Оправдание зла

Мы продолжаем стоять во дворе, пока вокруг нас происходит небывалое мировращение. Охранник успевает набрать несколько номеров, по первому этажу начинают бегать люди. Наши коллеги свидетели, от греха подальше, отбывают. Мы же в некотором ступоре. Я растираю щёки снегом, Даша переводит взгляд с первого корпуса и возрастающей суеты в нём, на Киру. Он зажигает спички и задувает их, прежде чем они догорают до середины, разбрасывает вокруг себя. Даша считает их вслух: четыре и горит пятая. — Надо уходить, — наконец провозглашает она. — Иначе начнётся заваруха и нас не выпустят. Мы безропотно следуем за ней и беспрепятственно покидаем территорию академии. Нет сил удалиться от точки мёртвого притяжения окончательно, поэтому мы всего лишь переходим дорогу и занимаем столик у окна в пекарне. Внутри тепло и уютно, звучит ненавязчивая музыка, рассчитанная на умиротворение посетителей. Мы кидаем верхнюю одежду на сиденья и прилипаем к стеклу, чтобы следить за тем, что происходит на противоположной стороне улицы. То есть, мы двое — я и Даша. Кира попал в кафе и, по правилам приличия, намеревается поесть. — Вы что будете? — спрашивает он. Меловое меню в этом заведении висит на стене. Самообслуживание в комплекте. — Возьми на своё усмотрение, — не оборачиваясь, отвечает Даша. Я киваю. Еда мне глубоко безразлична в данный момент. Язык прилип к нёбу, и я не уверен, что способен говорить. Пока Кира делает заказ, мы молча наблюдаем за главными дверями универа. Изредка оттуда появляются студенты: по одиночке или по двое. Они не выглядят обеспокоенными или взбудораженными, просто расходятся после пар — ничего необычного. Кира возвращается с тремя чашками, двумя рогаликами и самсой. Не дожидаясь нашего оттаивания, он принимается поедать ароматный треугольник румяного теста. — Кира, ты нормальный? Как ты можешь сейчас есть?! — Даша поворачивается к нему и сводит брови на переносице. — Мм? — Кира смотрит на часы. — По-моему, самое время, — он прожёвывает очередной кусочек. — У него просто шок, — произносит Даша, глядя на меня, будто пытается объяснить мне поведение Киры. В это время из университета выходит очередной студент — долговязый парень в прямоугольных очках. Он направляется прямиком в нашу пекарню. Зайдя, он не садится, а подходит сразу к стойке. Слышно, как он заказывает «кофе с собой». Кира, воровато озираясь, принимается за рогалик. Вдруг безмашинный покой улицы нарушает толпа студентов, неожиданно повалившая на проезжую часть. Двери выплёвывают их одного за другим. Даша насчитывает десять, после — отказывается от идеи вести учёт. Бритоголовый парень в куртке нараспашку, наперекор людскому потоку, также стремится к дверям кафе. — Некит! — орёт он, забегая внутрь. — Слыхал чо?! — Чего? — отзывается долговязый. — Говорят, Петухова замочили. — Прикалываешься? — Да какое! — бритоголовый облокачивается на стойку. — Девушка, мне тоже флэт уайт, пожалуйста. Там такая заваруха: все бегают, приказали не выпускать никого — все на выход повалили. Кому б там сидеть понравилось, да? Но всё перегородят, понятное дело. Еле выбрался. — Так что там, говоришь, случилось? — вклинивается в их разговор Даша. — Ой, там месиво! — охотно делится слухами бритый. — Нашли, слышал, Петухова с остро наточенным карандашом, всаженным ему в самый глаз! — на этих словах Кира давится едой и начинает кашлять. Даша хлопает его по спине. Он отпивает глоток какао. — Да-да! Но мало того — он ему, видать, до самых мозгов достал, потому он так быстро и откинулся. — Жесть… — долговязый получает свой стаканчик, но не может попасть трубочкой в прорезь. — Простите, ещё раз, что за препод? — я набираюсь сил открыть рот. — Петухов. А, ну в смысле Орлов, — поясняет бритый. — Вы, наверно, первокурсники. Не сечёте. — А в чём соль? — уточняет Даша. — Ха, — оба парня смотрят на нас как на детсадовцев. — Ну, знали бы вы его поближе, у вас бы не возникало вопросов насчёт его прозвища. — То есть, — на лице Даши проступает осознание. — Он как бы… приставал к студентам? — Кира заходится новым приступом кашля. — Именно. А вы не знали? Первокурсы, что с вас взять… — они с видом умудрённых жизненным опытом старцев переглядываются. — Вы хотите сказать, что многие об этом знали и никто не донёс ректору? — не унимается Даша. — Пф, доносы! У нас же не тридцать седьмой год. Да и ректорат не то чтобы разбежался решать проблемы. Там любят, когда чинно, тихо, без скандалов. Привыкайте, что всё теперь придётся своими силами. Так вот кому надо было, те могли Петухову и пригрозить. Вон Гера с друзьями вообще его чуть не утопили. И как рукой сняло, — лысый получает свой кофе. — Да?.. — Даша выразительно смотрит на Киру. Он отводит глаза, продолжая покашливать. — Чувак, может, тебе воды? — долговязый участливо обращается к Кире. Тот лишь улыбается и мотает головой. — О, смотрите! — он указывает на окно, которое мы дружно игнорировали последние несколько минут. Сейчас в нём отражаются сине-красные огни, снег искрится этими цветами. Слышен вой сирен — скорая и полиция оперативно подъехали. Студенты больше не выходят, и начинает смеркаться. — И часто здесь такое происходит? — интересуется Даша. — Не, на моей памяти впервые, — бритый отпивает свой флэт уайт. — Да вы не пугайтесь! Вам ещё понравится здесь учиться. Вот я поклясться могу, что универ — лучшее время в жизни. Чисто четыре года чилишь. Мне вот в следующем году даже жалко уходить … Я бы в магистратуру только для того пошёл, чтобы продлить этот кайф. — Точняк, — поддакивает его приятель. — Чтоб от армии косить. — Ну ладно, бывайте. Мы пойдём глянем, что на воздухе творится. Когда старшекурсники выходят, Даша сразу же вцепляется в Киру. Она сверлит его подозрительным взглядом. В панике от её пристального внимания Кира откладывает последний рогалик. — Я думал, никто не хочет… — оправдывается он. — Да брось ты свои булки. Расскажи, — глаза у Даши горят. — Ты должен рассказать. — Что рассказать? Я с вами вышел — ничего не знаю. — А что произошло в кабинете? — Даша шепчет, видимо, подозревая баристу в шпионаже на ректора. — Он возмущался тем видео, к которому я не имею отношения. Говорил, что я «превратно понял его намерения». Типа его угрозы меня отчислить – пустой звук, а на самом деле он очень добрый. Ну, это старая песня. Ставки он всё понижал и понижал, в итоге… Сань, заткни уши, — бросает он мне. Но пусть не боится оскорбить мою непорочность. — В общем, он сказал, что мне даже не обязательно трогать руками. Можно просто смотреть. И спросил «неужели он так много просит». — Трогать что? — отношения-то у меня были, но толку от них не вышло, раз я так и не понимаю. Кира с Дашей посылают мне тяжёлые взгляды, отражающие всю степень моей безмозглости. Я краснею, и до меня, наконец, доходит. — О. Понял. — Что было потом? — Он потянулся к ремню, а я засмеялся, — видно, что рассказ даётся Кире нелегко. — Ну, то есть не то, что бы мне было смешно в тот момент. Вышло скорее истерично – просто этот мужик меня жесть как напрягал. И я сказал, что перевожусь. Вот. — Что «вот»? А дальше? — Даша не удовлетворяется столь краткими сведениями. — Это конец истории. Я выбежал из кабинета. — Ага, а на карандаш он сам бросился. Как на меч. Чтобы прекратить страдания из-за неразделённой любви, — зло иронизирует Даша. — Ха-ха, — у Киры усталое лицо. — Не знаю. Может, его местный призрак покарал? Когда я выходил, он был жив-здоров. — Кира, ну хватит. Ты можешь сказать, — она накрывает его ладонь своей. — Я сказал, — выдыхает Кира. — Ты сказал не всё. Или не то, — Даша говорит ещё тише. — Я сказал правду! Почему вы мне не верите? — Потому что после тебя остался труп! — она буквально орёт. Но шёпотом. — Труп человека, которому мы из-за тебя угрожали. — А я не просил ему угрожать! — также шепотом восклицает Кира. — Не суть, Кира! — Даша, ты веришь, что я могу убить человека?! Серьёзно?! — Самозащита — не убийство. Это другое. — Мне не от чего было защищаться — он меня не трогал. И я его тоже. — Кира, пойми, ты всё сделал правильно. Совесть не должна тебя мучить. Ты можешь не бояться… — Даша — само понимание и прощение. — Я. Его. Не. Трогал, — отрезает Кира. — Мы с ним просто разговаривали. Разговаривали, на расстоянии, понимаешь?! — Кира! — Даша! — Прекрати! — Сама прекрати! То, что ты напридумывала себе что-то — твои проблемы, — он тяжело вздыхает. — Сань, ну ты-то хоть мне веришь? — Да, — я прочищаю горло. — Я верю, что это не ты. — И ты туда же? — Даша глядит неприязненно. — Кстати, сам-то ты где шлялся всё это время, Санечка? Что в корпусе том забыл, а? — Ну… — теперь уже две пары глаз следят за мной с некомфортной пристальностью. — Я же объяснял, что в библиотеку зайти хотел. А потом свет и я… Постойте, вы же не можете и вправду подозревать меня? — Конечно, Сань, расслабься. Дашуля шутит, — с нажимом проговаривает Кира. — Невыносимо! — Даша выталкивает Киру с дивана, чтобы пройти. — Я ухожу, — она накидывает на себя дублёнку, пока Кира присаживается напротив меня. — И я не буду с вами разговаривать, пока вы не придёте в себя. Вы оба! — она выходит, колокольчик на двери звякает. — Как думаешь, призрак Орлова теперь тоже поселится в универе? Как Дворянка? — спектр проблем, волнующих Киру, не меняется. — Вряд ли. Его же не здесь похоронят, — я принимаю его правила игры, чтобы отвлечься. — А, ну да, логично. Кстати, будешь доедать рогалик? — спрашивает Кира. — Нет. — Прекрасненько. Насколько хладнокровным убийцей надо быть, чтобы уплетать за обе щеки сдобу, сразу после совершенного преступления? Я не понимаю, что должен чувствовать по поводу случившегося. В своей жизни я не раз сталкивался со смертью. Дедушка, бабушка, сторонние люди, которых часто приносили на отпевание в церковь. Они лежали в открытых гробах, а я проходил мимо и не испытывал ровным счётом ничего. Они умерли, они восковые, они чужие. Орлов тоже чужой. Я его трупа не видел и псалтырь мне над ним не читать. Ещё я не видел тела Симы. Побоялся посмотреть в его мёртвое лицо и прочесть на нём укор. Так и не подошёл попрощаться. Наверное, поэтому мне до сих пор иногда кажется, что брат не умер, а просто прячется. Да, затянувшиеся прятки и сейчас он выскочит из шкафа с радостным «а вот и я!». Жалкие фантазии, конечно, Сима мёртв. И Орлов мёртв — это факт. Как говорят, его убили. Должно быть стыдно признаваться в таком, но мне абсолютно всё равно, кто это сделал. Я бы не посылал проклятий этому человеку. Ведь когда Орлов мёртв, мне спокойней за Киру и за себя. Я не смог ему помочь — хоть кто-то смог. Меня терзал «орловский вопрос» и моя несостоятельность как друга, как брата. А когда объявили о его смерти — отлегло. Проблема решилась и разве не хорошо? С другой стороны, человека убили, радоваться, конечно, нечему. Но я и не рад. И не зол, не печален, не напуган. Все чувства во мне выгорели, кроме, разве что, ненависти к себе. Да, она полыхает неистребимо. Вечером этого же дня в официальной группе академии уведомили учащихся о новом порядке обучения. До Нового года неделя — зачётная неделя. Теперь приходить следует только в строго определённое время, в конкретные аудитории, указанные для каждой группы отдельно. Пребывать внутри учебного заведения разрешается только во время зачёта. Четвёртый этаж первого корпуса опечатан как место преступления. Всех находившихся там в день убийства, якобы грозятся вызвать на допрос. Все думали, что, в виду сложившихся обстоятельств, принимать историю России у нас будет Ирочка. Кому как не ей — знающей всех нас чуть ли не пофамильно. Но для этого подрядили незнакомого доцента с кафедры истории, потому что Ирочка после того, как обнаружила труп, ушла на больничный с нервным срывом. Сердобольные Татьяна Ивановна и Кутёнова тоже сами не свои – единственные преподаватели, которые не скрывают своего потрясения. — Сплошное умопомешательство. Бред сивого мерина, — кратко и ёмко комментирует ситуацию Инок. На консультацию перед экзаменом к нему пришли не все. А это святотатство он не мог оставить без внимания — такое положение дел намного важнее убийства его коллеги. — Это храм науки, зачем раздувать? Да уж, никто и не мог подумать, что в храме знаний, в святая святых науки, прольётся кровь верного служителя этого культа. Но на жертвенник положен не агнец без порока. Совсем наоборот. Руководство академии волнует, однако, вовсе не смерть коллеги и безнаказанность преступника, а сам факт неприглядного происшествия. Что-то нарушило установленный порядок, наделало шуму, сломалось. Нечто пятнает честь учебного заведения, нарушает суровое благочестие вуза — это ли не главная трагедия? — Кажись, в наш мирок вторглась суровая реальность, — острит Максим, силясь поддержать разговор и склонить Инока быть к нам лояльней. Все в одной лодке, как никак. — Глупости, — безапелляционно заявляет он вместо того, чтобы согласиться. — Реальность… Что это такое? Сверхобобщение, шаткая конструкция, абстракция. «Всё так, нет всё эдак». Всё никак. Нет никакого «всё». Что такое всё? Всё — это ничего. То, что вы привыкли называть реальностью — это всего лишь сборище разнородных частностей и взглядов. Это условность, договор, чтобы иметь возможность сосуществовать. Так что, ничего к нам не вторгалось. Я понятно выражаюсь? — Инок оглядывает всех сразу. — Д-да?.. — нестройный хор голосов. — Эх, дети, — вздыхает преподаватель. — За эти четыре года, что вы здесь проводите, распластавшись на партах и умирая со скуки, хоть это усвойте. Поймите, что словами «правда» и «реальность» вы вносите ещё больше путаницы и в без того запутанное человеческое существование. Запомните, что мы балансируем в хаосе и наш успех зависит от того, насколько удачный компромисс в определениях мы подберём. А теперь лучше вернёмся к теме билетов с пятого по восьмой. Итак, досократики… Я не склонен разделять его авторитетное преподавательское мнение, потому что Инок — фанатик. Он оспаривает происхождение этого слова от латинского корня «fānum», означающего святыню, но возводит его к греческому слову «Θάνατος» — имени бога смерти. Под фанатиком подразумевают человека, готового отстаивать свои убеждения до конца, не отказываться от них под страхом смерти. Вот Инок такой и есть. Я и сам был вроде того, как мне казалось, по крайней мере, до последнего времени. Но былые установки в моей голове значительно покачнулись. Прошлая, привычная реальность дала трещину. Я думал, что мы обсудим смерть Орлова в общем чате, но отреагировал только Кира. Он писал, что его дед просто в ярости от полученных новостей. Профессор Волохонский очень разочарован в академии, ведь она всегда была на хорошем счету, он и с ректором нашим знаком. Даша же отвечает неохотно, цедит по паре слов в сутки. Я не понимаю её поведения и чего она добивается. Чтобы мы признали Киру убийцей? Ну разве это мыслимо? Я люблю Киру, правда люблю. Возможно, больше, чем кого бы то ни было. Я всегда видел в нём младшего брата, несмотря на то, что мы ровесники. Теперь я понял, что это ощущение не случайно. В свете последних событий оказалось, что моя нежность к нему и желание защитить — это запоздалый дар Симе. Кира в самом деле напоминает мне того маленького мальчика, которого мы потеряли: с ясными глазами, мечтательной улыбкой и непосредственными суждениями. Я мог бы долго расписывать все его достоинства, но стоит признаться себе, что он также полон недостатков. Люди, которые боготворят Киру, просто плохо его знают. Не представляют, какой он — настоящий. Идеален он только на вид. Но в реальности он безалаберный, ленивый и постоянно паясничает. Невозможно понять, когда он не шутит, а говорит серьёзно. Он грызёт ногти, курит столько, что кашляет как последний чахоточник, сутулится и совсем посадил зрение от своих игр. Он никогда не высыпается и, возможно, любит собак больше людей. Кира — обычный человек, такой же как я. Может, если подумать, у меня плюсов наберётся меньше, чем у него, а минусов намного больше. Самое главное наше различие в том, что я — моложавый старец, чахнущий над своей ерундой, скрытый в скорлупе и оттого непрошибаемый. Меня сложно задеть или уязвить, поскольку мало что в жизни меня трогает. А Кира хрупок, его хочется защитить от угроз жестокого мира. Защита, защита… Я постоянно твержу о ней. И никого не могу спасти. Так вот разве может дитя убить человека, пусть и своего обидчика? Нет, исключено. Поэтому я никогда не соглашусь с Дашей. Да мне кажется, что она и сама всерьёз не верит своим опасениям. Кира не убийца. Это моё последнее слово. В понедельник встречаемся у метро, как у нас и заведено. Даша настроена не так скептически, как в прошлый раз. Кира прибывает последним и его появление ознаменовывает снежок, летящий в меня. — Вспомнил кое-что, — Кира старается восстановить равновесие в отношениях с Дашей. — В тот день, перед тем, как пойти к Орлову, я курил во дворе после пары, ждал вас. Вдруг подходит «наша бывшая» и начинает чирикать, мол она только что относила рефераты от нашей группы Орлову и тот просил меня зайти к нему, потому что из-за своей успеваемости, а вернее, неуспеваемости по его предмету, я могу быть не допущен до экзамена. Она проводила меня до этого замурованного где-то на отшибе кабинета. Я пошёл, потому что вас ещё не было. Вот. Теперь картина полная. Порядок, Даш? — Забавно, — Даша недобро ухмыляется. — Что же ты умолчал о такой важной детали? — Ну, я забыл просто. Переполох начался — я и переключился. Да разве это важно? — Крайне, — только и выговаривает Даша, а её истинные мысли я постичь не могу. — Это всё? Больше ты ничего не утаил? — Не могу же я помнить всё! — оправдывается Кира. — Или тебе ещё рассказать, какой тряпкой в тот день пол мыли и какого цвета были туфли у преподши, проходившей мимо по коридору? — И какого же цвета они были? — щурится Даша. — Не издевайся, а. Со вторника Даша теплеет, ведёт себя вполне нормально в среду и четверг, а к пятнице, вроде бы, окончательно оттаивает. — Праздник скоро, — Кира раскрывает свой умысел с доскональной откровенностью. — Ну что, тридцать первого собираемся у меня? — Нет, на меня в этот раз не рассчитывайте. Алина с Валей приезжают, — говорит Даша, будто это что-то объясняет. Я слышал эти имена — какие-то её родственники, как я понял. — Чего? — Кира аж останавливается посреди тротуара. — Мне казалось, мы всё уладили. Я рассказал всё, что мог и больше. А ты опять начинаешь? — Не вижу связи, — Даша встаёт напротив него. — Ты не причём. Просто мы с ними давно не виделись. — Поэтому бросишь нас ради них? Этих мифических Алины и Вали? — вскидывается Кира. — Сань, ты случайно не встречал легенд про них в учебниках? Такие загадочные персонажи! Даша говорит, что они существуют, а на самом деле… — Прекрати, — Даша сжимает кулаки. Кулачки. — …что-то я их ни разу не видел здесь. Сколько лет они уже не могут приехать? Дашуль, напомни. — Отстань. — Ты так хороша в математике: вычисли в процентах, какова вероятность того, что в этот раз они действительно… — Хватит! — Даша поджимает губы. Она разворачивается и уходит вперёд, ясно давая понять, что догонять её не стоит. Мы плетёмся следом и молчим. Подавленный Кира смотрит на неё умоляюще. Видно, что ему стыдно за своё поведение, но прощения просить он не умеет. Но и Даша, вроде как, тоже нас обидела тем, что предпочла нам другую компанию. В иной ситуации Кира бы потёрся головой о её плечо словно кот, который пытается замять случай с опрокинутой вазой. Но здесь привычная схема не срабатывает. Она непреклонна. Всё, что сделал Дарий Великий, царь царей, по воле Ахурамазды, да покажется всем превосходным. Сегодня, в последний день учёбы, двадцать девятого декабря, мы расходимся, чтобы встречать праздники порознь. Впервые за два года. Это конец эпохи или начало? Разве смерть Орлова не должна была, наоборот, сплотить нас? А это и первым нашим крупным конфликтом назвать странно, хотя по степени трагизма не идёт ни в какое сравнение с тем, что происходило во времена страстей по «нашей бывшей». Я возвращаюсь домой в этот день в смятении. Скоро Новый год, но я помню об этом, только потому что улицы украшены и Кира носит в каждом кармане по мандарину. У нас в семье не принято отмечать этот праздник пышно, мы специализируемся на Рождестве. Из атрибутов только ель — настоящая, осыпающаяся. В нашей сталинке с высокими потолками и белёными стенами всё пропахло красками и шпаклёвкой, вечным ремонтом без ремонта. Не припомню в квартире иных ароматов, кроме этих. Разве что, иногда Ларику нравилось воскурять ладан. Сейчас у нас пахнет хвоей, но это ненадолго — до конца Святок. По-настоящему «домашний», уютный запах, вроде той же выпечки, у нас никогда не приживался. Наверно, потому что к понятию «домашний очаг» родители относятся также холодно, как к прочим конформистским вещам. Мои родители из «творческой интеллигенции» девяностых: папа — художник-реставратор, а мама — пианистка. До рождения детей их мотало из стороны в сторону. Из богемной среды своей юности, где в порядке вещей было любить сборища у костра и остросоциальные песенки бардов, прямая дорога привела их в историческую реконструкцию. Потом они заинтересовались нью-эйдж течениями и некоторое время водили дружбу с кришнаитами. Но в итоге, в конце лихого десятилетия, переквалифицировались в хранителей традиционной духовности в бездуховной стране. За год выполнили план-максимум: поженились, обвенчались, родили сына, которого нарекли Илларионом, и начали «церковные» карьеры — иконописца и регента. Кроме основной работы, у папы собственный интернет-магазин керамики ручной росписи. Он просто мастер. Кажется, не существует того, чего бы он не мог создать собственными руками. Все мои школьные рисунки для изо и поделки для труда — его авторства. Он не только пишет маслом и акварелью, создаёт мозаики и витражи, но также лепит и выжигает по дереву. Не понимаю, как я в таких условиях вырос абсолютно безруким — даже ровного шара из пластилина скатать не могу. Когда я захожу, папа полулежит в своём любимом кресле, около него горит оранжевый абажур с бахромой, позади колышутся от ветра из приоткрытого окна пёстрые занавески с замкнутым орнаментом. Он отражается в стеклянных дверцах книжных шкафов, тянущихся по всей длине стены. Эта библиотека — предмет Дашиного восхищения и такой же совместный проект моих родителей, как их дети. Кудрявые волосы папы небрежно убраны назад, борода скоро дорастёт до ключиц. На нём затёртая почти до дыр футболка Led Zeppelin и шальвары. Он выглядит не как столпник-исихаст, а скорее, как брахман, который на досуге посиживает на гвоздях. Папа лениво разрисовывает очередного ангела. Ближе к Рождеству они разойдутся как горячие пирожки. Ангел с трубой, с лирой, книгой, кошкой, с молитвенно сложенными ладонями… Он напевает себе под нос: «Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда». [1] — Шалом, Ксандр, — бросает он мне и задорно подмигивает. Сложно припомнить, когда я последний раз видел его в плохом расположении духа. — Как настроение? — Нормально, — его формальный вопрос уязвляет моё самолюбие. Вообще-то я рассчитывал, что он поинтересуется, как я закрыл зачётную неделю. Первую в моей жизни, между прочим. Но он далёк от этого. Родители никогда не контролировали мою успеваемость и любые оценки воспринимали философски. — Еда есть? — призрачная надежда, но всё же. Моя мама — совсем не кулинар. У неё, конечно, прекрасный голос и она владеет несколькими музыкальными инструментами, но готовка — явно не её. Она полувегетарианка и нам приходится под это подстраиваться. Иногда я завидую Ларику, который живёт отдельно. Впрочем, большую часть дня я тоже питаюсь за пределами дома. — Я отваривал макароны, там ещё остались, — отзывается папа. Вспоминаю восхитительный картофельный пирог, который готовит Даша, и мой живот издаёт звуки безысходного разочарования. Плетусь на кухню и ем холодные слипшиеся макароны. Слишком грустно, чтобы разогревать. Такая предновогодняя печаль владела мной всего раз, когда умер Сима. С тех пор я живу как бы в двух состояниях одновременно: либо уверенности, что он жив, либо ощущении, что у меня всегда был только один брат – старший. Потому что родители не говорят о Симе. Совсем. Тридцатое декабря. Родители наряжают ёлку. Ларик, вернувшийся из семинарии на каникулы, сразу заперся в своей комнате. Я тоже самоустранился от украшательства. Даша не пишет — это я могу понять. Но вот где пропал Кира — не могу. Чтобы как-то отвлечься от происходящего, которое подавляет, свисая с шеи мёртвым грузом, я сажусь за уроки. Хм, уроки. Звучит так по-школьному, по-детски. К экзамену нужно прочесть самые значительные диалоги Платона. Я начинаю с «Пира». Это сочинение одно из самых коротких. К тому же Инок говорил о нём в связи с идеей блага и созерцания прекрасного, а полностью мы его не разбирали. «Пиру» посвящены три экзаменационных билета. Стоит изучить пристальней. В начале там, вроде бы, про любовь. Даже литература по программе заставляет меня возвращаться мыслями к Кире. От этого не скрыться. Но чего я хотел — греческая культура такова. Поэтому я скрывал своё увлечение от особо консервативно настроенных прихожан из моего окружения. Они бы не одобрили этого непотребства. Но я привык закрывать на него глаза, сознательно выработал себе профессиональное бельмо. Превратил эти неудобные факты в слепую зону своего интереса. Восхищался бесстрашными героями-полубогами, справедливыми сенаторами, стихотворным размером, благозвучием языка, натуралистичной красотой скульптур, архаичностью мифологических сюжетов. А неудобные вопросы я предпочитал игнорировать. Наверное, Даша права, когда говорит, что я чаще эстетизирую свои интересы, оставаясь безразличным к сути. Похоже, я и правда неглубокий человек. Люблю античность, не вникая в жизненные принципы эллинов. Меня привлекает картинка, образ, история, которую можно рассказать. Их я делаю своей эмблемой, выставляю напоказ. Мол, вот, глядите, какое у меня увлечение! Я симпатизирую академической культуре, превозношу учение и абстрактную мудрость, на деле не видя в познании особого смысла. Я отнюдь не уверен, что смогу привнести в науку нечто новое. Вернее, уверен, что не смогу. Воистину, о том, что действительно глубоко любишь — молчишь, потому что оно в твоём сердце, оно праздник, который всегда с тобой. А когда кричишь о чём-то на всех углах, будто стараясь удержать рядом с собой этот ускользающий призрак привязанности — ты лишь притворяешься. То же самое и с дружбой. Мне нравятся мои друзья — или сама идея нашей общности? Может, мне просто лестно, что у меня есть люди «на всякий случай», кто-то, кроме семьи. Мне импонирует мысль, что я кому-то нужен, кому-то есть до меня дело. Когда я перешёл в лицей, духовник и родители вторили друг другу, говоря: «найди там друзей». Я и нашёл. Исполнил наказ. А в итоге? Разве я хороший друг? Что полезного или важного я сделал для Даши и, тем более, Киры? Ничего. Я и пальцем не пошевелил. Как тогда, с Симой. Выходит, братство — тоже лишь исполненная пафоса фикция в моём исполнении? Я рос рука об руку с Лариком четырнадцать, а с Симой одиннадцать лет — и что в итоге? Связь с первым потеряна. А второй лежит в могиле, возможно, из-за меня. Ох, не делай из себя злодея, Александр. Не возвеличивай себя настолько. У настоящего злодея есть некоторый масштаб личности. А я — банальное ничтожество. Из тех, которых Данте не удостоил местом в аду, которые даже в лимб не вхожи. Топчутся у входа, ни на что не в силах решиться. Как там? «Их память на земле невоскресима; от них и суд, и милость отошли. Они не стоят слов: взгляни — и мимо!». [2] Да, таков мой портрет. Эх, лучше бы читал Данте, чем Платона. С этой мыслью я откладываю книгу. Я наивно полагал, что в университете буду заниматься исключительно исследованиями и изучением языков, что из библиотеки вылезать не буду, готовясь к семинарам. Но за несколько месяцев спектр моих интересов предельно отдалился от учёбы. Мир человеческих взаимоотношений вторгся в мои студенческие будни. Со вздохом берусь за смартфон: я писал Кире всё утро, но сообщения даже не прочитаны. Звонил, но он не брал. Звоню снова — и снова не берёт. Хоть обращайся к его матери, честное слово. Я начинаю волноваться. Пойти проведать его? Пойду. — Ма, па, я гулять с Кирой, — бросаю родителям, уже надевая куртку в прихожей. — С Богом, солнышко, — эхом отзывается мама. Они никогда не препятствуют, если я собираюсь уходить, ехать куда-либо или ночевать не дома. У них весьма либеральные воспитательные методы. На улице морозно, много снега, небо серое, но метели не обещали. Спускаюсь в душное метро, полное снующих по своим предновогодним делам людей. Проезжаю две станции, делаю пересадку и на первой остановке выхожу — вот и район Киры. Но сколько я ни звоню в домофон — глухо. Видимо, никого нет дома. Маловероятно, что Софья Глебовна увезла Киру к «праотцам», как они называют бабушку с дедушкой. Потому что она любит проводить свободное время со своим физруком, а старший Волохонский с женой, по обыкновению, до начала сессии уезжает к родственникам в Польшу. Тогда?.. Я подозреваю, где следует искать Киру. В окрестностях Яузы. Начать стоит с Лефортовского парка и пойти вдоль реки. Мы называем этот район «скверным», поскольку здесь огромное множество скверов. Наше любимое место, куда мы часто доходили пешком — Андроников виадук, правда, намного дальше. Этот мост навевает мысли о чём-то римском. Будто бы Яуза под ним — это Тибр. И хотя там невозможно провести и пяти минут в тишине, приходится слушать грохот проезжающих машин и поездов, мы любили бродить по набережной прямо под ним. Следуя определённому нами маршруту, я иду вдоль подёрнутой льдом реки. Одиночество, холодный ветер и The Kinks в наушниках — не то, что я хотел бы иметь в этот момент. Мне нужно общение. А в идеале — мне нужен Кира. Невольно вспоминаются образы прошлых новогодних каникул. Мы провели их вместе, разлучаясь, разве что, по ночам, а целыми днями торчали дома у кого-то из нас. Темнело так рано, что не успевал ты проснуться, уже наступал вечер. Но внутри, со включённым светом, было так тепло и радостно, что хотелось смеяться без повода. Своё обиталище я недолюбливал, но присутствие ребят его скрашивало. Чаще всего мы проводили время у Киры — к его квартире я привык, там всегда чувствуешь себя свободно. Но больше мне нравилось бывать в гостях у Даши, однако к ней мы ходили редко. Когда я впервые попал к ней в комнату, сильно стушевался. Она такая идеально выверенная и осмысленная, а не просто место, куда приходишь спать. У меня не было сестёр или близких подруг, поэтому я испытывал неясный трепет перед её опочивальней. Приходить туда после валяния в сугробах и катания с горок, где мы распугивали детвору, пить сваренный Дашей глинтвейн, сидя на пушистом ковре, было верхом блаженства. Кира заставлял нас слушать песню «I Won't Be Home For Christmas» по триста раз, и мы клевали носами, согретые выпитым. Оказаться бы сейчас там, а не на этой холодной улице в полном одиночестве. Но мне сопутствует сегодня и малая толика удачи. Проходит всего полчаса, и я обнаруживаю Киру. Он медленно прохаживается взад-вперёд по широкой каменной балюстраде, отгораживающей набережную от реки. На удивление — Кира не курит, он плачет. — Саня?.. — он замечает меня, когда я подхожу совсем близко к нему. Кроме нас и редких машин вокруг ни души. — Ты как здесь? — Я искал тебя, — честность — лучшее решение. — Мне стало одиноко. Полон дом собрался, а мне и поговорить не с кем. Я звонил тебе весь день, ездил к тебе, а потом пошёл вдоль нашей речки. Нашёл и не отпущу без разговора. — Ну вот, опять ты свидетель того, как я разнылся, — он усмехается и трёт глаза. — Никогда не видел тебя в слезах. Или Дашу. — Скучаешь по ней? — спрашиваю я вместо того, чтобы признаться, что последний раз плакал три года назад. — Не без этого. Ты же знаешь Дашулю — ей нравится притворяться злюкой. Но она перебесится, — он спрыгивает на мостовую. — Есть и другой повод. Вообще же их много. Не хочу жаловаться, но жизнь у меня не особо-то радужная. — Знаю, — мы направляемся к скамейке неподалёку. Над ней припорошенный снегом куст сирени, тонкие веточки едва выдерживают тяжесть белоснежной массы. — Расскажи, если хочешь. — Не, ты подумай хорошенько, приятно ли плескаться в мутной водичке чужих проблем, — он легонько поддевает меня плечом. — Нормально же общались без этой фигни. — Тяжело судить, но вроде как, дружба в том и заключается. Ты не чужой, — я будто оправдываюсь, почему допытываюсь до его сокровенных тайн. Обычно роль психологической помощи играет Даша, потому что она — девчонка. Мы парни, вроде как, бесчувственные. Или, как это называют, стойкие, сильные? И кто определяет этот набор качеств? — Справедливо. С чего начать?.. — Кира расчищает поверхность скамьи и садится. Я присаживаюсь рядом с ним. — Вот скажи, Сань, у тебя было счастливое детство? — Да, — поколебавшись несколько секунд, отвечаю я. — Вполне счастливое. — У меня тоже. Первые несколько лет после рождения всё было норм, но потом… Детства как такового и не было. Меня постоянно по катку гоняли или на сборы, соревнования. К репетитору иногда. А в школе хорошо если раз в неделю появлялся. Как белка в колесе, — он проводит рукой по волосам. Опять без шапки, неисправимый. — И знаешь, что самое главное? Меня ведь даже никто не спросил, хочу ли я, блин, быть фигуристом. А я хотел быть дрессировщиком, кинологом, ветеринаром — в общем, с собачами возиться, а не вот это вот всё. Я не знаю, что говорить в таких случаях. Слова поддержки в моём лексиконе ограничиваются стандартным набором: «мне очень жаль» и «понимаю». Только это было бы ложью. Я не понимаю. Меня никогда не заставляли делать то, что мне не нравится. Родители всегда интересовались моим мнением на любой счёт, пусть и самый незначительный. Поэтому я просто кладу руку на плечо Кире, попутно стряхивая иней с его парки. — И что в итоге? — продолжает он. — Я делал, что требовали. Мне даже нравиться начало… Но всё равно я превратился в сплошное разочарование для всех. Не стал чемпионом, как мечталось папе — он от меня отвернулся, — Кира загибает пальцы. — Не стал примерным учеником лицея — мама предпочла меня игнорировать. Не поступил на дедов факультет — он вспоминает о моём существовании только когда язык чешется похвалить чужих внуков. — Брось, Кир, ты нравишься всем вокруг, — хилое подбадривание, зато правдивое. — Не так: я нравлюсь только незнакомым людям. И то издалека. Они что-то напридумывают себе про меня. Всякие извращенцы, что я на всё готов за подачку. Девчонки, что я какой-то крутой парень, с которым они классно смотрелись бы вместе. Парни, что я свой чувак, с которым можно ходить в кальянную. Но, блин, нет. Я поэтому и не сближаюсь с людьми. Они меня пугают. Угнетают тем, что уже всё про меня решили. Опять не спросив меня. — Но не мы с Дашей, — вставляю я. — Мы любим тебя. — Вы единственные, — уголки его рта поднимаются. Но лишь на миг. — Ты, наверно, думаешь, чего это я сделал такую проблему из этого Орлова, да? Тем более мы узнали, что это не первый такой случай, надо было дать в челюсть или ещё что… — Это действительно было проблемой! И славно, что её кто-то решил. — Не я! — произносит он почти с сожалением. — Не ты. — Со стороны выглядит так, будто я излишни драматизирую. Делаю трагедию из-за пустяка. На самом деле я просто в ужасе от того, что это превращается во что-то повторяемое, если не сказать «привычное». Дело в том, что это не в первый раз. Я никому не рассказывал, кроме Даши. Со мной кое-что случилось, — Кира затихает, собираясь с мыслями. — Только… Поклянись, что будешь молчать об этом! — Я — акрополь, — уверяю, но сам в это время вспоминаю слова Писания: «А Я говорю вам: не клянись вовсе».[3] — Короче… — Кира кусает губы. — Когда я был совсем мелким и ходил в секцию, не всекал, что происходит. У меня был тренер, он учил меня кататься с пяти лет. Я и не замечал, как он странно на меня поглядывает. Или слишком долго обнимает, когда поздравляет с удачным элементом. Заставляет показывать синяки и… — Кира зажмуривается и сидит так некоторое время. Я сжимаю его плечо сильнее. — Бе, в общем, мрак. В тринадцать я смекнул — что-то нечисто. Но испугался кому-либо сказать. Папа тогда уже женился и у него родился новый ребенок. Дедушку нельзя позорить, он уважаемый человек — меня всегда так учили. А мама… Я боялся, что мне просто кажется, что это воображение и она подумает, что я чокнулся. Или обвинит меня: скажет, что это я всего-навсего набалованный ребенок, который хочет привлечь внимание. Поэтому я никому не сказал. Просто неудачно прыгнул двойной аксель во время сдачи первого спортивного разряда. Я знал, с какой ноги начинать и как её разворачивать, чтобы, в теории, удачно приземлиться. Но всё сделал наоборот. Врачи ещё потом удивились, как так удачно сложилось, что я не сломал себе хребет. А я бы, может, и рад был. — Не говори так… — бормочу я. — Те времена прошли и у тебя ещё целая жизнь впереди, — тут же осекаюсь, вдруг сознавая важную деталь. Так вот из-за чего он повредил ногу. Как должно быть сложно жить с этой хромотой, которая неотлучно с тобой как постоянное напоминание о твоей беззащитности, её материальное подтверждение. — Я просто не понимаю… Неужели из-за того, что я выгляжу «недостаточно мужественно» и не могу «постоять за себя», можно со мной так обращаться. Из этого ведь не следует, что я буду рад таким приколам, скажи же, Саня?! — Н-не следует, — мямлю я. — Когда я был совсем маленький, меня укусила пчела, — вдруг как-то совсем не к месту начинает вспоминать Кира. — Папе было так жаль меня, что с тех пор, завидев где-то пчелу, он непременно ловил её и отрывал ей жало и крылья. Живодёрство, не спорю, но при этом проявление любви, вроде как, да? Никто не делал для меня больше. Разве что… — его лицо озаряется. — Даша. Она пыталась оторвать жало. А я... — Что… — мне настолько жалко Киру, что хочется непременно что-то ради него сделать. — Что мне сделать? — Хм, да что тут сделаешь, — он откидывается на спинку скамьи. — Мы же идём завтра ночью смотреть салют? — Ясное дело, но… Без Даши? — Напишем ей, а она пусть сама решает, — моё предложение Киру не воодушевляет. Тогда я прибегаю к последнему средству — конфетам. — Хочешь? Они заледенели у меня в карманах, но разгрызть получится… — Давай, — он подставляет ладони как для подаяния, и я чувствую себя Святым Николаем, дарящим бедным детям крупицы радости.