Легенды предзимней ночи

Свернуться калачиком под лавкой и уснуть, укрывшись плащом, Луахассу не дали. В полутьме чья-то рука тронула за плечо, Луа обернулся – рядом с ним на пол возле лавки опустился Аргил, смиренно, на колени, будто собрался возносить молитвы своему зимнему богу. Улыбка у него была какая-то жалкая, да, правда, Луа больше не относился к нему так-то пренебрежительно, как поначалу. Видел, что шид этот безобидный. Полезный даже, освободиться из сети помог, и Кана не бросил. — Спросить некого, только у тебя, Звездный дракон. Помоги. Научи, как исцелить Грома! Никакой помощи моей принимать не хочет, а я же чувствую – могу помочь! Ноет в сердце его боль, его нужда… Луа глянул в угол, отведенный Канкараиму – сизый змей, который умел согреть и утешить в далеком детстве теплой летней грозой, ласковой, почти как у мамы, теперь лежал неподвижно, отвернувшись к стене, и сны его были болезненны и тревожны. Луа едва не бросился к нему! За заботами об Изоре совсем же ничего и никого вокруг не видел. Но Аргил ждал ответа. С надеждой на чудо, на их змеиное волшебство, ведь он так много слышал о нем! Луа тоже улыбнулся шиду и сказал: — Поцелуй его. — Что? – выдохнул Аргил. Без особого, впрочем, удивления. Он был смущен, но не больно-то удивлен, это Луа тоже заметил. — Поцелуй. Если ответит – сам поймешь. Аргил опустил глаза и склонился низко-низко. Будто Луа и был то божество, какому травник-шид собирался молиться и кланяться. Луа не стал следить и дожидаться, что он делать будет, завернулся в свой плащ и полез под лавку. Наутро он проснулся голодным, будто за ночь облетел на собственных крыльях полмира. Изор еще спал, его перебинтованная грудь вздымалась тихо и мерно, Луа не стал его тревожить. Арагун тоже спал, и Канкараим лежал на лавке, будто не шелохнулся за ночь. Больше никого в общей комнате не было. Луа заглянул в светелку, где спали хозяйки, но и там никого не нашел, вернулся к печи. Есть хотелось нестерпимо. Он вспомнил – где-то в дорожных мешках путники уложили припасы в дорогу: вяленое мясо, лепешки, сыр и ароматное сало. Вспомнил – и услышал, как заурчало в животе. Да только где сейчас искать те мешки? Если половину пришлось оставить, чтобы лошадей не перегрузить. Луа вздохнул с сожалением… и заметил, наконец, кувшин на столе и мису рядом, укрытые полотенцем. В кувшине было парное молоко, а под полотенцем обнаружились сдобные пироги с творогом. И добрый шмат кровяной колбасы. Луа проглотил пирог, одним махом выпил кружку молока, разломал колбасу руками – и тут открылась дверь и в дом вошла Беренка. В расстегнутом длиннополом жилете из куньего меха, с непокрытой головой, румяная с утреннего мороза, она несла охапку дров, легко, играючи, словно пустую корзину. И, так вышло, застала Луахассу с пирогом в руке. Он чуть не подавился. Но Беренка улыбнулась, пожелала ему приятного аппетита и протопала к печке, где и сгрузила поленья, стараясь не шуметь. Луа наскоро дожевал сдобу, снова запил молоком, отставил кружку и почувствовал ласковое прикосновение – Беренка погладила его по плечу. — А ты ведь тоже ранен, мальчик, — сказала она, — почему молчал? Осмотреть надо. Луа обернулся и помотал головой, нет, не надо, мол. И понял, что только теперь она его по-настоящему разглядела. Потому что ясные аметистовые глаза девушки смотрели на него неотрывно и очень внимательно. Он сидел на табурете у стола, освещенный утренними лучами солнца, и догадывался, что ее так удивило. Небось, косы серебряные, которые он, конечно же, запамятовал под шапку спрятать. Да что теперь жалеть? Сам виноват… А она вдруг улыбнулась еще мягче, еще добрее, и непреклонно потребовала, чтоб рубаху снял. И, не слушая возражений, ухватила за подол и стянула с него рубашку через голову. Не противиться же девушке? Он позволил… руки-то и плечи ему вправду обожгло. Беренка хмыкнула и принялась врачевать ожоги своим снадобьем. — Хорошо заживает, быстро, — заметила она. Конечно, быстро. На нем едва ли не всякая рана заживет, дай только срок. И, как понимал Луа, срок куда менее долгий, чем тот, какой потребен человеку. — Но мои травы помогут, никому еще девясил и ромашка не навредили. Луа кивнул, а Беренка, обмазав его плечи и руки, вернула ему рубаху. И, когда он оделся, подступила снова: — А тебе-то зачем в столицу, отрок? Она что-то поняла про него. Вне всяких сомнений. Но почему ж тогда улыбалась так ласково? Тут в комнату ввалился Утар и с ходу заявил: — Мы с мужиками на тропу наведаемся, где разбойники напали. Приберем лишнее, увезем нужное. А ты, малой, тут оставайся, за командиром пригляди. Луахассу снова кивнул. Его от Изора веревкой не утянуть, Изору он сейчас нужен. * * * Канкараим спал урывками – вот вроде только расслабится, и жгучая боль от колдовской сети только чуть поутихнет, вроде едва он начнет соскальзывать в живительный сон – как тут же рушится в самое глухое ущелье с отвесными стенами, обдирая крылья об острую каменную кромку. И будто ущелье то все изломано и изрезано, и вывернуто сколами ему в лицо. И он падает и падает, и спасения нет… Он просыпался рывком, возвращался в объятия боли, терзавшей все тело, и долго успокаивал дыхание. Старался не шевелиться, чтобы не тревожить раны. И чтобы Аргил не кинулся к нему с вопросами, чем помочь, да что принести, да потерпи, Теплый Гром, вот водичка, да с травками полезными. С этими, как их… с репейником и девясилом. Канкараим трижды отмахивался от его вопросов, а настырный заморыш все не понимал. Все лез к нему. Зря, конечно, Кан ему нагрубил, и вовсе ни в чем Аргил не виноват, наоборот, благодарить его надо за помощь-то. Мальчишка сам избитый, на ладонях кожа содрана, и ведь не пожаловался ни разу. Руки свои тряпицей кое-как замотал, и вот этими опаленными ладонями все, что требовалось, делал. Хороший мальчишка, не чета всему остальному колдовскому племени. Да ведь не объяснишь ему! И никому не объяснишь! И в первую голову – Закатной Звезде. Пробудившейся смерти. Разящему Звездному Серебру. Не поведаешь, что на далеких горных вершинах, доступных только крылатым, Канкараима ждут победителем Трисса и Фатайяр. Никто о том не скажет, да и не станут эти двое разговаривать друг с другом, а если и станут – не поверят словам. Но ведь ждут. Канкарам лежал на лавке, отвернувшись к темной стене и прикрыв глаза, и словно снова видел, как безгранична сила, доступная Луахассу, как беспощадна и губительна для любого, на кого падет его взгляд. И как желанна его сила для Кана. Он бы даже не стал покорять племя Азуру и брать под свое крыло. Зачем? Он бы даже оставил в живых Лахаррума – кто-то должен вести племя, пусть бы и вел. Он бы просто забрал свое, Триссу и Тайю. И Луа, конечно, Луа – первого. Канкараим мучительно размышлял обо всем этом, потом, уставший, начинал дремать, притерпевшись к боли – и пропадала куда-то бревенчатая стена, лавка, крыша над головой, и он снова падал в глубокую гибельную тьму. Потом вскидывался и старался дышать как можно медленней. И опять напряженно думал. До самого утра. Проснувшись в очередной раз, Канкараим вдруг не почувствовал Луахассу рядом, хотя всю ночь едва не каждый вдох его слышал. Или ему так казалось. Тогда Кан поднялся с лавки, окинул комнатенку взглядом – на другой лавке под окном спал Изор, на топчане у дальней стены ворочался с боку на бок Арагун, а Луа как раз зачем-то вышел в сени. Канкараим решительно направился туда. Перехватил Луа в сенях – тот, оказывается, хозяйкам помогал, за водой ходил – перехватил его в сенях, забрал из рук ведра, поставил у стены. Посмотрел в глаза. — Хорошо, — начал Кан, — ты обладаешь великой силой, Луа, я видел. Я думал всю ночь, и, наконец, мне открылась истина. Твоя судьба – иная. Не та, которую я тебе уготовил. Нет. Но я не догадался сразу, я помнил тебя птенцом, поверь, мне было сложно. Луахассу слушал внимательно. Все понимал, Звездочка, все чуял. — Ты и поныне птенец неразумный, но я научу всему, что сам умею. И ты сможешь взять то, что принадлежит тебе по праву рождения и силы. Ты станешь Духом-всех-Азуру, Луахассу Закатная Звезда. А я – не ты, а я! — буду твоим сосудом. И Кан склонился перед птенцом, которого когда-то согревал на груди. Луахассу шагнул ближе, почти в объятия Канкараима. Он смотрел серьезно и слушал внимательно, умница, хоть и птенец еще совсем. Кан понимал смятение змеенка, и потому молчал, не давил на него. Улыбался ласково. Пусть мальчишка оценит, сколь важное решение принято. Луа тоже чуть улыбнулся. Тогда Канкараим подхватил его, прижал к груди, притиснул! И услышал тихое: — Скажи мне – если я достоин быть Духом-всех-Азуру, то, наверно, волен и судьбу свою выбирать? Сам? У Кана тут же похолодело в сердце. Луахассу не вырывался, но и раскрывать объятий не спешил. Как будто искренние слова Кана ничуть его не тронули. — Я едва научился летать, — сказал он все так же тихо и спокойно, — и, наверно, не познал сотой доли того восторга, какой дарит полет. Между скал, в глубине ущелий, под водопадами. Но что-то я все же успел понять, — Луа поднял голову и посмотрел в глаза Кана, — я не отниму у тебя, воина и охотника, вольных полетов. Твоей свободы. Твоей силы. Я даже думать о том не посмею. Ты не должен быть сосудом. Ничьим. И Кан почуял, что его загнали в ловушку. Птенец Луа своим благородством загнал его в ловушку! Точно неразумный… не знает жизни крылатых; не понимает потребности каждого духа в сосудах! Вот к чему приводит жизнь вдали от своей крови, от своего племени. Или он снова отвергает Кана. Не хочет. Даже так, сосудом силы, послушной безголосой вещью – не хочет. — Я избрал свой путь, — еще тише сказал Луа, — и он не ведет в племя Азуру. Не хочет даже сосудом. Не желает его летней грозы. Канкараим отпустил змеенка и отступил. — Не осуждай меня, — попросил Луа Кан кивнул и прошел мимо змеенка, распахнул дверь и вырвался из теплого жилища, полного мучительным запахом звездного серебра, в объятия сырого ветра. Дернулся было развернуть крылья и забыться в небе – да не смог… И побрел, куда глаза глядят. Завернул за бревенчатую стену и очутился в пристройке, заполненной сеном. Только здесь грозный Канкараим Нэбу бессильно упал на колени, а потом и вовсе ничком. Он лежал на охапке сена, и перед его глазами таяло видение триумфального возвращения в племя. Оцепеневшая Трисса долгими холодными ночами оставалась на краю Слетной Кручи, а Огонек Тайя низко опускал голову перед Духом-всех-Азуру Лахаррумом. Канкараим тоже лежал недвижно, пока наконец не уснул от слабости и истощения. И, конечно, его нашел Аргил, приставучий шиденок, которого давно бы пора прогнать, да рука не поднимается. Он позвал Кана, принялся разгребать сено, шуметь… лопотать что-то… осмелился даже перевернуть его на спину! Канкараим понял, что покоя не дадут, и открыл глаза. Аргил, нависнув над ним, с тревогой вглядывался в лицо, глазищами черными шидскими хлопал. Как будто Кан – друг ему или брат, родной и единственный. Тоже ведь птенец неразумный, сирота и подкидыш, оттого все. Ему любое ласковое слово в диковинку. Хотя с чего бы он так переполошился? Кан с ним ласков-то и не был… — Тебе плохо, Гром? Может, водички? — Провались ты в бездну со своей водичкой! – рявкнул Канкараим и вскинулся, сел, стряхнув руки шида. А тот вдруг не отступил, не послушался. Не убежал, испуганный. Напротив – потянулся к Кану, к лицу, к губам! Шею руками обнял. Выдохнул взволнованно. И – совсем уж неожиданно – прижался к губам, поцеловал. И Кана поцелуй этот неумелый согрел вдруг всего, до самого мелкого перышка, до последней чешуйки. Повеяло чистотой и свежестью, какая бывает после грозы. Канкараим растерялся. Этот дурной птенец не понимает, что делает. Кан коротко рыкнул и придавил мальчишку, уложив на спину, оскалился ему в лицо. Пора напомнить шиденку, с кем имеет дело. Пусть увидит его страшным – и поближе. Пусть увидит грозовую тень, сполохи молний в глазах и на лице, пусть налюбуется сизой чешуей и острыми клыками. И ожогами, конечно, уродливыми ожогами, оставленными сетью. Аргил смотрел завороженно. И почему-то не боялся. И сам он изменился в чем-то. Не такой уж жалкий. И не такой уж заморыш. Наоборот – его колдовской дар разгорался ровно и ярко, придавая ему сил. — Какой ты… настоящий, — сказал он удивительное, — настоящий дракон. Сильный и красивый, — и потянулся снова. «Почему бы и нет? – подумалось Кану, — Мой пленник, что хочу, то и делаю. А потом, может, вообще убью». И он позволил мальчишке поцеловать себя еще раз. Закрыл глаза и ответил на поцелуй, не сдерживаясь, жадно и яростно, а тот только и успел, что охнуть. Канкараим пробовал на вкус его рот и пил его дыхание и запах лесных трав, что всегда сопровождал шида. Навалился на него, придавил и крепко стиснул. О чем думал этот птенец, что можно поцеловать дракона – и пойти на попятную? Кан уже пытался напугать его – сам не испугался, сам и виноват… Кан, лежа на мальчишке, потерся о него всем телом. Аргил вздрогнул и чуть выгнулся, подставляя рот для ласки. Он был совсем другой, этот молоденький шид, и его колдовской дар нашептывал Канкараиму небывалое, то, что запомнилось с самой первой встречи – далекий теплый берег, на который накатываются ласковые волны, где вволю тепла и света, где всем хватит места. А еще этот шиденок в самом деле молод и глуп. И даже если храбрится сейчас, все равно напуган. Поэтому Канкараим чуть отпустил его, ослабил напор. Целовал нежнее и даже не ужалил… У Кана у самого-то был только распутный пламенный Фатайяр, который с ним осторожничал, с раненым, и злой хмурый Изор, который тоже лечил от ран. Но нет, Аргил не боялся, тянулся сам, и даже, высвободив руку, погладил Кана по щеке, легко-легко. За его лаской шло исцеление, будто спасительный бальзам на раны. Он и был бальзам, лекарство, способное мгновенно излечить. Канкараим снова вжался в шида, а потом попробовал стянуть с него рубаху. И на это он согласился, выпутался из рукавов, только вздохнул глубоко, взволнованно. В его глазах разгорался колдовской огонь, и дар его рос, становился сильнее. Только он не думал о своем темном даре, ни о чем, видно, не думал. Запускал пальцы в гриву Канкараима, гладил затылок. Тогда Кан взялся за завязки на его штанах, и потом, когда уже провел пальцами от плеча мальчишки, по руке, по боку и обнаженному бедру, тогда сказал, глухо, едва сдерживаясь: — Будет больно. Аргил на миг прикрыл глаза и ответил: — Не больней, чем раньше. Когда ты меня ужалил. Кан снова навалился на него, впился в губы, выпустил жало. Аргил сразу ахнул, глаза затуманились, и… и больно ему особо не было. Хотя и стонал он сквозь зубы, и губы кусал. Но Кан чуял – слышал его, шида! все про него понимал и слышал! – боль была не страшна. А когда он членом в живот Кана уперся, тогда уж никакой боли совсем не стало – только полет. А потом – распахнутые черные глаза и шепот: — Ты исцелился, Теплый Гром… * * * Аргил лежал тихо, не шевелясь, и все пытался понять, осознать и прочувствовать, что же такое произошло с ним сегодня? В первый миг, когда серебряный велел поцеловать Грома, подумалось: смеется над ним змей, не иначе. Вспомнились разговоры, что ходили среди черногорской молодежи. Одни говорили, что поцелуй дракона – не просто нацеженный теплый яд, а настоящий, жаркий и глубокий поцелуй любовника – наделяет шида каким-то уж совершенно дивным даром, какого нет даже ни у кого из старейшин. Другие над такими сказками только посмеивались: с чего бы драконам ваши кривые рожи целовать? Они-то, вон, даже самые старые и больные, хороши так, как люди в жизни не бывают! Людей ненавидят, особенно шид, а к тому еще звери кровожадные. Такой поцелует – сразу пол-лица оттяпает. А еще была бабка Фиска, старая, что само святилище. Та вещала и совсем немыслимое: будто когда-то, во времена стародавние, дракон и шид могли парой быть, как муж и жена, и не только целовать друг друга, а и любиться по-всякому. От любви той шидское колдовство и возникло. Только для таких пар змеи себе юношей выбирали, а змеицы – девушек. И назывался такой союз слиянием душ… правда, Фиску-то безумной почитали еще до Аргилова рождения. Но и те, и другие, и даже бабка Фиска драконов-то больше на картинках видели… не было крылатых в Черногорском. Почти не было. За всю свою прошлую жизнь Аргил только про двоих доподлинно знал, что не вранье. Слухи ходили, что в подземельях старейшины и других держат, но в те подземелья никому, кроме самих же старейшин, и хода не было. Вот сколько всего передумал Аргил после слов Звезды. Стыда не было – страх только, а вдруг побрезгует? Или оскорбится и вовсе убьет… и желанно так, что аж кишки дрожали – ведь чуял же, как от каждого прикосновения крылатого растет его дар, шире раскрывается. А больше всего хотелось верить, что Грому это поможет: не было сил смотреть, как крылатый мучается. Аргил и сам не понимал, отчего так? Сизый Гром ему не брат и не друг… да что там! Крылатый его, ни к чему не годного заморыша, и терпит-то с трудом, а не прогоняет, верно, оттого, что Изору обещал. Но Аргилу все это не важно! Важно только одно: вот есть Гром, можно видеть, как он крыльями ветер ловит, как смотрит вдаль задумчиво или как со стражниками боем потешается – и хорошо. И сразу светло все кругом, ярко, как летом. И грозой пахнет, разнотравьем и мокрыми листьями… Так что Аргил все же решился: поцелует – и будь что будет. Но того, что свершилось – никак не ожидал! Боль и сладость… полет, как будто бы сам он, Аргил, вырастил вдруг громовые крылья. А потом вдруг стал небом… и землей… и всем миром! И взорвался восторгом!.. И сам не понял, как, почему до сих пор жив. А крылатый его – Аргил только так теперь и мог думать про Грома: мой крылатый – исцелился, полностью. И не побрезговал шидским заморышем, не прогнал: обнял по-хозяйски, улыбнулся и уснул рядом. Аргил лежал, не шевелясь, пока не затекли руки и от колючих травинок не начала чесаться спина. Тогда он осторожно выбрался из объятий, оделся, присел рядом, полюбовался. Очень уж красив был змей после любви и исцеления: лицо тонкое и строгое одновременно, тело мускулистое, но легкое — будто великий камнерез изваял из мрамора молодого князя… да и польстил ему изрядно. Хоть и крылья, и когти оставались скрытыми, а все равно по хребту просвечивали чешуйки, отливая то синим до черноты, то ярким пурпуром. И грива, рассыпанная по душистому сену, уже не просто сизая, а лиловая, переливчатая, как грозовая туча в лучах зари. И ни одного ожога! Как будто их и не было. А потом Аргил с удивлением заметил, что вовсе под ними не груда сена, а великое множество разных травинок! Он и раньше травы да деревья по-особенному чуял, не так, как другие шид, даже опытные и хорошо обученные, говорил с ними, слушал, и они отвечали иногда. Но скажи ему кто раньше – ни за что бы не поверил: тут, на сеновале, каждая высохшая травинка спешила ему открыться. Вот эта – зрелая, тучная, много в ней пользы и радости скотскому брюху будет, но хрупка: не побережет хозяин – зря в труху искрошит. И таких, добрых, тут было множество. Но были и иные. Вон та! Вроде простой клевер, а болью и злобой издали чернеет: кто-то колдовство, невольный наговор в поле бросил, а трава впитала. Аргил потянулся и выдернул злой стебелек из общей кучи. Или вот ромашка – не простая. На крови и семени первого соития выросла, напилась восторгом и радостью, прямо как сам Аргил сейчас. Этот стебелек он тоже вытянул, осторожно между пальцами покрутил… вот, значит, как оно: любовь змея и правда дар пробуждает. Может, старая Фиска-то не такая и безумная? Слияние душ… Аргил представил – и сам себе не поверил. Гром – вон какой! А он кто? Если крылатый его раз принял, это еще не значит, что и завтра не прогонит. А то разозлится – и вовсе убьет. Вот и нечего сидеть, надоедать – подумалось. Там полная изба раненых, а он, лекарь, колдун великий, на сеновале прохлаждается. Не Гром убьет, так Утар-молчун точно. Аргил отряхнул со штанов сено, поднялся: пора и ему хозяйкам с лекарскими делами помочь.