у порога и обвел трактир внимательным взглядом. Изор остро пожалел, что не увел змеенка спать пораньше. Но взгляд шида не задержался ни на Луахассу, ни на Канкараиме, вообще ни на ком из походников. Колдун медленно прошествовал к одному из дальних столов. Это было дивно – шид, один, в маленьком городишке, и появился в трактире в то самое время, когда там остановился Изор с крылатыми змеями. Но далеко не все шиды – выходцы из Черногорского святилища. И все же командир наблюдал и тревожился. Когда к ночному колдуну подбежала подавальщица, он глянул на нее так, что она покраснела, побледнела и чуть не бегом бросилась обратно, на кухню. Изор подумал, что ночевать сегодня, пожалуй, здесь не стоит. Но потом подавальщица принесла шиду вина, блюдо закусок, и тот принялся жевать, все так же думая о своем, и Изор отвлекся, не смотрел на него. Как вдруг Луа резко и глубоко вздохнул. Изор глянул на него, на колдуна – и сам задышал чаще. Потому что шид, отодвинув блюдо с тонко нарезанными ломтиками вяленого мяса, раскладывал на столе чешуйки. Драконьи чешуйки. Выдранные из тела. Мертвые, сухие, бледные чешуйки… Доставал из полотняного мешочка, трогал пальцем кромку – и выкладывал перед собой на стол. Мелкую чешую – к мелкой, крупную – к крупной. Луа под столом нашел ладонь Изора, сжал пальцы. — Ничего не бойся, — едва слышно шепнул Изор, — я убью его. И сам вдруг понял – убьет. Легко, не задумываясь. Если этот тощий шид пытал дракона, думать нечего. Луахассу глянул искоса и возразил: — Я сам его убью. Изор вдохнул глубже, медленно выдохнул. Улыбнулся. — Погоди, звездный мой. Давай посмотрим на него. Вместе. — Давай, — согласился Луа, придвинулся ближе, прижался к Изору бедром. Поцеловать бы его, подумал Изор. Поцеловать, а то и на колени к себе посадить. И чтобы ужалил. Тогда было бы проще, тогда мир сразу стал бы иным. Но в трактире полно народу, и целовать змеенка совершенно невозможно. Зато можно заглянуть ему в глаза. Положить руки на плечи, посмотреть в глаза и увидеть, как сияет в глубине зрачков звездный свет, ясный и чистый, как в ночном небе. Нет, еще ярче. Такой, что можно заглядеться – и упасть в эту бездну. Чтобы потом, через миг полета, поднять голову и увидеть мир уже другими глазами. Изору подумалось мельком – у него, наверно, сейчас зрачки тоже серебряные, как у Луа. Щеки змеенка уже поблескивали чешуей, изящной и тонкой, будто сработанной самым искусным ювелиром. Еще немного – и весь этот захудалый трактир озарится волшебным сиянием. — Тшшш, — зашептал Изор, едва не касаясь губами виска Луа, — что ж ты творишь? Нельзя… Луахассу опустил голову, капюшон глубже надвинул, пальцы в рукава спрятал. А командир посмотрел вокруг. В углу трактира были видны явные следы давнего пожара – огонь глубоко высушил бревна, из которых была сложена стена. С тех пор этот угол трактира считался холодным, хозяева пытались утеплить его, но ничего не выходило, мертвое дерево не желало удерживать тепло. Дальний угол трактира виделся Изору серым, безжизненным. Как раз в том углу устроился тощий шид. Он заворожено перебирал давно уже мертвые чешуйки, но теперь-то Изор видел – тот дракон умер от старости. Пусть в неволе, в подземелье, в клетке, но никто его не мучил и не вырывал чешую. Последние лет пятьдесят дракон почти все время спал. А тощий шид присматривал за ним, как за больной лошадью. Кормил, поил, убирал за ним. А старый дракон полвека мечтал только об одном – упасть на острые камни на дне самого глубокого ущелья. Потому что шиды не позволяли ему закаменеть, колдунам нужен был каждый дракон, даже наполовину мертвый. Только когда колдуны наконец поняли, что от его яда маленьким детям снятся острые камни на дне глубокого ущелья, и самое сокровенное желание поутру – это разбиться насмерть, только тогда дракону разрешили умереть. Тощему шиду после смерти старика-дракона тоже перестала сниться желанная смерть на иззубренных камнях, и он, оставшись без драконьего яда, впервые в жизни задумался, правильно ли держать крылатого змея в неволе. И так ли нужен слабый дар шид, выращенный предсмертным ядом. Ведь он почти ничего не изменил в его жизни, не сделал шида великим колдуном, не дал ему сил повелевать горами и морями. Может быть, думал шид, не каждому суждено стать колдуном, может быть, он зря глотал яд. Изору и самому стало невесело от чужих тяжелых дум, и сам общий зал, когда-то опаленный огнем, внушал уныние, и тогда он выдернул Луа из-за стола и увел наверх. Хотелось и город покинуть, не только зал трактира, но близилась ночь, и зимний бог порывисто дышал холодным ветром. Как только Изор закрыл дверь, сразу же потянул Луахассу к себе на колени. Змеенок любил сидеть у него на коленях, ласкаться и прижиматься всем телом. И он же был легкий, тонкий в кости. И всегда, когда устраивался лицом к Изору, обнимая ногами его бедра – всегда очень быстро возбуждался. Холодный звездный свет – а горячий же как огонь. Покуда Изор распутывал шнурки на его одежде, Луа даже начал немного дрожать. Когда остался без рубахи – раскинул крылья, обнял ими. И сам потянулся к завязкам на штанах Изора, а губами – к его губам. Целовал в рот, а ладонью обнимал член. Потом отстранился на миг всего, шепнул: — У нас все по-другому. Ты – мой шид, а я – твой змей. И, совсем обнаженный, сверкающий, сел на член сам. И тут же выгнулся. Свет ослепил Изора, а он смотрел из-под полуопущенных ресниц – на приоткрытые губы Луа, на тугую косу, которую так хотелось намотать на кулак. И… намотал. Схватил крепче и впился в губы. А потом упал сам, и его потянул, подмял, притиснул, ноги ему шире раздвинул – змеенок все принимал с восторгом, светился ярче. «Как бы кто не подумал, что пожар» — мелькнуло в голове Изора. А пламя он ощутил изнутри. Оно билось под кожей, в груди, в горле, и отнимало дыхание. А потом застонал Луа, долго и громко, и кончил… Изор вжался в него, чуть не сминая ребра сильным объятием – и излился тоже. Потом Изор заглянул в лицо змеенка, а тот смотрел в потолок и дышал так сладко, что Изор еще раз кончил бы, если б мог… Утомленный и счастливый Луа не спешил прятать крылья и светился иначе, теплее и мягче. Золотистые искры вспыхивали в его волосах и на чешуе. Любоваться можно было бесконечно. Любоваться, касаться его кончиками пальцев. Ласково. Нежно. Изор обвел пальцем перышко, подивился – ведь настоящее перо, один в один птичье, упругое и плотное, только цветом серебристое. А он их как-то спрятать может в единый миг, крылья-то свои. Змеенок тоже вел ладонью по плечу Изора, по руке и груди. Дай ему волю – он бы вообще не выпускал руку Изора из своей. Ни в трактире, ни в лесу у костра. И ласкался бы у всех на виду. Но в этом командир ему воли-то не давал. В такие минуты было легко коснуться чудес, так же легко и просто, как губами – виска змеенка. — О, — вдруг выдохнул Луа, — вот как его Кан лечит! Шида заклятого. Видишь? Изор увидел. В одной из комнаток, за запертой дверью, Канкараим хмуро глядел на притихшего Аргила. Они, похоже, почти совсем не разговаривали. Кан думал о своем да круги по комнатке наматывал, ходил от окна к двери и обратно. Крыльями взмахивал изредка. А заморыш то вскидывал на него восторженные глаза, как на чудо, то снова терялся, отводил взгляд. Потом Кан остановился, наклонился к нему, всмотрелся в лицо. И вдруг полоснул когтем по своему запястью, и вложил пальцы между губ шида. Тот было мотнул головой, не надо, мол, но Кан только сильнее другой рукой его щеки стиснул. — Пей давай. Ишь, отворачиваться удумал. Завтра в путь, а вечно с тобой носиться я не намерен. Так говорил, будто заморыш ему в тягость. Но ведь никто ж не заставляет лечить, мог бы бросить… а ведь не бросил. Аргил послушно пил змеиную кровь, и, видно, она туманила голову. Уже скоро щеки шида порозовели, и ресницы затрепетали. Он едва касался губами пальцев Кана, по которым тонкой струйкой стекала кровь, и смущался. И дышал неровно. Как только Канкараим это заметил – убрал руку. Приказал шиду: — Ляг и спи. Завтра путь дальний. И, когда тот попросил: «Не уходи, Гром!» — не послушал. Выскочил за дверь, сбежал вниз по лестнице, вышел из трактира, привалился к холодной стене. Поднял лицо к темному небу. — Неужели полетит? – шепнул Луа. — В городе, увидят! — А ты не подсматривай, — сказал Изор и привлек змеенка ближе, чтобы тот лбом в его ключицу уперся, — любопытный больно. — Я не подсматриваю, оно само, — ответил Луа и потерся щекой. — Без нас разберутся. Я так думаю. Давай лучше на город посмотрим. — Город чужой. А Кан – свой и близко. — Зато Кан не нападет среди ночи, — сказал Изор и, чуть помедлив, добавил. — Опять же, я так думаю. * * * Луа проснулся затемно. Не потому, что плохо спалось, нет. Спалось ему хорошо, даже слишком – на мягкой-то постели, под стеганым одеялом, да в обнимку с Изором. Почти как в крепости. Но что-то разбудило. Он поцеловал командира в висок, снова закрыл глаза, полежал в темноте, слушая дыхание Изора, но сон больше не шел. Можно было разбудить своего шида, разбудить будто бы ненароком. И тут же прильнуть ближе, потереться о него щекой или грудью, а то и вовсе бедром, выдохнуть ему в ухо – он бы и проснулся сразу. Но его шид был все же человек, а людям нужен отдых, особенно если они ласкались полночи. Луа не стал будить Изора, осторожно выскользнул из его объятий, оделся и спустился вниз. Он направился в конюшню и убедился, что лошадей накормили и напоили, но не почистили. У тонконогого вороного Изорова жеребца все брюхо оказалось заляпано подсохшей грязью, а у кобылки Луахассу – даже грива. Луа стало стыдно: не досмотрел вечером, не позаботился. Вычищенными оказались кони Арагуна и Калая, видно, трактирщик или конюх признали в них высокородных раг. Луахассу нашел щетку, скребницу, деревянный гребень для расчесывания гривы, притащил ведро воды и принялся за работу. Он любил лошадей, успел полюбить за две недели, что провел на конюшне. У дядьки Горда тоже были лошади, низкорослые, коротконогие и мохнатые, но Луа к ним даже близко не подпускали. Дядька Горд почему-то думал, что они затопчут Луа. Почуют звериный дух и затопчут. Как будто он был волк или рысь. Луахассу и сам этого опасался, и немудрено, если ему втолковывали сколько лет. Но в конюшне приграничной крепости его опасения никого не интересовали. Там нужно было принести воды и насыпать корму для трех дюжин лошадей. И вычистить каждую. И проследить, чтоб не застоялась в стойле. Только успевай поворачиваться! Но Луахассу нравилось: лошади были добрыми и доверчивыми. Это было дивно – сильные и выносливые звери совсем не норовили вырваться из крепости, а позволяли запрягать себя, надевать седло и вести в поводу. Луа думал обо всем этом и мерно проводил щеткой по спине Изорова жеребца, тут же вычищал ее о зубья скребницы, а жеребец переступал ногами и раз ткнулся мордой в плечо Луа. И гривой встряхивал. Луахассу со смешком подумал – а грива-то точно как у командира, черная да густая. Косичек бы наплести. И своими перьями украсить. И жеребца, и Изора. Серебристые перья на черных косах славно смотрелись бы. Вдруг сзади недобро хмыкнули. Луа обернулся – за его спиной стоял Канкараим. — Вот, значит, как… — протянул он. — Коня ему чистишь? На переходах каждый сам заботился о своей лошади. За исключением Кана – с его жеребцом Аргил возился. Ну да не было б Аргила, Канкараиму тоже деваться было б некуда, пришлось бы и кормить, и поить, и чистить самому. Поэтому Луахассу пожал плечами и взялся за гребень, гриву коня расчесать. И ответил коротко: — Чищу. — Луахассу, Звезда, Рожденная на Закате, сын вождя Азуру и дочери вождя Нэбу – чистит коня бескрылому? Что еще? Дрова будешь колоть и помои выносить? Кан подступил ближе, навис над Луа. Но тот понимал, чуял – Канкараим вовсе не зол на него, он встревожен и растерян, но не только Луахассу тому причиной. Кан шагнул еще ближе, вздохнул… и сказал уже тихо, будто злость его напускная сама собой выветрилась: — От тебя пахнет шидом. Тогда Луахассу, развернувшись, снова глянул ему в глаза. И тоже сказал тихо: — От тебя тоже. Кан тут же опустил взгляд и отступил. Но не отступал теперь уже Луа: — Я уже не птенец, которого нужно беречь, Кан. Ты мне очень дорог, но… Но Канкараим не дослушал. Резко развернулся и ушел, только дверь стукнула.