***
После запоминающегося визита драконицы в доме стало одновременно тише и тягостней. Дядя почти не просыпался, и все думали об одном: а вдруг он завтра вовсе не откроет глаз? Однако на исходе второго дня с печи раздался его зычный голос. Аксель, помогавший в это время отцу, этого не застал, но Джули утверждала, что говорил он почти так же живо, как в день прибытия домой. В этот вечер дядя Лео впервые за все дни спустился с печи и ужинал со всеми за одним столом. Но его приступ бодрости, казавшийся выздоровлением, закончился, и на следующий день он снова пожаловался на голову, что идёт кру?гом, и остался на печи. Акселю было интересно, как дядя отреагировал на нетающий лёд под одеждой, и сказали ли ему о визите Нилиас. Но Джули снова взялась его охранять, убеждая всех, что дяде нужен покой. А на следующий день он вновь уснул, и, как ни силился Аксель застать дядю Лео в сознании, ему не удавалось. «Нилиас сказала чистую правду, — рассуждал он. — Лёд облегчил муки, но не вернул жизненные силы, и оттого дядя постоянно спит. Набрался сил — встал и вышел ко всем, да так и истратил запас. Теперь снова копит». В это, по крайней мере, очень хотелось верить. С одним Аксель смириться не мог — с неизбежностью того, о чём сказала драконица. С тем, что проклятье нельзя снять. И однажды он даже пришёл к Равенам, но не застал там Нилиас. Зато застал Дженни, которая выслушала его и с сердечной улыбкой пообещала передать его просьбу о встрече драконице. В итоге они встретились у леса, откуда возвращалась Нилиас. — Послушай, — сказал Аксель. — Ты сказала, что проклятье нельзя снять. Но неужели совсем-совсем нет лазейки? Девушка переложила корзинку с дичью, о которой говорила вся деревня, из руки в руку, и тяжело вздохнула. Аксель попытался было забрать у неё ношу, но Нилиас не дала этого сделать. — Если и есть, то никто, поверь, его не знает. Племя Ни — это такой народ на севере — верит, что это кара от Спящих богов. — Кто такие Спящие боги? — удивлённо переспросил Аксель, знавший только собственных троих богов, коим все поклонялись. — Это божества, которые спят в самой холодной точке на свете, — принялась рассказывать драконица. — Когда-то они ходили по земле и питались человеческими дурными помыслами, но однажды людей стало очень мало, и они, оголодав, уснули. Племя Ни верит, что если разбудить такого бога сейчас, он будет доволен пиром и пойдёт по всему миру, чтобы попробовать помыслы всех людей, и тогда наступят тёмные времена. Аксель расслабился, поняв, что слышит просто легенду, сказку. Вряд ли она имела действительное отношение к страданиям дяди. — Если они спят, откуда проклятье? — спросил он. — О, они всё ещё действуют, просто не в полную силу, — сказала Нилиас. — Мне рассказывали, что это проклятье очень редко, и в последний раз его видела прабабка человека, годящегося мне в отцы. Однако рисунок его метки знают все в племени… Девушка резко замолчала. — Ну, и я тоже запомнила, — весело закончила она. — И видишь, пригодилось. Затем Нилиас добавила уже серьёзно: — Послушай, Аксель… Могу я попросить тебя не говорить никому, что я тебе рассказала? Ты, я знаю, человек просвещённый и добрый, Дженни многое о тебе говорила, и только хорошее, и горе у тебя серьёзное, потому поделилась. Но в чужих устах безобидная вера далёкого племени может обернуться в мою сторону оружием. Так что никому, даже семье, хорошо? Она явно жалела, что разговорилась — на лице это отчётливо читалось. — Я обещаю, — с горячностью ответил Аксель и приложил ладонь к сердцу. — Никому ни слова. А откуда ты сама это знаешь? — полюбопытствовал он, раз уж у них случился доверительный разговор. Нилиас загадочно улыбнулась. — Я же драконица. Летаю, много где бываю. Многое знаю. — Как прекрасно быть драконом, — мечтательно проговорил Аксель. — Скажи только, почему ты так уверена, что это именно проклятье из легенд? Ведь на то они и легенды. Нилиас поджала губы, растянувшиеся было в улыбке на словах о драконе. — Во-первых, проклятье — не легенда, а чистая правда, пусть и редкое. Во-вторых — как целительница я не нашла у него причин болезни, а я такое умею видеть. Ну и в-третьих… действует лёд-то? — Действует, спасибо тебе, — кивнул Аксель. — Дяде точно легче, но он теперь постоянно спит… — Ну вот, — с торжеством сказала девушка. — Где это видано, чтоб от какой болезни лёд под сердце прикладывали? А это из всё тех же «легенд», как ты их назвал. Тем временем они, хоть и шли медленно, дошли до деревни, и там распрощались. И Аксель, шагая к дому, понял, что совершенно не продвинулся в своих изысканиях — только услышал обоснование, почему нужно опустить руки и ждать, пока дядя скончается. Но всё существо его протестовало против такого варианта. Должен быть способ! Даже если это её племя Ни его не открыло. Мало ли что оно не открыло! Когда-то ведь верили, что огонь — происки злых духов! И Аксель стал думать дальше. Беда была в том, что здесь, в своей деревне, он мало что мог отыскать. А в путешествие его отец не отпустил бы. Да и что можно успеть за пять — уже меньше — недель? Решение пришло неожиданно. Дневник дяди! Конечно, тот строго запретил его читать, но вдруг он записал там что-нибудь полезное? Например, о проклятии. Хотя бы момент, когда он оказался проклят, когда впервые заметил у себя симптомы. Аксель был практически уверен, что это случилось в путешествии, ведь у них такого никогда не было, иначе Джули или мама бы знали. Оставалось только исполнить задумку. Аксель точно не знал, где хранятся привезённые им вещи, но вариантов было немного — либо рядом с дядей на лежаке в тряпках, либо в сундуках. Ещё он мог бы их спрятать, но непонятно для чего, ведь никто на его вещи не покушался. И в сундуках, и рядом с лежаком незаметно рыться было сложно: в доме всегда был кто-то из женщин. Нужно было ждать подходящего момента или уговаривать родителей. Аксель не знал, что принесёт больше результатов: мать не верила в проклятье и лишь рекомендовала Джули продолжать бороться за дядину жизнь, а отец просто ничего не хотел слышать о состоянии брата, называя происходящее лихорадкой, и вдобавок был недоволен Акселем ещё с момента, как тот ослушался и привёл в дом Нилиас. Не стоило ухудшать отношения с ними ещё сильнее такими разговорами.***
В том, что дочь полностью увлечена фигурой своей новой подруги, у Эми сомнений не было. Дженни стала рассеянной, задумчивой и всё глядела в сторону леса. Эми старалась не делать скоропалительных выводов о губительности этой связи, пусть поведение гостьи её порой и напрягало. Девочки были ровесницами, по шестнадцать лет каждой — и вели себя они именно как девочки. А вот Джейк серьёзно озаботился и периодически заводил об этом разговор. Каждый раз Эми успокаивала его, приводя свой аргумент про молодость, но всё равно супруг день ото дня всё сильнее хмурился, когда речь заходила о любимой дочери. — Что там малышка Дженет, снова по лесу бегала? — спрашивал он едва ли не каждый вечер. Эми отвечала, что да, бегала, и прибавляла что-нибудь про то, что Нилиас принесла роскошных уточек, или что Дженни набрала в лесу черники. Однако муж всё равно неизменно хмурил брови: — Надо бы с ней поговорить. — А что ты скажешь ей? — спрашивала у него Эми. — Гулять воспретишь? Так ведь только хуже будет. Муж не отвечал. Однако в один из дней это всё же случилось. Джейк после обеда, не уйдя тут же по делам, попросил дочку остаться, и жену свою тоже удержал, не дав уйти в коровник. Остальные же под его суровым взглядом нашли себе по делу вне дома, и только бабушка Каталина стала хлопотать по хозяйству. Дженни послушно осталась, переводя растерянный взгляд с матери на отца. Эми, проходя мимо, ласково погладила её по плечу, и понадеялась, что из затеи супруга ничего плохого не выйдет. А Джейк сел за стол, на своё обычное место, и пригласил сесть остальных. Дочь подчинилась, а потом нарушила молчание с лёгкой улыбкой: — Что случилось, папа? Эми видела, что муж никак не придумает, как начать эту тему, но сама тоже молчала, не помогая ему. Наконец Джейк заговорил, мягко, как говорил редко: — Ничего страшного, дочка. Просто волнуется сердце отцовское в последнее время. Дженни сложила руки на столе и устремила взгляд на него, молчаливо показывая готовность слушать. Эми не могла бы сейчас сказать по её спокойному лицу, понимает ли дочь, о чём пойдёт речь. — Ты сильно поменялась за последние несколько недель, — начал он. — Раньше моя малышка Дженет частенько приносила мне обед в поле, кормила цыплят и гусей и возилась с ними, много шила и улыбалась всем, словно солнышко с небес сошло. Эми поняла: муж хочет её умаслить. Потому зашёл с главного, самого сладкого и приятного. Хотя Дженни он и впрямь сильно любил — с детства. Неудивительно, что теперь он так переживал. А дочка продолжала смотреть на него доброжелательно-спокойно своим открытым взглядом. — Но в последнее время ты смурная, будто чем-то озабочена. Не случилось ли чего? Расскажи мне. — Разве я такая, отец? — переспросила Дженни участливо. — Но я этого не ощущаю. Всё вокруг хорошо и спокойно, и я вместе со всем такая же. — Хорошо и спокойно, — подтвердил Джейк. — Это ты права. И всё же поменялись твои интересы, ты не можешь этого отрицать. — В какую же сторону? — Ты теперь всё в лес смотришь, от остального отвернувшись, — супруг нахмурил брови, скорее сосредоточенно, чем зло. — Это в тебе непривычно. — Но дело не в лесе ведь, папа, — ответила дочь звонче. — Я хожу к дорогой подруге, которую ты нарёк моей сестрой. Она проводит там много времени, охотясь и занимаясь, и я, порою, прихожу и сижу рядом. Но недолго, и только после того, как помогу маме. Только теперь Эми заметила, что пальцами Дженни вцепилась в рукава своего платья так, что кончики побелели. Однако дочь была терпелива и учтива с отцом, не в пример своему поведению с самой Эми. — Это правда, — вступила женщина в разговор, улыбнувшись Дженни ободряюще. — И Нилиас помогает мне, когда я прошу. Но и того, что ты, Дженни, переменилась, я отрицать не буду. Дело не в том, куда ты бегаешь. Дело в том, что мыслями и устремлениями ты вся там. Ты не с нами, не в семье и не в её делах, и даже не в собственном будущем. Вот что пугает нас с отцом. Джейк кивал, глядя на дочь слегка исподлобья. Дженни сжала плечи, будто бы ей было холодно, и обхватила локти руками. Помолчав, она стала отвечать: — Может, я и увлечена чудесами, которые окружают мою подругу. Она мне многое рассказывает и показывает. Однако разве ж я где-то не стараюсь и подвожу вас? — Что она тебе показывает? — переспросил мужчина обеспокоенно. — Что рассказывает? — Всякое. Я наблюдаю, как она занимается магическими искусствами, это очень интересно. — Но разве это полезно? — Джейк покачал головой. — Бабушка говорит, в тебе поуменьшилось старания и выдумки на шитьё. Беспокоится, что этак ты себе приданного не сделаешь нормального. Бабушка Каталина, чьи слова он сейчас и пересказывал, закивала из своего угла. Дженни сжала губы ненадолго. — Если бы я наблюдала за тем, как Мэйсон-мельник зерно смалывает, ты бы не беспокоился, — сказала она, более не выглядя ни дружелюбной, ни спокойной. — Дело вовсе не в полезности, и шью я, как обычно. Дело в ней, ведь правда? В Нилиас. Ты её не любишь. Вы все её не любите! — Отчего же не любим? — возразил Джейк. — Мы делим с ней кров и стол. Я принял её в семью. С тех пор она — её часть, какая бы ни была. — А она ведь не такая, правда? Занимается не тем делом, не похожа на остальных девушек! Теперь интонации Дженни больше походили на те, которыми она говорила с Эми, и Джейк явно был растерян: не ожидал подобного от своей милой дочурки. Эми внутренне усмехнулась: любовь отцовская, пожалуй, иногда была чересчур слепа. — Папа, я же всё вижу и понимаю. Знаю, что вы её не одобряете. А мне вот она очень нравится, — дочь поднялась из-за стола. — Да, мне нравится Нилиас, она добра, участлива и старается жить со всеми в мире. Но все остальные не хотят. Почему? — Сядь, — велел ей Джейк. Дженни повиновалась. — Видишь, помимо прочего, ты начала нам дерзить. У тебя есть сомнения, что дружба с Нилиас плохо на тебя влияет? Однако у дочери явно было своё мнение на этот счёт: карие глаза сверкнули, но она смолчала, глядя на отца. — Пойми, я беспокоюсь о тебе. Потому и говорю с тобой. А мог бы просто прекратить эти хождения! — Спасибо, папа, — тихо выговорила Дженни, опустив взгляд на свои руки. Благодарности, впрочем, в её голосе не слышалось. Но и Джейку явно не хотелось наказывать любимую дочурку. Протянув руку, он потрепал её за щеку: — Я не буду ничего запрещать. А ты не забывай папку своего в поле кормить и не расстраивай бабушку и маму. Договорились? Дочь кивнула. Вообще говоря, носить обед помимо неё было кому: этим с удовольствием занималась Рози. И всё же для всех было лучше, чтобы Дженни занялась этим снова: это бы успокоило Джейка и отвлекло её. Так думала Эми, наблюдая, как муж, выполнив отцовский долг, собирается на покос, а Дженни выходит на улицу, сказав, что проведает скот. Но на сердце стало только тревожнее. Ещё тревожнее Эми стало, когда Джейк, придя домой вечером, перед сном сказал ей негромко, глядя сумрачно: — Есть у меня идея, как дочери нашей помочь. И больше ничего не рассказал, сколько женщина не спрашивала — лёг спать, да повернулся набок, к ней спиной.***
Пожалуй, жизнь Нили наконец-то наладилась. Больше матушка Эми не загружала её домашней работой, лишь порой прося сделать что-нибудь, что девушка уже умела. Остальное время драконица была сама себе хозяйка. Она исправно таскала дичь из леса: теперь на столе за ужином чаще стало появляться мясо, к тому же матушка взялась его засаливать, а некоторое — выменивала. Словом, Нили считала, что устроила совершенно справедливое сотрудничество; оно к тому же не стесняло её саму. Теперь Нилиас сожалела лишь об одном — что не поставила себя так сразу. Аж плакала… Впрочем, об этом драконица предпочитала не вспоминать. Она окончательно облюбовала ту пещеру, благо, больше никто туда не ходил. Кроме, конечно, Дженни. Прелестница Дженни. Она была вторым огромным плюсом жизни здесь. Дженни частенько прибегала к Нили после полудня, обычно — ненадолго, но порой у них всё же находилось время посидеть вместе. Светлая, солнечная, улыбчивая — она любила непосредственно и неожиданно касаться Нили, или класть ей голову на плечо, или обнимать — и сердце у той вздрагивало каждый раз. В своей предыдущей жизни дома она не встречала столь открытой и светлой девушки. Поцелуй, что состоялся между ними, словно бы ничего не изменил и одновременно поменял всё, ведь для Нилиас теперь любое касание несло дополнительные оттенки, но она никак не могла понять, улавливает ли это её «подруга». Это интриговало и увлекало. Когда же Нили наверстала упущенное с полётами и насладилась ими вдоволь, она вспомнила и то, что практически забросила занятия магией. Конечно, здесь у неё было несколько случаев практики, два из которых тянули на полноценное упражнение, однако смысл тренировок был в регулярности. Поспрашивав у Эми, драконица перетащила в пещеру небольшой старый верстак, который подходил как стол, достала табурет. У Дженни попросила кусок холстины на скатерть, но та, конечно, заинтересовалась, что Нилиас задумала. И драконица, радуясь вопросу, ответила таинственным голосом: — Собираюсь делать магические вещи. — А зачем же ты будешь сидеть в пещере? — удивилась девушка. — Почему не дома? Нили поджала губы. — Никому не понравится, — сказала она. — И то правда… — Дженни покусала задумчиво губы и подняла взгляд на неё. — Но вообще тут есть место в лесу. Охотничий домик барона. Его там уже несколько лет не видели. Давай лучше туда пойдём! Там же удобнее. Она говорила о них обеих так, словно это было дело решённое. Нили колебалась, думая, хочет ли посвящать Дженни в свои занятия, но обнаружила, что не может отказать. Конечно, Дженни было безумно интересно всё магическое. Она постоянно пыталась повторить упражнение, что однажды показала ей драконица, часто тайком, и это было забавно и трогательно одновременно. Нили не могла сдержать улыбки, а Дженни замечала это и прятала руки, словно стесняясь. Так что теперь девушка, если заставала Нили за занятиями, тихонько заходила в домик и садилась рядом на свой табурет. Она внимательно следила за тренировкой, но не отвлекала драконицу вопросами. Впрочем, само присутствие её отчасти стесняло Нили: требования к себе тут же возрастали, и она чаще делала ошибки, именно потому что и боялась ошибиться, и думала об этом. Как будто Дженни смогла бы распознать, что вообще она делает! Нили сердилась на себя, но ничего не могла сделать со своими чувствами. Она тренировалась в воплощении своей стихии, холода, в построении ментальных конструкций для заклинаний и в концентрации. И именно в последнем терпела поражение за поражением. Самым простым было бы запретить Дженни приходить и смотреть на неё за занятиями. Но от мысли этой и того, как она наверняка отреагировала бы на подобную просьбу, Нили становилось грустно. Вдобавок, она ведь не слабачка! Когда девушка понимала, что дальнейшие занятия не имеют смысла, она прекращала, поворачивалась к Дженни с улыбкой и переключалась на неё, будто так и было задумано. Они обсуждали всё подряд. Устройство деревенской жизни, сказки, лес, повадки животных, магию, времена года… темой табу оставалась только родина Нили: в этом она была тверда, хоть быть твёрдой с этой прелестной девчонкой и было довольно сложно. Иногда, когда Дженни была особенно хитра и изобретательна в своих вопросах, Нилиас целовала её. Это неизменно уводило их от прежней темы, помимо того, что было приятно. Теперь уже пухлые красные губки встречали её ответными движениями. Несмотря ни на что, поцелуи оставались невинными и короткими. Так их было куда как проще считать обыкновенной лаской, а не тем, чем они в действительности были. В один из таких безмятежных дней Нилиас, по обыкновению, закончив с полётами, села за верстак. Она намеревалась отточить одну определённую формулу, довольно сложную, которую к тому же нетвёрдо помнила, и заодно предпринять попытку выдержать необходимую концентрацию. И на удивление быстро увлеклась и с головой ушла в процесс. Добрую долю времени драконица вспоминала — практически заново изобретала — формулу, и это было увлекательно. Она забылась настолько, что почти слышала голос отца, который давал ей уроки самолично, и следовала его указаниям, что хранило её сердце. Наконец, формула была обретена: Нили была почти уверена, что вспомнила правильно. Оглядевшись, драконица заметила две вещи: во-первых, она засиделась, а во-вторых, Дженни всё ещё не было рядом. В это время она обычно уже приходила. Впрочем, её могли занять чем-нибудь. Мало ли что случилось? И Нилиас, поколебавшись, вернулась к работе. Теперь формулу нужно было потренироваться вызывать. Но дело больше не спорилось. Нили поминутно оглядывалась на окно, ожидая, пока придёт Дженни, а той всё не было. И вот, когда драконица уже собралась идти до дома, она наконец появилась в свете закатного солнца. Дженни явно была встревожена и опечалена. Тут же встревожившись за компанию, Нили подошла к ней и, взяв за руки, спросила: — Что-то случилось? — Нет, ничего, — проговорила Дженни голосом, который утверждал ровно обратное. — А мне так не кажется, — мягко возразила драконица и потянула подругу в комнату, чтобы расположиться на лавке, которая здесь стояла. — Может, расскажешь? Когда Дженни в прошлый раз примчалась к ней, она выглядела так, словно вот-вот заплачет. Сейчас же Дженни глядела решительно. Не как та, которой нужно утешение или участие. Но что-то ведь случилось! — Не бери в голову, — сказала тем временем девушка. — Я сегодня поздновато, извини. Никак не получалось выбраться. — Дженни, — покачала головой Нилиас, не желая, чтобы та съезжала с темы, — я же вижу… Но досказать, что именно она видит, не получилось. Наклонясь в её сторону, едва не слетев с лавки — и поднявшись, чтобы этого избежать, — Дженни со всё той же решительностью, сбросив руки Нили, ухватила её лицо и поцеловала. Вопреки ожиданиям растерявшейся от такого поворота драконицы, она не отстранилась спустя секунду. Нет, Дженни решила пойти дальше. Она действовала уверенно, будто бы целовалась каждый день своей жизни, и этим разжигала странное, трепетное пламя внутри Нилиас. Когда же наконец Дженни решила прервать это увлекательное путешествие, она сверкнула своими странно блестящими глазами и, выпрямившись, сказала: — Я очень тобой дорожу, моя милая подруга. И в этот момент она была совершенно не похожа на ту забавную девчонку, которая вызывала у Нили нежность, умиление и некоторое снисхождение. Дженни, которая вознамерилась целовать её по-серьёзному, была другой. И это захватывало. Нилиас только и оставалось, что восстанавливать сбитое от волнения дыхание через приоткрытые губы и смотреть на неё. Однако тот образ, что она только что видела, незаметно исчез. Дженни опустилась на свою табуретку и продолжила, как ни в чём не бывало, разговор, улыбнувшись солнечно: — Я догадываюсь, что ты успела позаниматься без меня. Значит, мы можем сейчас пойти к ручью? — Можем, — кивнула Нили и тоже улыбнулась, под этой улыбкой маскируя растерянность.***
Возможность порыться в вещах у Акселя появилась в субботу, когда у всего семейства был банный день. Бабуля унесла купаться и малыша, так что в доме не было совершенно никого. Самого дядю тоже вывели: на ногах он стоял, но был слаб. И это только подстёгивало тревогу Акселя. Он начал с лежака на печи, и не прогадал: дневник и компас Аксель нашёл именно там. Дядя держал их рядом с собой — то ли действительно за них боялся, то ли просто хотел иметь доступ к этим вещам. Компас Аксель оставил лежать на месте, и стал листать дневник, устроившись в верхней, более светлой, комнате. Почерк у дяди был очень неровный. Было видно, что он пишет в качку. Отдельную сложность составляло то, что он не ставил даты, и нельзя было догадаться, кроме как по косвенным признакам, когда была сделана запись. Тем не менее, пролистав всю книжицу, Аксель довольно быстро заметил кое-что странное: сначала дядя писал на их родном наречии, но с одной определённой страницы перешёл на незнакомый язык. И дальше записи шли только на этом языке. Почерк был определённо дядин, всё такой же корявый и размашистый, но Аксель даже алфавита такого никогда не видел — впрочем, его познания в языках были исключительно скудны. Тогда он стал изучать записи, которые предшествовали смене языка. И довольно быстро определил, что дядя изменил своим привычкам именно в том путешествии, о котором рассказывал. В последней записи на родном наречии говорилось, что они попали в шторм и еле выкарабкались; не изменяя своей ворчливости даже в письменном виде, дядя Лео жаловался на мороз, а ещё практиковался в остроумии, подмечая разные детали за другими членами команды. Аксель сделал вывод, что дядя вёл дневник, когда ему становилось скучно. Записи начинались словно бы посередине и часто обрывались на полуслове. Он не мог понять, зачем нужен такой дневник, но спросить не было возможности— ведь дядя строго запретил брать свои вещи! Как бы то ни было, в записях не нашлось ничего ни о проклятии, ни о метках, ни о чём, что могло бы это спровоцировать. Акселю пришлось вернуть дневник на место, благо ещё никого не было. А там уже и подошла очередь мужской части семьи мыться. Словом, обе его идеи в итоге ни к чему не привели. Ни Нилиас, ни дневник не помогли узнать, как спасти дядю. Оставалось только поговорить с ним самим. Во время мытья стало заметнее, насколько дядя Лео похудел. Фиолетовые сосуды теперь отчётливо проступали по всему телу, а ещё Аксель впервые увидел метку, о которой говорила драконица. Маленькая, фиолетовая — её и правда можно было бы принять за странный прыщ, правда, довольно крупный. Если рисунок на ней и был, то с обычного расстояния его было не разглядеть. После бани дядей занялась Джули — вернула на место зачарованный лёд, и мужчина, кряхтя, забрался обратно на печь, однако не уснул. И Аксель, исполненный решимости поставить хоть какую-то точку в своих изысканиях, влез к нему. — Что, по байкам соскучился? — поинтересовался дядя, и Аксель понял, что настроение у него хорошее. — Можно и так сказать, — отвечал он. — Скажи-ка мне, а давно ты эту хворь свою подхватил? — Да она ж при тебе меня подкосила, — удивившись, отвечал дядя Лео. — Сам видел: я приехал здоровый. Это была правда. Но правда была и в том, что, по словам Нилиас, дядя был не болен, а проклят. И Аксель замялся, не зная, как подвести к этому разговор. Но мужчина неожиданно помог ему сам: — А ты мне лучше вот что расскажи, малец. Чего это в доме все обходятся со мной, будто с покойником? Или словно я им вот-вот стану. Вежливые такие, и глаза отводят, ну прямо как ты сейчас! Вздрогнув от неожиданно эмоционального восклицания, Аксель вернул взгляд на дядю. А тот хмурил свои косматые брови. Стало быть, никто ему ничего не рассказал. А раз так, то, может, и Акселю не следовало… — Чего мнёшься? Вижу по глазам, ты знаешь что-то. Говори! — наседал тем временем мужчина. И Аксель решился. Он рассказал: про то, как пригласил Нилиас, про то, как она дядю изучала, как лёд сотворила. — Во даёт девка, — пробормотал дядя, выслушав всю эту сбивчиво рассказанную историю. — Как ни крути, а легче мне и правда стало. А я-то думал, что поправляюсь… дурак, ну. В этот момент Аксель понял две вещи. Первую — что дядя ему, похоже, поверил. Вторую — что, возможно, не зря все в доме об этом молчали. Хороший дядин настрой тут же пропал. Он привалился к бревенчатой стене, глядя сквозь своего племянника. Но Аксель рассказал об этом не просто так. — Послушай, — начал он проникновенно. — Если это проклятье, то ты его как-то получил. Расскажешь, когда? Может, его можно снять! — Не знаю я, чего пристал, — огрызнулся мужчина. — Отлично себя чувствовал, пока домой не попал. Может, эта ваша Нилиас заколдовала, не знаю. — Ты заболел раньше, чем она появилась, — возразил Аксель, который это предположение посчитал совершенно далёким от реальности. — Ты умный такой, — дядя хмыкнул. — Иди и поумничай в другом месте. И больше он не смог добиться ни слова. А на следующий день сестрица взялась распекать его за излишнюю болтливость, однако с печи внезапно раздался дядин голос: — А ну, отстань от него, девчонка! Он один, у кого яиц хватило не смолчать, будешь тут ему ещё лекции читать. Лучше притащи-ка мне водицы. Впрочем, это заступничество настроение Джули не улучшило, и мнения она своего не изменила. В одном она была права: узнав о проклятии, дядя стал ещё более невыносимым. Слыша иногда, как он с ней общается, Аксель искренне ей сочувствовал. Однако на любую попытку помочь или проявить сочувствие сестрица метала испепеляющие взгляды и отсылала заниматься своими делами. Но более всего Акселя расстраивало не это, а то, что он действительно ничего не мог сделать. Только зря навёл шороху.