Легенды предзимней ночи

— Холодно, — вдруг негромко сказала Ларика, и змеица сразу отстранилась. Из-под стены, оставив Луа, тут же поднялся Изор. Вина сестре предложил, согревает, мол… И, покуда он передавал кувшин и обменивался с госпожой Румилиттой взглядами и знаками – а как согреть Ларику, тут, наверно, понимали все, кроме самой Ларики – покуда командир тревожился, Кан смотрел на Луа. Гладил Аргила, и бесстыдно гладил, по бедрам, по пояснице и между ног, чуял, как шид приникает щекой к его плечу, как губами прижимается, целует. Но смотрел – на змеенка. Рана под ключицей Луа еще кровила. Вкусная, яркая его кровь текла по груди мимо сладкого соска, капала на живот… а кожа змеенка уже чешуей блестела, и штаны на нем едва держались, завязки-то Изор успел пораспустить… Кровь змеенка от раны можно было языком до самого паха проследить – да и вытряхнуть Луа из тех штанов, на колени к себе усадить и придерживать, чтоб ему удобно было, чтоб мог откинуться на руки, расслабиться… Изор, верно, так и сделает. Прямо сейчас. Командир вернулся и закрыл змеенка собой, спиной своей широченной, ничего теперь не разглядеть. Кан чуть повернул голову к Аргилу, шиденок потянулся, мазнул губами по щеке. Канкараим еще чуть развернулся, и Аргил набрался-таки смелости, в губы поцеловал, в свой рот пустил. Его дар, юный, пробужденный, как сама жизнь по весне, принимал теплую грозу благодарно, как сухая земля – долгожданный ливень. Только Аргил тут же и отдавал колдовскую силу, возраставшую многократно. Кан все так же под крылом ласкал его рукой, и, пока никто не видел, озорства ради или чтоб власть свою показать, сам не понял, не подумал – ноги ему развел шире, ладонь под ягодицы подсунул, пальцами – двумя – между ног тронул. Любопытно ему стало, так ли там горячо и нежно, как только что его члену было… а оказалось еще и влажно от его семени. Можно было гладить. Проникать глубже. Выскальзывать. Брать этого мальчишку пальцами и давать ему сосать свой язык. Чувствовать, как дрожит от возбуждения, и понимать – его можно сейчас, при всех, себе на колени усадить, на член. Его можно сейчас всем показывать, такого. Верно Румилитта говорила: «Красивый»… Кан сглотнул и оглянулся вокруг. Так и есть, Изор сдернул уже одежду с Луа, и на коленях его держал. Кан только и видел разведенные ноги змеенка, в коленях согнутые. Только Луа расслабленно на руки Изора не откидывался – вцепился в его плечи, потом вокруг шеи руки обвил, стиснул колдуна своего. Кровью своей, наверно, и ему грудь залил. Изор выдохнул что-то вроде: «Тише, маленький, тише», но Луа, как зверенок, двигался сильно, жадно, несдержанно, и плевать, что раненый и что кровь течет… может, уже и не течет, не важно. Хрупкий Звездочка, склонившись к Изору, хватал его за руки, ладонь в ладонь, целовал в рот так, что Изор запрокидывал голову, а коленками сверкающими на бедра ему опирался. Ненасытно двигался, будто брал колдуна сам! Загляденье… ни на что не похоже… никогда у Кана ничего такого не было. Нет, было! Изор такой же! Яростный. А вот – уступает. Позволяет Луа творить, чего тому хочется. Позволяет, только придерживает, ловит губами. И сам колдун серебром сияет. Кан едва пересилил себя, глаза отвел. Долго ж ему еще будет мерещиться, как нежный птенец хватает колдуна за волосы на затылке и рычит ему в ухо. Канкараим отвернулся – и тут же иное увидел, и тоже глаз не отвести… Госпожа Румилитта усадила Ларику рядом на алтарь – наверно, от них с Аргилом жаром полыхало – и целовала в губы, расплетала косы и гладила. Платье с плеч спустила, и обнаженной грудью потерлась о девичьи груди Ларики. Канараим как такое увидел – едва сам не зарычал! Сдержался… побоялся испугать. Румилитта будет греть возлюбленную свою Ларику ласками. Вот сейчас, на глазах у него! Если нельзя тронуть, забрать, присвоить – то хоть посмотреть на их любовь. А шепот змеицы, тихий, завораживающий, словно ему в уши: — Чистый дар, неразбуженный, будто семя в груди, теплое, ждущее. Туманит твою голову, зовет… ко мне зовет, в мои руки, в мои губы. Проснется, как только ужалю. Сейчас, — и сильней к губам прижалась. Как снова все видел – тонкое, пугливое, как огонек свечи, тревожное колдовское семя в груди Ларики. И – каплю яда Румилитты, пробудившего колдовской дар. По-женски ласково. Не как он когда-то с Аргилом, едва не убил ведь. Ларика вздохнула глубоко, глаза ее невидящие широко распахнулись – а грудь еще гибче выгнулась, послушно в руках змеицы. Опоенная вином и ядом девочка подставляла грудь под ее ласки, а Аргил весь трепетал в руках Кана. Целую ночь. Им нужно тут провести целую ночь до самого рассвета. Канкараим точно свихнется от желания – и невозможности. Румилитта вдруг оглянулась, и, глядя Канкараиму в глаза, медленно облизала грудь Ларики. Кан, уже не соображая, что можно, а что нельзя, развернул Аргила к ним – пусть тоже видит. И развернул, и на бок уложил, да только не отпустил, наоборот, бедра к себе притиснул, и членом снова вошел, заполнил то теплое и влажное, что только вот пальцами ласкал. К груди его прижал, в ухо шепнул ему: — Смотри. Нам с тобой… разрешают. Румилитта уложила совершенно ошеломленную Ларику на спину, провела ладонью по боку, по талии, по бедру… и подобрала подол ее платья. * * * Аргил совсем потерялся, едва соображал, где он вообще. То, что с ним делал Теплый Гром – Аргил и не подозревал, что так можно… с ним – тем более… Догола раздетый, он был завернут в крылья, спрятан ото всех. Гром целовал его, прижатого к груди – да только никто не видел, что змей брал его, нежил пальцами, двигал и двигал, не ради обновления дара, не ради излечения – а, наверно, чтобы Аргилу стало сладко, до темноты в глазах. Он уже знал, что Гром обычно – схватит, ужалит, да и навалится сверху, разве только «терпи» шепнет. Все одно Аргилу его летняя гроза дыхание враз выбивала. Но чтоб такое! У него уже сил терпеть не было, уж слезы срывались – но и чтоб закончилось, он никак не хотел. И вдруг… Гром его отпустил. Едва вдохнуть дал – от себя лицом, на бок уложил, крылом ласково по всему телу провел, и снова между ног втиснулся, большим крепким членом, и стал брать, медленно, плавно, будто теплые волны на берег накатывают. Только Аргила все равно с головой накрывало… А уж когда Аргил посмотрел, куда дозволили – едва не излился тут же. Только Кан тоже все чуял, замер, дал отдышаться. Крылом чуть шевельнул, чтоб холодный воздух остудил кожу. Госпожа Румилитта ласкала груди Ларики, целовала, сжимала губами затвердевшие сосочки – Аргил никогда девичьей груди так близко и не видел. И уж тем более не видел тонкой обнаженной талии, длинных ног, еще сомкнутых, так, что линии тела в их совершенстве, подумалось, не постичь никогда. Отчего ее тело такое ладное – век бы смотрел. Ни одной неверной черточки, ни единого изъяна. А змеица гладила уже ее бедра, и мягкий животик, и вот – скользнула изящной своей ладонью меж сомкнутых ног, и, верно, коснулась самого нежного – Ларика сквозь дурманный яд почувствовала и ответила дрожью. У Аргила вдруг щеки запылали – с ним Гром только что подобное вытворял… и, значит, Ларике так же сладко… уже скоро ее ноги чуть раздвинулись. Змей, подслушав мысли, снова двинул членом – глубоко, властно, так, что Аргил застонал. И Ларика тоже застонала вдруг, задышала жарко. — Что ж вы все делаете со мной, — шепнул Аргил и сам удивился, что еще может говорить. — А ты? – вдруг обернулась Румилитта, — Ты – сделаешь? С нами. С ней, — и на Ларику кивнула. Губы у змеицы были влажные, а глаза – глубоки, как озера. И чешуя на щеках, светлая, тонкая, как у Луахассу. — Ларика примет тебя, а я приму Грома. Хочу его грозу. Гром выдохнул стоном ему в ухо – и отпустил, расцепил руки. — В Межевую ночь все можно, чего хочется, все свято, — снова Румилитта. Аргил, не сомневаясь теперь, что все ему причудилось, придвинулся к Ларике. Трогать одурманенную ядом девушку он не собирался, только в лицо глянуть… хотя трогать очень хотелось! Аргил уже было склонился к ней, да Кан вдруг дернул за плечо, развернул к себе и впился в губы. И ужалил тут же. Не надо было спрашивать, зачем; ясно, что для храбрости. Аргил переждал волну, прокатившуюся по телу, совладал с наваждением… или не совладал. Дивно это, наверно, было со стороны – как голый шид-недоучка осторожно, боязливо берет в ладони лицо опьяненной нагой девушки, заглядывает в глаза, зовет. А потом, услышав ответ, принимается исступленно целовать, покрывать поцелуями глаза и губы. Рядом опустилась госпожа Румилитта, волосы ее гладкие, как вода текучие, на алтарь легли, крылья развернулись, руки протянулись к Кану. Только он тоже мешкал отчего-то… Аргил даже услышал, отчего – ему открылось, что грозный зверь и хищник Канкараим еще ни разу не был с женщиной. Аргил провел ладонью от щеки Ларики и ниже, накрыл грудь, почувствовал, как ладно она легла в ладонь, и подумал, что, верно, и со всем остальным так же ладно выйдет. Он знал, чуял, он сколько любовался Ларикой, да чтобы он ее обидел? Никогда! Проследил ладонью изгиб ее талии, впадинку между бедром и пахом, и пальцами между ног провел. И выдохнул, едва не застонал – такую нашел там негу и сладость. Вообще что бы он ни думал сейчас, что бы ни делал – все было ему сладко. — Бережно надо, Гром, — шепнул он, — бережно, как ты со мной делал только что. Только Кан его не слушал уже, Румилитта его ужалила, за косу ухватила и по спине, по позвонкам погладила, сильно прижимая пальцами, до поясницы, и вдавила его в себя, впустила, вобрала. Гром, совсем ошалелый, подчинялся… может, миг-другой… и тут же – она ему подчинилась. Ее текучий подвижный дар принимал каждый громовой раскат. Тогда и Аргил решился. Закрыл глаза – и все про нее узнал, про Ларику, и входил медленно, а потом сильней – она была невинна, но он знал, слышал, что ей нужно и как. Он вошел, а потом снова взял ее лицо в ладони, звал и любил, принимая это чудо, эту женщину, и эту Межевую ночь, открывшую ему столько тайн. Рядом – руку протянуть – так же сходил с ума Кан, и они были, как одно. Он был един с Каном и Ларикой, а Кан – с ним и Румилиттой. Колдовской дар сплетался с драконьим, и между собой, узлы крепли, полнились силой друг друга, становились неразрывны. А потом сияние их дара слилось воедино – и все они четверо пропали разом, взлетели на драконьих крыльях! И наполнили друг друга. Через долгие, невесомые минуты неги и покоя госпожа Румилитта ревниво привлекла Ларику к себе. А Гром поднялся, сел на краю алтаря. И крылья спрятал. Аргил во все глаза смотрел на него – страшный его зверь, ужасающий Гром, суровый и безжалостный убийца в кои-то веки безмятежно улыбался. В его темном грозовом даре искрилась выпавшая роса и тянулись зеленые побеги, увенчанные теперь… да! белыми цветами, с лепестками упругими и мягкими, как девичья грудь, пахнувшими легко и маняще. Дар Ларики, он пробудился. Аргил устроился рядом с Каном, обнял, потерся щекой о его плечо. Может, он никогда больше не решится этого сделать, только в Межевую ночь. У ледяной стены ласкались Изор с Луахассу – уже расслабленно, просто оторваться друг от друга никак не могли, Аргил помнил громкий вскрик Звезды, несдержанного, как всегда. Вдруг – звездный дракончик ойкнул. И Кан встрепенулся. — Разве дождь пошел? – удивленно спросил Луа. — Не дождь, — усмехнулся Изор, — с потолка капает. Он тает что ли. — И стена… Дракончик провел ладонью по стене, покрытой наростами льда, и Аргил тоже явственно услышал капель и журчание. — Эдак мы с тобой в озере сейчас окажемся, — сказал командир, — давай выбираться, душа моя. — Нет! Хочу оказаться в озере! В теплом! — Дааа? – вполголоса протянул Изор, — Хочешь? Поцелуй меня тогда. Чтобы командир заставы и тоже, в общем, могучий воин болтал так легкомысленно, Аргил тоже слышал впервые. Но в пещере явно становилось теплее, а вокруг командира с его драконом в самом деле таяло озерцо, пока еще махонькое. Изор завел руки Луа за спину, вжал его в стену, по которой бежала вода, целовал и шептал: — Только ты всю пещеру-то не растопи, нам отсюда выплывать долго придется. Хорошо? — Хорошо, — выдохнул Луа. — И я хочу озеро! – Румилитта села на алтаре, к другому плечу Кана прильнула. — А вино у вас осталось? Не все выпили? – спросил Изор, — Тащите сюда! Кто хочет. Вина. Озера. Аххх, все темные боги разом… И вот, вскоре – эту Межевую ночь будет ой как непросто позабыть – все они вшестером устроились в ледяной чаше, полной теплой талой воды. По стене при этом в чашу лились ручейки, с потолка срывались редкие капли. Кувшин с вином пошел по рукам, и радостно сделалось на душе, светло! В самом что ни на есть каменном чреве, в летнем убежище сурового Шиддару. Видно, плохо знали шиды своего зимнего бога, видно, не всегда ему по нраву вечный ледяной покой. Аргилу даже думать было боязно о том, сколько учений и наставлений черногорских колдунов на поверку вышли ошибочными. Или, может, угодили они великому богу, может, чем-то глянулись. Потому позволяет им нежиться в тепле и пьянствовать. — Кто знает, — словно в ответ думам Аргила, сказал Изор, — кто поручится, что в давние времена в этой пещере не плескалось озеро? — Глядишь, и цветы распустятся, — это уже Луахассу, лукаво так. — Уже, — ответил Аргил, — уже распустились. И на Ларику глянул. Она слабо улыбнулась и опустила глаза. Смутилась. * * * Изор был уверен – ни дед его, темнейший глава клана Инрад шид-Ашнари, ни иные шиды, ни уж тем более непредсказуемый братик Нарвик – никто не ожидал встретить их такими, как после баньки: с румяными щеками, влажными косами и распаренными ладонями. После ночи-то, проведенной в ледяной пещере. К тому же, и вышли они не на рассвете, а гораздо позже – прозевали рассвет, согрелись в теплом озере и проспали. Что-то там звякнуло, конечно, сверху, у входа, да кто ж знал, что это был условный знак, возвестивший посреди подземной тьмы о первых солнечных лучах. Лишь когда тот же звон повторился многократно, тревожно разнесся под пещерными сводами, Изор сообразил, что наверху о них уже забеспокоились, и настала пора собираться. Это оказалось не так-то просто. Если Луа, это безгрешное дитя крылатых, просто поднялся из воды во весь рост, ничуть не стесняясь своей наготы, то Ларика, например, ойкнула, ахнула, спрятала лицо в ладонях и. казалось, готова провалиться сквозь землю. То есть сквозь лед, в пещере-то. Аргил, увидев такое, дернулся было к ней, но тут же побледнел, покраснел, да и замер на месте. «Самое время, — подумал Изор, — самое время решить, будто Межевая ночь только из-за яда змеиного случилась. А сами они, ядом не одурманенные, друг другу никто, не нужны, неинтересны, а то и вовсе запретны». Он уже думал, что сказать, и как сказать, когда сам сидит в воде в чем мать родила, когда сам всю ночь змеенка с рук не спускал, и прикидывал, не разумней ли будет так же, как Луа, просто встать из воды и не мешать им самим разбираться. Он размышлял и примеривался, не забывая поглядывать на Луа — тот вовсе не торопился хвататься за штаны, а отжимал в стороночке волосы, и с его мокрых прядей срывались сверкающие капли. И с прядей, и с пальцев, и по рукам струились, и по гибкой спине, и по нагим бедрам… И вот, пока Изор думал и отвлекался – первым подоспел Канкараим. Он встал, выпустил крылья и величественно сложил руки на груди. Вода едва прикрывала его пах, и вообще нагота ему шла, очень. Такой от него, обнаженного, веяло дикарской силой – залюбуешься… — Что это вы вдруг мнетесь и пугаетесь? Не желаю этого в своем семействе! – непреклонно заявил Канкараим. И Ларика, и Аргил, и уж тем более Румилитта смотрели на него во все глаза и перечить не посмели. Переглянулись только восхищенно. Восхищались, понятно, Громом. Он протянул руку Румилитте, та подала свою, и Гром мигом подхватил ее за талию да поднял из воды, поставил на лед. Рыкнул на Аргила: — Чего расселся? Помоги Ларике. И Аргил тут же послушался, сам вскочил, подал ей руку, и Ларика, видя такое дело, за его ладонь схватилась, а после и за плечи. Изор еще заметил, что Аргил не сразу ее отпустил, подержал немного, прижимая к себе. Как уж она ответила, улыбалась или хмурилась, командир не разглядел, но бояться точно перестала. И покуда к выходу из пещеры выбирались, тоже помощь Аргила принимала, опиралась на его руку. И Изор же видел ее пробудившееся колдовское пламя, и как ладно оно сливается с аргиловым. А наверху, в Святилище, все то же самое, верно, увидел дед, темнейший глава клана, и обрадовался несказанно! Он посылал в тяжелое испытание внука, внучку, двоих чудесных змеев и пришлого шида, а также драконицу, что вот уже двести лет дозволяла клану колдунов растить свой дар, и, может, всю ночь гадал, не смыкая глаз, кого из них ледяная пещера вернет в клан, кому темный Шиддару оставит жизнь. И не отнимет ли все жизни разом в наказание за слишком дерзкие мечты. Самый короткий день в году – после самой долгой Межевой ночи – никак не заканчивался. И не оттого, что Изор не выспался, а даже не оттого, что Межевая ночь выдалась богатой на события, а потому что вокруг новопосвященных шидов и драконов весь день продолжалась кутерьма. То нужно было отведать какое-то кушанье, приготовленное аккурат к этому дню, то испить какое-то снадобье, восстанавливающее силы, то испробовать драгоценного вина, хранившегося чуть ли со времен создания мира, то побеседовать с главой клана, степенно расположившись у камина, то выслушать песни, сложенные о каждом. То девушки как-то по-новому плели им косы, вкладывая в пряди грозди мелких цветов, то их вели длинными запутанными коридорами взглянуть на некую святыню, хранимую в укромном месте и свидетельствующую о том, что некогда в клане жили целые поколения драконов. Изору даже подумалось, с них специально глаз не спускают. Будто драконы могут подхватить своих шидов подмышку и унести на далекие горные вершины. Как будто от них, бескрылых, будет толк на тех горных вершинах. Хотя… Гром вроде рассказывал, что, мол, не всем крылатым летать позволено. Что обычно дух запрещает своим сосудам полеты, особенно мужчинам, чтобы они утратили со временем свою мужскую силу. И, значит, в племени крылатых есть сколько-то вольных охотников-духов, но многократно больше – сосудов, живущих где-то в пещере, как обычные дикари. И что же, интересно, должно стукнуть Луахассу в голову, чтобы змеенок уволок Изора в такую пещеру, и, самое главное – как бы он собирался удерживать потомственного воина? Разве только цепями… Вот Гром – другое дело. Он как раз за сосудом с гор спустился, а теперь обрел и драконицу, и шида, которого в сосудах и держал. Ну так и пусть тогда весь клан Канкараима сторожит, а ему, Изору, отдыхать не мешает. Так он думал, но мыслями своими ни с кем делиться не торопился. Вдруг они неверные в корне. Это он, полукровка, чужой в клане, а Госпожа Румилитта всех шидов клана Семи Чинар с малолетства знает, и для каждого она – живое божество, считай, бессмертное, сокровенная их тайна, которой все они своим даром обязаны. Вот и хотят нарадоваться на нее, поклониться лишний раз, да спеть хвалу. Будь его воля, Изор совсем иначе провел бы этот день! Он бы расспрашивал деда о колдовских заклятиях и знаниях, покуда тот не свалился бы обессиленным! И сегодня, и завтра, и месяц, и год, пока не выведал бы все! Он даже пожалел в какой-то миг, что клан Семи Чинар – не его застава, где закон – его командирское слово, и он не может колдунам приказывать. И только к вечеру, когда за Изором закрылась дверь в их с Луа покои, он осознал, что весь этот суетный и праздничный день – мир оставался иным. Полным и ярким, глубоким и манящим. Весь день, начиная с Межевой ночи, Изор видел дар каждого колдуна, их воспоминания о праздниках, посвященных Шиддару, давно минувших, но всегда долгожданных. Уже много часов Изор видел мир иным, и видения временами тускнели, временами становились нестерпимо яркими, но не уходили, не пропадали совсем. Мир вокруг Изора словно отказывался возвращаться к обычному своему состоянию, где вино, например, – это просто перебродивший виноградный сок, а не поток щедрых солнечных лучей, целое лето изливавшийся на тяжелые виноградные грозди, не теплые ливни, которые омывали листву и питали корни, не горечь только что раздавленной виноградной косточки, вязкой на языке… Среди снежной зимы, непривычно многоцветной из-за собственного колдовского дара, то и дело пробивался тревожный знак. Как шорох в нетронутом лесу; как ветка, треснувшая на тропе под ногой незваного гостя; как лязг меча, что выскальзывает из ножен; как вонь пожарища или тяжелый, тухлый болотный дух… Изор топтался посреди покоев, пытаясь разгадать, почуять, что именно его терзало, подобно воспаленной ране. Пока в комнату не ввалился Луахассу, такой же встревоженный и потерянный. Он вскинул глаза на командира, и тут же выпалил: — Дурная весть! И Изор согласился. Он тоже наконец услышал ее, принесенную издалека, мелькнувшую, как стрела в ночном небе. — Дурная весть из столицы, — повторил он.