Оправдание зла

Я просыпаюсь от того, что кто-то слюнявит мою ступню. И похрюкивает. Открываю глаза. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, где я. Ну да. Кира спит, собственнически закинув на меня руку. Осторожно убираю её. Сажусь. На часах 8:44. К первой паре мы опоздали. Тётя Софья уже ушла на работу. Что она подумала, увидев нас вместе в кровати? «Наконец-то мой сын привёл домой девушку, но почему это чёртова Даша?». Нечто в этом роде. И скандал не учинила только потому, что это я. Мне не хочется думать о вчерашнем. Тем более, я не до конца понимаю, что произошло, но смутно догадываюсь. О сегодняшнем дне заботиться тоже не хочется. Я вспоминаю приснившееся ночью. Не вполне сон. Полувоспоминание. Лето после девятого класса — первое, которое мы провели с Кирой, когда с нами ещё не было Саши. Мы гуляли в Коломенском парке. Раньше я любила бывать там с Алиной и Валей. Мы брали велики напрокат — изъездили вдоль и поперёк. По настоянию Вали, конечно. Чтобы я похудела. Кира не мог кататься из-за своей травмы. Поэтому с ним мы отправились туда пешком. Ели кислую айву и подпевали песням. Наткнулись на старое кладбище. Могилы утопающие в тёмной зелени. Замшелые от времени, с изображениями черепов и костей. Я видела, как мы смеёмся. Играла «Mr. Brightside». [1] Музыка была слишком громкой для того скорбного места. Мне снилось, что мы целуемся. Это всё правда, кроме поцелуя. Из-за него-то я и поняла, что сплю. Потому что мы с Кирой целовались всего раз. Перед рассветом. Под сиреневым дождём. На изломе нашего детства. Я иду в ванну, отбиваясь от обожания Мотаро. Кривлюсь от своего отражения. Ну и видок. Срочно стереть растёкшуюся тушь. Мицеллярная вода тёти Софьи мне в помощь. Умываюсь. На запотевшем зеркале принято оставлять ободряющие послания. Саша говорил, что его родители всегда так делают. Мне ничего в голову не приходит. Вывожу тождество Эйлера. Формула красоты и всеединства. Или тщетности, сводящей все усилия к нулю. Зависит от того, как посмотреть. Стоит выйти из ванны, Мотаро снова тут как тут. Выгуляю его чуть позже. Сперва нужно приготовить что-нибудь для Киры. Кухня у него светлая и просторная, как и вся квартира. Всё такое современное, дорогущее и блестящее. И благо, что есть клининговый сервис. А то бы Кира развёл свинарник. Тётя Софья взыскательный завуч, но невзыскательная мать. Называет сына исключительно «Кирюшей» и ничего от него не требует. Но и ничего не даёт взамен. Кроме денег. Она не хочет быть похожей на своего знаменитого отца. Волохонский — уважаемый профессор и серьёзный специалист, но домашний тиран. Кира, сколько мы с ним знакомы, повествует об их семейной драме, а я каждый раз слышу её будто впервые. И она неизменно пугает. Волохонский никогда не бывает доволен «Софочкой», как её называет Кирина бабушка. Он устроил скандал, когда она вышла замуж не за доцента или, на худой конец, аспиранта, а за Павлика. Выскочку, еле закончившего техникум. В девяностые Павлик оказался одним из немногих, кто на финансовых пирамидах не разорился, а разбогател. Сумма не была внушительной, но задел на будущее появился. Из-за брака с «индивидуальным предпринимателем» отец считал Софочку меркантильной. Разговаривал с ней сквозь зубы вплоть до рождения внука. Дедушка не смог противиться обаянию маленького Кирюши. Он унаследовал благородную «породу» Волохонских и игривые зелёные глаза смазливого папаши. Профессор возлагал на внука те надежды, которых не оправдала Софочка. Но всё портил этот вылезший откуда-то из-под Смоленска Павлик. Со своей дурацкой не аристократической фамилией и плебейскими генами. Когда Плющенко взял золото на Олимпиаде, Павлик загорелся идеей сделать из сына великого фигуриста. Записал его в секцию. Софочка была не против. Профессор же называл их «безумнии человецы». Дед с отцом не могли поделить Киру, оставалось лишь ждать, чьи амбиции победят. Профессору удалось убедить родителей Киры, что помимо катка, мальчик должен хотя бы изучать английский. Поедет на международный чемпионат, как будет объясняться без переводчика? Они сочли эту мысль здравой и после тренировок возили сына к репетитору. Пять лет Кира старался изо всех сил, чтобы не расстроить папу. А потом расстраивать стало некого. Мне до сих пор неясно, кто стал инициатором развода. По словам Киры, его родители абсолютно не подходили друг другу — даже слепой бы заметил. Софочка не вылезает с работы и любит властвовать над всем живущим на одном с ней этаже. А Павлик предпочитает простые и незамысловатые радости жизни. Наверное, поэтому нашёл себе после развода полную противоположность Кириной мамы. Бывшая — надменная карьеристка, натуральная блондинка с фарфоровой кожей. Нынешняя — весёлая, с иссиня-чёрными волосами дама с болгарскими корнями. Её как-то зовут, но Кира всегда величает её Болгаркой. Как шлифовальную машину. Она к Кире по-доброму относилась, но он не оценил. А Павлик после того, как у него появилась дочь, самоустранился от воспитания сына. Разве что исправно перечисляет нехилые алименты на кредитку. Тётя Софья была обижена на бывшего мужа настолько, что сразу же после развода вернула свою девичью фамилию. Причём, по настоянию отца, она наградила ею и Киру. Я заглядываю в холодильник. Брокколи, авокадо, стейки индейки и сёмги. Свежая клубника, сыр Бри и бутылка «Вдовы Клико». Тётя Софья шикует по поводу и без. Выглядит на тридцать в свои сорок. Крутит роман с молодым лицейским физруком. Не женщина, а Венера московская. Похлопываю себя по урчащему животу. Не ела со вчерашнего обеда. Не мешало бы и мне перекусить. Кира любит сладкое. Вообще-то он всё любит. Саму идею еды. Глядя на содержимое холодильника, я останавливаюсь на варианте «оладьи». Диана бы назвала их «панкейки». Она из тех, у кого кексы — это маффины. А вместо пельменей — равиоли. Походит на тётю Софью. Налётом нарочитой элитарности. Вот почему Диана не нравится Кире. Он приходит на запах еды. Трёт глаза и, присев, рассеянно гладит Мотаро. — Вот и ты, — ставлю перед ним тарелку. — Как дела? — Всё ещё херово, — он запускает пальцы в спутанные волосы. Мы молча едим оладьи с шоколадной пастой, то и дело поглядывая друг на друга. Я на Киру с тревогой. Он на меня с благодарностью. И вроде… Виновато? Вчера мне не было так страшно. Я поняла, что случилось, и ситуация требовала совершения определённых действий. Чётко, слажено. Теперь всё расплывается. Всё криво. Надо что-то делать, а всё кажется сном, в который не верится. — Ты должен сказать, — наконец, произношу я. Как взрослая. — Должен сообщить. Кира вздрагивает. Он боялся этих слов. И знал, что услышит их от меня. Прячет лицо в ладонях. — Кира, я серьёзно. В этот раз нельзя закрывать на это глаза. — Закрывать? — он поднимает голову и смотрит прямо на меня. — Думаешь, я их закрыл? Если бы я, блин, мог! Да я даже во сне не могу от этого избавиться! — Прости, прости! — я перегибаюсь через стол и неловко обнимаю его. — Прости, я не то сказала. Это глупость. Ты прав, я понимаю… — Не понимаешь, — бурчит он. — Да. Ты снова прав. Я не могу понять. Могу лишь испытывать бесконечную боль за то, что с тобой сделали, — я встаю и обхожу его стул сзади. Заключаю в объятия, кладу голову на его плечо. Он держится за мои руки, сцепленные на его груди. — Потому что я люблю тебя больше жизни. — Но не так, как Санечку? — маленький ревнивец. Чувствую себя матерью двоих несносных детей. — Так, — я отстраняюсь. — Не переводи тему. Мы скажем. — Нет. — Почему? — Потому что, если скажем, то всё! — он взмахивает руками. — Всё рассыплется. — Ну с чего ты это взял? — скрещиваю руки. — Во-первых, — он загибает пальцы. — Они могут не поверить. Он скажет, что я придумываю, чтобы насолить ему, потому что плохо знаю предмет и боюсь не сдать. — Вот это им покажешь, если не поверят, — я хватаю его за запястье и указываю на синяки на предплечье. — Мало ли, где я мог такие получить, — он горько усмехается. — А если они и поверят, то что? Слух пойдёт на весь универ — позорище. — В этой ситуации ты заботишься об имидже? — Дело не в имидже, это просто какая-то херня, такое никому не расскажешь, понимаешь? Я даже Сане рассказать не могу! Только тебе… — Оказаться жертвой — не стыдно! Это не твоя вина, — во мне всё кипит. Несправедливость. Кругом. Одна. Несправедливость. Он качает головой. Его жизнь — сплошная проблема, которую он не хочет решать. Ох, Кира. Не могу же я сделать это за тебя? — И что ты планируешь делать? — я выдыхаю. Зла не хватает. Не на него. На всех, кроме него. — Отчислиться, — он пожимает плечами, будто речь идёт о прекращении членства в книжном клубе. В этом весь Кира. Он старается держаться от людей подальше. Чтобы, узнав поближе, не разочароваться. Ведь по дефолту он всех представляет себе чудесными. Пойди он в политику, цены бы не было такому лидеру. За всё хорошее, против всего плохого. Раздавал бы права и свободы налево и направо. Провозгласил бы любовь всех ко всем. С упорством достойным пухлощёкого Ким Чен Ына, установил бы диктат милости. Амнистии, каждому по потребностям, а способности… Можно обойтись и без них. Стань Кира президентом, он бы выделил по щенку в каждую семью. Отменил бы налоги и всё сделал бесплатным. Но это слащавая утопия. Жить в такой реальности невозможно. Должно существовать правосудие. Система противовесов. Карательные органы. — И как ты объяснишь это матери? — Не знаю. Очень хочется на него наорать, но я сдерживаю себя. Останавливаю, понимая, что ему нелегко. Намного тяжелее, чем мне. Будь я на его месте, что бы я испытывала? Бред, Даша. Тебе никогда не быть на его месте — и хвала небесам. Ты рожей не вышла. Плюс один повод расцеловать своё непримечательное отражение в зеркале. — Мне надо в универ, — говорю я. Мне совсем туда не хочется, но оставаться здесь — смерти подобно. А бросать Киру одного — ещё хуже смерти. Чёрт, как всё сложно. — Останься, а? Можем даже поиграть в твою любимую окаменелость, — он обезоруживающе улыбается. Впервые со вчерашнего дня. Окаменелостью он называет шахматы. Я их обожаю. Кира только детский мат ставить умеет. Впрочем, из Саши соперник ненамного лучше. Я всегда у них выигрываю. Как и в шашки с нардами. Всё потому, что я училась у лучших. У Вали. Однажды я сыграла вничью с самим профессором Волохонским. Заслужила его одобрение. Спасибо Вале. — А потом поедим кокосовых сырников. Они у тебя получаются такими вкусными… — продолжает уламывать Кира. Как я могу отказать этому подлизе? Тем более он недалёк от истины. Я люблю готовить. Особенно печь. Списки ингредиентов и граммовки. Перерасчёт на уменьшенные порции. Вычисление БЖУ и калорийности. Меня это успокаивает. — Ладно, только Мотаро выгуляем сначала, — сдаюсь я. — Заодно зайдём в магазин за творогом и кокосовой стружкой. Второе ноября, 11:56. Мы с Сашей стоим во внутреннем дворе универа. Красные кирпичи — единственное, что имеет цвет. Серые небо и асфальт. Голые деревья тоже серые, равно как и моросящий дождь. На улице, кроме нас, ни души. И твидовое пальто Саши тоже, мать его, серое. Кира сегодня не придёт. Он предупредил нас об этом заранее. Мы не обсуждали произошедшее все вместе. Но Саша что-то понял. Какую-то часть правды. Полуправду. Это понимание сделало его ещё более замкнутым. Но вчера он неплохо справлялся без нас. Непостижимым образом помирился с Дианой. Теперь щебечет, какая она понимающая. Как ему повезло, что он познакомился с такой девушкой. И вот она уже движется прямо на нас в своём верблюжьем пальто. «Туши сигарету» — жестом показывает Саша. Диана не любит, когда курят. А я не люблю, когда люди строят из себя хрен знает кого и что теперь? Делаю две последние затяжки и бросаю окурок в урну. В этот момент Диана подползает к нам вплотную. Кажется, если три раза подумать про себя: «Диана, Диана, Диана» — она явится. Ну просто колдовство. Верь я в магию, подумала бы, что без Дворянки не обошлось. Вдруг она вселилась в Диану? И блуждает под клёнами вместо неё. — Санечка, — она отстранённо клюёт его в щёку. Словно он её троюродная тётя, а не парень. А Саша прижимает её к себе так целомудренно, будто… Ну, здесь без сравнения. Это просто Сашин пуританский стиль. — Привет, Даша, — учтиво добавляет она, но я вижу в её взгляде хорошо скрываемую неприязнь. — Какой интересный оттенок колготок. — Номер два нуля, сорок два, двадцать два в цветовой модели RGB, — я откашливаюсь в кулак. Не буду с ней милой. — А где же ваш друг? — она пропускает мой подкол мимо ушей. — Его второй день нет. Уже не знаю, как отмечать отсутствие: по болезни или как прогулы, — строит из себя заботливую старосту. — Хм, да, — мнётся Саша. — Он приболел. — Надеюсь, ничего серьёзного? — делает вид, что обеспокоена. — Всё уладится, — обещает Саша. — Передайте ему слова поддержки от нашей группы. А то он никогда не отвечает в общем чате, — не унимается Диана. Ха, ясное дело. У него отключены уведомления на всё, что может напоминать об учёбе. Кира находится с ней в вечном противостоянии. У него и в аттестате всего две пятёрки. По информатике и английскому. Остальное — горстка четвёрок и многочисленные тройки. Но он жутко гордится таким положением. Говорит, это его жизненная философия. Уделять внимание исключительно тому, что нравится. Что ж, он хотя бы последователен. — Ну что, пойдёмте на историю? Я буквально содрогаюсь. Мы с Сашей обмениваемся тяжёлыми взглядами. Нам предстоит пойти туда и слушать лекцию этого человека. Этого урода. Возможно, отвечать ему. И делать вид, что всё нормально. Тошнотно. Но мы плетёмся туда как на казнь. Заходим в аудиторию не первые, как бывало раньше, а в числе последних. Я в нерешительности останавливаюсь около первой парты. Сесть на его место? Так близко? Нет, бежать подальше. Хотя… Я смотрю как Саша садится впереди с Дианой, и замечаю вбежавшую вслед за нами Таю. Она машет мне и норовит забраться повыше, но я успеваю уцепиться за её полосатый рукав: — Сядешь со мной поближе? — Без проблем, — она опускается на сидение рядом со мной. Выкладывает на стол тетрадь с ламами, пенал с пандами и три цветных маркера. Вот это арсенал. — Будешь арбузную жвачку? — Нет, спасибо. Как бы объяснить… Мы здесь не просто так. — О, что у нас за миссия? — осведомляется Тая, готовая к любой операции. — Как бы следим за Орловым. Нужно подметить, если он будет себя подозрительно вести или пялиться на нас. Или искать кого-то взглядом. В общем, любые зацепки. — Понял, принял, — Тая кивает решительно, как в аниме. Входит Орлов. Никто бы не обратил внимания на то, как он скользит взглядом по первому ряду. Поднимается на второй и так доходит до последнего. Потом мажет своими ртутными глазами по нам с Сашей. На долю секунды, чтобы не вызвать подозрений. Никто не замечает. Кроме нас. Мы с Сашей многозначительно переглядываемся, наклоняясь к столешнице. Потом он что-то говорит. Обсуждает организационные моменты. Диктует тему. У него ладонь перевязана. Он стучит костяшками пальцев по доске. Задумывается прежде, чем написать на ней очередную дату. Я всё это вижу. Вот ублюдок. — Портфель, — шепчу я Тае. — А что с ним? — не улавливает она. — Обычно он его закрывает и ставит на стул. А сегодня небрежно бросил. Оттуда что-то торчит. — Сейчас узнаем, — её круглое личико выражает всеведение. Когда Орлов отворачивается к доске, чтобы нарисовать схему движения войск, Тая достаёт свой телефон в радужном чехле и печатает сообщение. Разбираю, что адресат подписан как «староста». Слышу вибрацию где-то позади себя. Оборачиваюсь. Вижу пепельную блондинку с пикси-стрижкой и пирсингом в носу. На толстовке — смеющийся Достоевский с топором. И это их староста? Пока группа с литературоведения выгодно выделяется на фоне остальных. — Что ты делаешь? — Выясняю его номер, — не отрываясь от экрана, говорит она. — А ты держи свою камеру наготове. Когда в ответ приходит набор цифр, Тая без колебаний набирает их. Из портфеля Орлова раздаётся стандартная мелодия. Орлов подходит к нему, копается, а извлекая смартфон, и вовсе валит набок. Из него что-то вываливается. Белое на белые документы. — Прошу прощения, я на минуту, может быть, из РАН звонят, — скороговоркой произносит он и направляется к выходу. Я пытаюсь запечатлеть его стол, пока он не сбросил звонок. Успеваю. Тая кладёт трубку. Он возвращается, раздражённо глядя на экран, чертыхается и подходит к своему чертежу. Мы с Таей склоняемся над фотографией и увеличиваем её до упора. Белое на белом. Такая небольшая штучка. — Не пойму, на что похоже, — Тая щурится. — Сигареты? Пастилки? — Это клыки, — выдавливаю из себя я. Проглатываю ком в горле. — Ого, — Тая раздумывает, что это может значить и как реагировать. — После Хэллоуина не выложил? — Да, только они не его, — мне кажется, что я слышу скрежет своих зубов. — Если это улика, то она чуть более, чем бесполезна, — говорит она, словно мы в нуарном детективе. — Почему? — Скажет, что ему подбросили. Прозвучит правдоподобно. Прикол такой типа. — Девушки на первом ряду, я вам не мешаю? — Орлов замечает наши переговоры. — Очень, — чётко выговариваю я и смотрю прямо на него. — Мешаете. В первые несколько мгновений он пребывает в шоке от такого вопиющего нахальства, но потом складка на его лбу разглаживается. Это расшифровка, узнавание. Он понял. Эта паскуда всё поняла. Он издаёт невнятный звук и отворачивается обратно к доске. По аудитории проходит волна перешептываний. Саша таращит на меня глаза. Я скидываю ему фотку в мессенджере. Без подписи. «Это клыки Киры????» — количество вопросительных знаков выдаёт в нём неподдельный ужас осознания. Он закрывает экран от чрезмерно любопытной Дианы. Она строит недовольную мину. Она хочет знать, о чём он переписывается со своей отбитой подружкой, которая грубит преподавателям. Но таким откровением Саша с ней поделиться не осмелится. — Объяснишь, что это было? — спрашивает Тая, стоя со мной во внутреннем дворе. Внутренняя курилка. Уютней и элитней внешней. Когда погода сухая, здесь не протолкнуться. Саша ушёл с Дианой. Я велела ему сделать так. Иначе она заподозрит нечто значительное и не отлипнет, пока он не расколется. Пусть развеется с ней пока. А мне нужно подумать. — Этот урод обидел моего друга, — расплывчатое объяснение. И слово-то какое — «обидел». Прямо как в детском саду. Но как сказать? Тронул? Запугал? Осквернил своими прикосновениями? Я ведь и сама не до конца знаю, что конкретно между ними произошло, когда они остались наедине. Мои представления могут оказаться хуже реальности. Или наоборот — реальность укусит меня слишком сильно. А это самое страшное. Поэтому я не хочу, не могу знать подробности. Как не знаю, что именно происходило с Кирой в спортивной секции. Нечто ненормальное — это точно. Кира пытался сказать мне, но не вдавался в детали. Пропустил это знание краем, чтобы оно не било наотмашь. Он никому, кроме меня, не рассказывал. И теперь собирался сделать то же самое. — Нда, — Тая жуёт свою бирюзовую прядь. — Пытались сделать что-то? — Я предлагала пойти в деканат. Или к ректору. — Не, это дохлый номер, — качает головой Тая. — Не раз слышала, что наша администрация шевелиться не любит. А проблемы нужно решать быстро и эффективно, — она задумывается. — Вот моя староста, Яна, спец в этом. Кстати, она неплохо общается с вашей. И с Дианой тоже. — У них свой клуб старост? — Типа того. Но я к чему веду. У нас староста просто огонь, горой за нас — всё для народа. Может, есть смысл обратиться к… — Диане? — выплёвываю её имя как залетевшего в рот жука. — Нам обратиться к Диане? Увольте, — чуть не прибавляю, что считала Таю умней, но сдерживаюсь. — Хей, может, пора перестать её ненавидеть на пустом месте? А то какая-то внутренняя мизогиния выходит. Она, наверняка, захочет помочь лучшему другу своего парня. Тем более она выглядит способной наладить контакт с камнем. — Я и смотрю, как удачно она наладила контакт с Сашей. Наверно, он Александрит, — закатываю глаза. Когда-нибудь они не выкатятся обратно от моих же тупых шуток. — Мм, из группы хризобериллов, — Тая загуглила и читает с телефона. — Обладает свойством менять цвет в зависимости от освещения. — Точно. — Ты что, ревнуешь? — осенило. — Я просто не понимаю, что ей нужно. Зачем он ей сдался. Ты их видела вместе? Он будто её родственник из провинциального города. Родители заставили показывать ему столицу, а она стесняется с ним появляться на людях. — Значит, ревнуешь. — Таисия, иди нахрен. Не особо вежливо. Валя такого обхождения не одобряет. Но Алина всегда говорила: «Оладашек, запомни золотое правило: никогда не говори о парнях, которые тебе нравятся, с девчонками, которых плохо знаешь. Окейси?». Следую её совету. Не говорю с посторонними о том, о чём не могу поговорить с самой собой. Тая, конечно, неплохой человек. Но малознакомый. — Есть вариант с Кутёновой посоветоваться, — совсем не обидевшись, изрекает Тая. — Она тут причём? — Слышала, что она хорошая подруга Орлова, — замечая мой удивлённый взгляд, поясняет. — Они вместе учились. А что ты хотела? У нас маленькая академия: молодые преподы учились здесь же у более старых, некоторые вообще родственники и так далее. Представляю себе Оксану Анатольевну Кутёнову. Пухленькая женщина с копной каштановых волос и ежевичной помадой. Авангардно одевается и носит кольца с крупными камнями. Она читает у нас историю литературы. Группа Таи от неё в восторге. Наша близка к этому. Кутёнова приятная и располагающая к себе. В голове не укладывается, как она может общаться с этим мудаком. В дружеском ключе, а не в рабочем. — Но, может, это наш шанс… — вслух произношу я. Седьмое ноября, 8:23. Очень холодно, от дыхания пар. Кира впервые появился на занятиях. Мы не обсуждали произошедшее, пока болтали по телефону, переписывались или ходили гулять по вечерам. Саша не ходил с нами, только справлялся в общем чате о его самочувствии. А Кира не заикался о своём намерении отчислиться. Видимо, он вообще забыл, что сказал это. Ляпнул, не подумав, как обычно с ним и бывает. По его настрою очевидно, что он не собирается нас покидать. Но и ходить на пары Орлова тоже не собирается. Снова бегство от проблемы и её игнорирование вместо решения. В этом весь Кира. Мы стоим у главного входа и ждём Сашу. Первый месяц он никогда не опаздывал, но как связался с Дианой — вся пунктуальность пошла прахом. И учёбу затмила её звезда. Словом, он явно не Юлий Цезарь — делать несколько дел одновременно не может. И всё равно лучше меня успевает по всем предметам. Ну ещё бы. Над ним же не висит дамоклов меч бессилия. Знания, которое не сила, а слабость. Он и половины не понимает. Его это так не трогает. Вдруг он недостаточно любит Киру? Нет, ну как его можно не любить? Я с нежностью смотрю на своего друга. Тёмные тени страдания под глазами улеглись. Он снова тот Кира, который поёт про ковры-вертолёты и маленьких лошадок. Как может несчастная Диана рассчитывать сравниться с ним? Диана. Вместо Саши к нам приближается она. Я снова вызвала этого демона своими мыслями. — Кирилл, здравствуй! — она дарит ему бесстыдную улыбку. — Привет, Даша, — бросает мне с дефолтной учтивостью. — Рада, что ты выздоровел. Как себя чувствуешь? — Лучше. Спасибо за беспокойство, — Кира обречённо вежлив. Не посылать же заботливую старосту. Тошнотно. — Справку принёс? Нет? Некоторые преподаватели очень ревностно относятся к посещаемости. Потом могут начаться проблемы с зачётами, если нет официальной бумаги. Но ничего страшного. Скажу в деканате, что ты отдал её мне, а я потеряла, — она подмигивает. Да что с ней такое? Говорит ровно, не теряет лица. Но это выражение глаз, змеящаяся улыбка. Ламия. — Если не ты лучшая староста на свете, то кто? — Кира обаятельно улыбается, выдыхая дым. — Да брось, — где-то на дне зрачков сияние. Не стой я рядом, она бы вся изошла люминесценцией. Но я как чёрная дыра поглощаю свет. Что-то новенькое. Интересно, она ради Саши так расстаралась? — А вот и он, — из-за угла здания появляется Саша. Она машет ему. Диана делает несколько шагов ему навстречу. Мягко, почти ненавязчиво, обнимает его. Серьёзно? И целует в губы. Я не ослепла?! Такого развития событий не ожидал никто, включая Сашу. Вернее, Саша такого не ожидал в первую очередь. Но, опешив на секунду, он сильнее прижимает её к себе. У Киры непроизвольно открывается рот. Недокуренная сигарета падает на землю. Он не обращает внимания. Потому что они всё ещё сосутся. — Я точно не сплю? — спрашивает Кира. — Будем считать, что у нас один страшный сон на двоих. — Охренеть, реально кошмар какой-то. Сон разума рождает чудовищ. Когда чудовище отлепляется от Саши, оно как ни в чём не бывало, улыбается нам. Проходя мимо, тихонько произносит, обращаясь к Кире, пока Саша раскрывает перед ней дверь: — Не стесняйся обращаться. Меня передёргивает. В ушной раковине плещутся слова Таи: «Ты что, ревнуешь?». Ревнуешь. Многоходовочка. Что за путь от пешки до ферзя она хочет пройти? Но я играю лучше. Я чуть не смеюсь вслух. Как из-под толщи воды слышу диалог мальчиков: — Ну и что это было, чувак? — Да я сам, честно говоря, в шоке. — Даша, ау, ты идёшь? — Кира машет ладонью перед глазами, а Саша держит передо мной раскрытую дверь. — Ага, — я захожу в тёплый холл. При свете ламп замечаю, что Саша жутко сконфужен. Покраснел. Избегает смотреть нам в глаза. Он вешает своё твидовое пальто на крючок с третьей попытки. И взбегает вверх по лестнице. За Дианой. — Давай зайдём в столовку — на голодный желудок я такое потрясение не переживу. Сама как, в порядке? — он заправляет выбившуюся прядь волос мне за ухо. — Он должен был поинтересоваться, как ты держишься, а не убегать, — убеждённо выговариваю я. Но ничего. У меня теперь козырь в рукаве. — Вы когда-нибудь задумывались, зачем вообще читаете? Ради развлечения? Чтобы автор сообщил вам какую-то непреходящую истину? Прагматика текста — важная вещь. Если мы не поймём, для чего автор оставил нам это послание — читать его бесполезно. Следует ли читать только с позиции пользы? Это вопрос. Я отвечу на него сама. В сущности, нет. Чтение бессмысленно. Есть удачная иллюстрация по этому поводу, — очередное лирическое отступление от темы лекции, но никто не против. 9:12. Пара у Кутёновой. Она как всегда в ударе. Сейчас мы должны изучать древнейшую литературу, но она отвлеклась на нечто стороннее. И жутко интересное. Я ей благодарна. Готова слушать о чём угодно, кроме Гомера. Впрочем, до греков мы ещё не добрались. Пока плаваем в вавилонской и египетской литературе. Аудитория-амфитеатр меньше той, где мы сидим с потоком. Уютней и светлей. Возможно, от того, что Орлов в ней не бывает. На стене портреты столпов мировой литературы. По большей части, условные. Гомер, Эзоп, Еврипид. Вергилий, Овидий, Апулей. Данте, Петрарка, Боккаччо. Макиавелли, Рабле, Сервантес. Мильтон, Шекспир, Мольер. Вальтер, Гёте, Шиллер. Гофман, Скотт, Байрон. Бальзак, Гюго, Флобер. На них место заканчивается. Над огромной чёрной доской умещается только узкая полоска с надписью: «Ars longa, vita brevis».[2] Опять латынь. Недаром же Кутёнова была студенткой Татьяны Ивановны. — Все знают Державина, в этом я не сомневаюсь, — произносит Оксана Анатольевна. Присутствующие активно кивают. — А какие его произведения вам известны? — Он оды, в основном, писал, насколько я помню, — Юля, как староста решила отдуваться за всех безмолвствующих. Мне пришлось сесть вместе с ней, потому что Саша опоздал. Миловался с Дианой, оно и ясно. Зато Юля удачно расположилась на первой парте. Приятно не строить из себя благодарного слушателя, а быть им. — Верно. Как насчёт его предсмертного стихотворения? Есть ассоциации? — Оксана Анатольевна замолкает, чтобы дать возможность подумать. Но это не приносит плодов. — Ну как же, «Река времён в своём стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей». Знакомо? — согласное мычание. — Конечно. И жизнеутверждающий финал: «А если что и остаётся чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрётся и общей не уйдёт судьбы!». Стало весело? — обводит всех испытующим взглядом. — А что, должно? — вопрошает с последней парты Макс. — Нет, — Оксана Анатольевна посмеивается. — Согласитесь, за три дня до смерти написать такое может либо разочарованный в жизни человек, либо законченный циник. Но, как вы понимаете, Гавриил Романович не был ни тем, ни другим. Энергичный политический деятель, талантливый поэт-классицист, просто уважаемый человек… В чём же дело, ваши предположения? — Боялся смерти? — предполагает Юля. — Всё суета сует, — цитирует Саша своего любимого Экклезиаста. — Наверное, понял значение этих слов во всей мере. Я не оборачиваюсь на Сашу. У меня нет ресурсов для созерцания его оглуплённой влюблённостью моськи. Оглупел он, правда, не вконец, что явствует из его ответов. Наверно, прилив нежности от Дианы вдохновил его. А я переживаю из-за Киры. Поэтому нема, как Гомер слеп. — Несомненно, это всё присутствовало, — соглашается Оксана Анатольевна. — Но гораздо интереснее то, что это акростих. Ну-ка, найдите текст на своих девайсах. Интернет в этой аудитории хорошо ловит. Я подожду. — Это, где первые буквы по вертикали в слова складываются? — уточняет кто-то. — Руина… Чти. Что-то не сходится, — возмущаются дешифровщики. — Не правда ли, «руину чти» было бы логичнее? Филологи тоже неосторожно пришли к выводу, что это не вся ода, а только её начало — мол, продолжение автор уже не успел дописать. Но если вы думаете, что это конец пути, то ошибётесь. Стихотворение ведь можно перевести на другие языки. — И акростих сохранит смысл? — усомняются слушатели. — Не то, что сохранит, а только тогда и обретёт, — взгляд преподавательницы становится заговорческим. — Я рассказываю это именно вам не просто так, дорогие античники. Уже балуетесь переводами русской поэзии на латынь? Пока нет? Ну, ничего. За вас это уже сделали. — Что получается в итоге? — спрашиваю я. Умеет заинтриговать, чертовка. — Amor stat, — с придыхание выговаривает Оксана Анатольевна. — Переведёте? — Любовь… Остаётся? — снова Саша. Как актуально. — Да, несмотря на то, что вечность пожирает народы, царства и все дела рук человеческих, любовь остаётся. Разве не чудесно? Чтение и сочинительство преходящи, любовь — нет. Повод задуматься над тем, чем вы занимаетесь в жизни. Если не любовью, то всё зря, — она подмигивает. По аудитории прокатывается волна смешков. — Погоди, она же не секс сейчас имеет в виду? — шепчет мне Юля. — Нет, она о возвышенной любви, — отвечаю я. — Которая подразумевает самопожертвование и самоотречение. Самое время на этом моменте подумать о Саше с его дамой сердца. Но мои ассоциации прямее. Кира. После пары я могу обратиться к Кутёновой. Она добрая и понимающая. Ну прямо как Татьяна Ивановна, только моложе. Обязательно откликнется. Вот только дело касается её старого друга. Орлова. Станет ли слушать, в таком случае? Что сделаю я, если кто-нибудь настучит мне на Киру? Или Сашу. Взбешусь и не поверю. Совершенно точно. Нужны неопровержимые доказательства. Надо подумать и подождать.