Легенды предзимней ночи

Для Канкараима все вышло быстро и странно. Он летел, скользил над тропой, едва не касаясь верхушек деревьев, — чтобы и тропу видеть хорошо, и себя в небе не слишком выдавать – когда заподозрил вдоль тропы шевеление. Ветки едва колыхались, и он еще думал, стоит ли поднять тревогу: вдруг ветер или зверек какой? Как вдруг что-то за крыло дернуло. И тут же полыхнуло все: снизу ринулось колдовское пламя, оплело, спеленало и утянуло вниз, к корням огромной сосны. Сеть шид – понял Кан, и в груди заледенело от страха. Он едва выкрикнул предупреждение, как понял: Аргил и Луа уже спешат на выручку. Мальчишки! Глупцы. Летят прямо в засаду, и никак их не остановить. Луахассу подскочил первым и тоже сразу угодил в сеть. Аргил следом… и тут же лес вскипел железным звоном: стрелы, мечи, топоры, доспехи… Кан только и увидел, как тело мальчишки мелькнуло под ногами врагов. Аргил!.. Нельзя! Нельзя из колдовской сети рваться! И ведь знал же это Кан, успел понять еще тогда, в первый раз. А нет, мало ему! Раз Предвечный Ахилассу в яйце ума не дал, так, видно, и потом не наживешь… Чем он мог помочь? Ничем! Только еще сильнее запутался: грудь перетянуло – не вздохнуть, свернутая вбок шея болела, и, казалось, он скоро тоже упадет без памяти. Луахассу вот оказался умнее: не трепыхался и не дергался. Сеть зацепила ему только одно крыло, плечи и руки, еще была надежда, что он сможет освободиться. Но только быстро: постепенно колдовство дотянется и покроет все тело, опутает целиком. А Луа совсем дитя, ни силы, ни опыта. Не сможет… Канкараим сражался до последнего, но помочь ничем не мог. Как вдруг услышал: — Гром, потерпи, я сейчас… Ашшш… жжется, проклятая. И почуял на теле руки мальчишки-шида. — Аргил? – удивленно прохрипел Кан. Чтобы юный черногорец ради него вцепился голыми руками в сеть? Канкараим из последних сил извернулся, чуть не ломая хребет, чтобы увидеть юношу. Аргил был весь в грязи и палых иглах. Голова его была сильно разбита, волосы слиплись, и струйка крови стекала по правой щеке за воротник, а левая сторона лица была красной и исцарапанной от побоев. Кругом кипел бой: столичные уже пали, изрубленные в куски. Утар и Арагун, прикрывая друг друга, отбивались сразу от пятерых. Изора Кан не видел, только слышал лязг железа и тяжелое дыхание за плечом. А юный шид обожженными, в крови и ошметках кожи пальцами упорно рвал сеть. — Я тут, я тебя освобожу, ты не умирай только, ладно? Канкараим собрался с силами и выдохнул: — Не меня, Аргил, освободи Луа… Его сможешь. Мальчишка растерялся, заозирался, а потом понимающе кивнул: — А он выручит всех? Я сейчас! Он упал на землю, перекатился ближе к Луахассу и снова схватил заклятые нити. — Кинжал мой возьми. Он против колдовства, — шепнул Луа, и глаза его нехорошо вспыхнули. Впервые в жизни Канкараиму стало жутко от взгляда змеенка. Аргил вытянул кинжал, дело заладилось, и вот последний лоскут сети упал к ногам змеенка. Луахассу выпрямился, развернул крылья, и Канкараим вдруг задохнулся, пораженный: таким маленького Звездочку он не видел никогда. Чернее непроглядной ночи, покрытая узором сияющего серебра, над тропой нависла сама смерть. * * * Время ускользало, как душа из мертвого тела – не изловить, и руками не удержать. Луахассу позволил себе только раз вздохнуть, глубоко, полной грудью, да подумать – нужно уберечь своих. Лишь бы своих не задеть! Освободившись, он враз увидел все: ловчую сеть, что стремительно летела ему в лицо, и еще одну, сзади; колдунов, уже уверенных в своей победе; обозленных наемников, повыскакивавших из схронов; раненого Арагуна, который держался из последних сил, и – залитого кровью Изора. Уже беспамятного… И меч его узорчатый – в руках лесного разбойника. Но сети! Цепкие и жгучие колдовские сети! От них не отмахнешься крылом, их не откинешь рукой! Тогда Луа упал грудью наземь, да так, что в ответ земля дрогнула, и сосны встрепенулись, с вершин сыпануло снегом. Ловчие сети, захлестнув друг друга, слиплись в один мерцающий ком, и Луа вскочил снова, уже зная – больше не будет уворачиваться, следующую ловушку он встретит когтями и располосует в полете! В горячке боя не все почуяли неладное, но кто почуял – заозирались недоуменно. Как тот разбойник с изоровым мечом. Он смотрел на Луа, вытаращив глаза. И Луа смотрел на него. А меч командира, умница узорчатый, дернулся в чужих руках и проткнул разбойничье брюхо. Наемник заорал и снова сжал меч. Не рукоять. Лезвие. Двумя руками. Из-за поваленного ствола уже поднимался колдун, спешил развернуть новую ловушку. Луа только глянул в черные глаза шида, как тот, визгливо вскрикнув, уронил сеть себе на ноги и тут же повалился в грязь. И завозился на земле, как раздавленный жук. Полы черного плаща раскинулись, словно выдранные с мясом крылья. Тропу обступила тьма, будто мир за ее пределами отвернулся от людей, или от темных дел, что здесь творились. Или, может, не было больше мира для тех, кто поднял руку на Луахассу, Звезду, Рожденную На Закате. На Луахассу, на Изора, на Канкараима и остальных. Мир для разбойников закончился, как и сама жизнь. Один из наемников, возможно, главарь, осознав новую страшную напасть, что обрушилась с нежданной стороны, бросился на Луа с яростным рыком. Он несся, как крупный лесной зверь, медведь или кабан-секач, низко опустив голову, надеясь смести Луа, достать копьем. Луа зарычал громче и яростнее, перекрывая шум битвы, ударил воздух крыльями – и главаря швырнуло в ствол вековой сосны, приложило затылком, голова так и хрустнула. Разгневанное звездное серебро разило направо и налево, хлестало и сдавливало, ломая ребра и вспарывая животы. Колдуны больше не бросили ни одной сети, разбойники не нанесли ни одного удара. Все они успели только умереть. Увидеть свою смерть и умереть. И те, кто бросился с тропы в густую тьму, падали, как подкошенные. Никто не ушел, ни один. Даже когда раненый безусый отрок взмолился: «Пощади!», Луа только оскалился ему в лицо и крепко сжал ладонь перед его глазами, будто что-то смял или раздавил – отрок захрипел и схватился за горло. И тут же умер. Луа развернулся, оглядываясь по сторонам, ощерившись и выпустив когти, но убивать уже было некого. Аргил тем временем дорезал кинжалом последние звенья колдовской сети, в которую угодил Канкараим, – и вместе со змеем тяжело осел на землю, но из рук его не выпустил. Перебитые крылья Кана дрожали, весь он вздрагивал и шептал, будто бредил: — И будут пределы известного мира… от края до края, от бездны до неба… Его сильно обожгло, да Аргил вовремя спас, и, видно, сумеет позаботиться, не бросит. Арагун, привалившись к камню, зажимал раненую левую руку, не замечая, что из правой кровь еще сильнее хлещет, силился подняться, но глаза у него уже закатывались. Над ним склонился Утар, покрытый грязью и кровью, не разобрать даже – ранен ли… И – Луа чуял – хоть Изор лежал недвижно среди мертвецов, его сердце все еще билось. Луа только раз шагнул к нему – и у самого в глазах потемнело от слабости. Он упал на одно колено, чуть отдышался и сумел подняться. Вытянул Изора с тропы на сухую лесную подстилку из палой хвои, распорол когтями его куртку и рубаху, точно зная, куда ранен его командир. А когда увидел, как обильно течет кровь из распоротого бока – чуть не заплакал. Кому нужна его безбрежная сила, если она запоздала? Какой прок от звездного серебра, если оно способно только убивать и калечить, и не способно исцелить? Изор застонал, и Луа, вытирая рукавом слезы, принялся драть на лоскуты свою рубаху. Рядом тут же встал Утар, он хоть шатался, но буркнул одобрительно, мол, бок перетяни. И руку. Выше раны. — И бедро, — сказал Луа. — Бедро нельзя так-то перетягивать, нога отнимется. Живой если – главная жила не перебита, поверх надо. Дай я. Луа кивнул и уступил. Большак и вправду больше разумеет, как спасти командира. — Не сиди, — бросил Утар, — лошадей надо. Укрытие найти. Раны шить. Покуда перетянули – сойдет, да ненадолго. Мой мешок найди, там иглы. Тропа стала месивом из грязи и крови. Там и сям лежали мертвецы, валялось оружие. Смрадный запах бойни уже повис над низиной. Луа раз за разом обводил тропу взглядом, и лишь на десятый раз узнал утарова жеребца – с подрубленными ногами тот хрипел чуть поодаль. Луа приволок мешок и снова растерялся – ни помощи от него никакой, ни толку вообще… мешок и то едва нашел… Тут Канкараим вдруг голос подал: — Ядом, Луа. Раны прижги ядом, быстрее заживут. Кана даже Утар послушался, пустил Луа, и тот все, что мог, командиру отдал, железу ядову едва не досуха опустошил. И то правда, кровь сразу тише бежать стала, а раны чистые и шить легче. А после Луа отыскал лошадей, укрытых разбойниками в овраге, и указал в сторону хутора, затерянного в лесах, дальше по тропе. — Вот только, — сказал он, — не знаю, как нас там встретят… * * * Путь до хутора, который раньше казался бы легкой прогулкой, теперь для измученного отряда стал большим трудом и настоящим подвигом. Изор и Арагун казались едва живыми. Оба потеряли много крови и впали в забытье еще до того, как Утар достал свои иглы. Их перевязали, тепло укутали и усадили на лошадей. И, хоть накрепко привязанные, бессильные тела то и дело соскальзывали на сторону – приходилось приглядывать. К вечеру Луахассу совсем вымотался и извелся: все кругом его волновало и пугало. Пугала собственная волшебная сила, возникающая вдруг непонятно откуда и также непонятно иссякающая, пугал чужой лес, в котором тропа становилась почти невидимой, а за каждой елкой, за каждой корягой мерещились теперь колдовские сети или разбойники с топорами и мечами наголо. Измученные и израненные, его товарищи не смогут принять бой, а проснется ли вновь его сила? Этого он не знал. Но больше всего пугал Изор, который вот уже много часов не приходил в себя. Луахассу то и дело поправлял его в седле, а потом наклонялся к самому лицу и прислушивался: дышит ли, стучит ли сердце. Лошади, тоже измученные и напуганные, брели кое-как, и казалось, что дорога эта никогда не закончится, что нет впереди никакого хутора, а Луахассу так и будет до конца дней своих смотреть на сутулую от усталости спину Утара, едущего впереди. Как вдруг Утар остановился и заговорил с кем-то впереди: — Постой, милая, не пугайся! Мы с товарищами зла не сделаем – видишь, нас самих зло настигло. Скажи, далеко ли до деревни или какого хутора? Ответил большаку девичий голос: — Вот еще: пугаться! В этом лесу меня саму бояться следует. А ты, чужой человек, прежде чем вопросы задавать, назвался бы, да по уму объяснил, какое зло с тобой и товарищами твоими приключилось и какую деревню вы ищите. Слова звучали дерзко, но Утар спорить не стал – спешился. И тут Луа увидел его собеседницу. Это была селянка, еще нестарая — такая, как Изор, определил он, — и красивая даже в старом мокром платье: высокая, видная, брови вразлет, глазищи что аметисты и коса русая до пояса. А еще Луа почуял в ней дар, не такой, как у крылатых – бурная стихия, и не такой, как у Изора – юное семя, которое однажды вырастет в могучее древо. Нет, ее дар был совсем маленьким, но ярким, как весенний цветок. И он нравился Луахассу. Едва увидев ее дар, Луа знал – она поможет. Покажет дорогу до хутора и позовет в свой дом. * * * На хуторе по прозванию Дымки издавна жили две семьи углежогов и ведьма-знахарка, чудом спасшаяся от казни – тетка Рохья, мать боевой девки с русой косой. У шид, и особенно лур строжайше запрещали простолюдинам гадать, варить зелья и заниматься врачеванием. Ослушников топили, сажали на кол или привязывали в чаще на съедение зверью. Вот такую-то осужденную ведьму и спасли много лет назад братья углежоги. Привели из леса, укрыли на своем хуторе и ни разу об этом не пожалели. Знахарка дело свое знала: лечила и людей, и скотину от всякой раны и болезни, принимала роды, утешала умирающих. Тетку Рохью на хуторе полюбили, как родную. И совет спросить, как грибы солить или ягоды мочить, чтобы не портились – к ней, и с печалью, и с радостью – все к ней же. А после, назад тому лет двадцать с лишком будет, на огонек ее избушки забрел одинокий охотник, да так и прижился. Жили они ладно с любовью, только недолго. Через три года охотника убил медведь-подранок, а Рохья осталась, да не одна, а с маленькой дочкой. С этой самой задиристой Беренкой. Она и рассказывала-то, чтоб предупредить, мол, ежели помощи просите – знайте, какова она будет. А то вдруг путники ведовства не признают, а то и посчитают своих раненых оскверненными. Всякое, мол, бывает в жизни. Силишься спасти чужое хворое дитя – а тебя за то отдают зверью на съедение. Но Утар уверил Беренку, что любой помощи будут рады. И глянул на Луа. И даже Луа догадался, о чем умолчал большак. О том, что они сами почище всяких ведунов будут. * * * Изор все не приходил в себя. Его уложили на лавку, раздели да перебинтовали наново, он только раз открыл глаза, забормотал, но, видно, так и не очнулся. Луа помогал Утару устраивать остальных, потом нужно было распрячь лошадей, задать им корму, потом – наносить дров и воды, потом что-то еще… То и дело Луа возвращался к Изору, слушал дыхание и биение сердца, а потом склонялся еще ниже и тайком жалил его в шею. Лишь бы помогло! К ночи, обессиленный, он просто ждал, устроившись на полу рядом с лавкой и облокотившись на нее. У Арагуна к тому времени началась горячка, он лежал в поту на лавке у другой стены, обе хозяйки сновали между ранеными, то и дело поднося воды, заговоренного травяного настоя и лечебной мази. Как же они охали над диковинными ожогами Канкараима, да, видно, гадали, что же с ним приключилось. Только Кан помалкивал. Тоже верно, сообразил Луа, пусть гадают. А то, не ровен час, выставят их на улицу зимней ночью. И не посмотрят, что путники-то герои и самого князя курьеры, от разбойничьего сброда отбились и, может, этот самый хутор спасли. Потому что одно дело – герои и курьеры, и совсем иное – проклятые твари, на которых колдуны охотятся. Утар тронул Луа за плечо, указал кивком, иди, мол, спать. Луа так же молча отрицательно качнул головой. Нет, он не оставит своего колдуна, на шаг не отойдет. Утар одобрительно кивнул и ушел. И позволил, наконец, хозяйке осмотреть его раны. А Луа примостил голову на лавке, у коленей Изора, и принялся ждать. И не заметил, как уснул. Его разбудил тихий выдох командира: — Пить… Луа сразу подхватился, нашарил ковш с водой, принесенной загодя, да в последний миг передумал. Стояла глухая ночь, и в домишке ворожеи неспокойно спали путники – близко, только руку протянуть – на полу, на лавке, на печи. Плошка, щедро заправленная с вечера маслом, теплилась на столе, по стенам тревожились тени. Часто и шумно дышал Арагун, но Луа видел – он силен и одолеет лихорадку. Он и про Изора все видел. И потому – не стал давать ему воды. Опустился на колени у изголовья, закатал рукав, полоснул когтем по своему запястью и тут же прижал рану к губам командира. Склонился низко и в самое ухо ему: — Пей. Изор, конечно, отворачиваться удумал, да Луа не позволил. Вжал раненого в постель, голову удерживал и шептал: — Ты меня своей кровью поил, спасал, вытаскивал, теперь мой черед. Моя кровь всяко лучше пустой воды. Пей, у меня много. Сам должен слышать. Ведь слышишь? Глаза Изора, чернее окон, за которыми укрылась бесснежная зимняя ночь, смотрели в упор. Но вот – смягчился, наконец, командир; дрогнули ресницы. И он стал пить. Глоток за глотком. Сначала через силу будто, а потом, когда распробовал – с готовностью. Долго пил, Луа даже почувствовал, как начал слабеть, пошатнулся и рукой за лавку ухватился. Тогда Изор отстранился, отвернул лицо, сказал: — Все, — и плотно сжал губы. — Нет, — мотнул головой Луа, — не все. Я должен тебя ужалить. И, не дожидаясь, чтоб командир отвечать надумал или противиться снова, тут же прижался губами к открытой шее, выпустил жало. Изор вздрогнул. И почти сразу расслабился, выдохнул. И глазищи его черные закрываться стали. Изор засыпал, как дитя, накормленное досыта. — Наваждение ты змеиное, — прошептал только, — ишь, самоуправничать удумал… Луа улыбнулся: — Да. Когда на ноги встанешь – тогда командовать позволю. А покуда не ты командир, а я. Но свернуться калачиком под лавкой и уснуть, укрывшись плащом, ему не дали.