Оправдание зла

Колонны в апсиде из розового мрамора, под купол уходит эхо. Белые с золотым и серебряным рождественские облачения священства искрятся на свету. Атмосфера радостная, но склонившие головы пророки и праотцы взирают с иконостаса печально и задумчиво. — Александр, какая встреча! — мой духовник поправился и поседел ещё больше с нашей последней встречи. — Здравствуйте, отец Андрей, — я опускаю глаза, но вовсе не в благочестивом благоговении. Это стыд. В сочельник собор забит народом. На амвоне украшенные ёлки — в дымном воздухе витает праздничный дух. Куртка на мне расстёгнута, но всё равно очень душно. А от взгляда моего духовника, который видит меня насквозь, меня бросает в жар ещё больше. — Жизнь у тебя налаживается, как я погляжу, — отец Андрей слегка прищуривается. — Не приходил, дай Бог памяти, с прошлого Крещения. Ну да ладно, ты явно выстоял эту огромную очередь на исповедь не для того, чтобы выслушивать мои нотации. — Спасибо, — я правда благодарен. — Что же тебя привело? — Если честно, я столкнулся со злом… — я запинаюсь. Крайне сложно сформулировать свои духовные переживания чётко. Надо было писать на листочке — в детстве я всегда так делал. А сейчас в голове разом столько мыслей и нерешённых проблем, что не знаю, с чего начать. — Внутри себя или снаружи? — уточняет отец Андрей. Его раскрасневшееся круглое лицо напоминает яблоко и вселяет некоторое воодушевление. — Кажется, и там, и там, — нахожусь я. — Я почти рад смерти одного человека. — То был плохой человек? — Да?.. — спрашиваю я сам у себя. И сам себе отвечаю. — Да. Он обижал моего друга. Он пытался сделать с ним то же, что сделали с моим братом… — я поднимаю глаза на духовника, в надежде, что он поймёт и не придётся вдаваться в подробности. — Понимаю, — кивает он. — Но он ведь этого не сделал? Он умер, если я правильно понимаю. И ничего страшного, что ты не грустишь о нём. Ты не обязан испытывать уважение к каждому умершему человеку. — Дело не только в этом, — я заламываю руки. — Я мог бы попытаться защитить моего друга. Как наша подруга, Даша, она пыталась. Но вместо этого я снова ничего не сделал. Как и в прошлый раз… Когда я вышел во двор после пары Инока, увидел, как Кира с Дианой заходят в первый корпус. Видел, как они скрываются в дверях. Я отправился следом и не сразу понял, за кем именно. Во мне взыграла ревность, но какая-то странная — двойная, обоюдоострая. Ещё со времени их танца мне было неприятно представлять их вместе. Но эти чувства отошли на второй план, когда я вспомнил, что в этом корпусе сидит Орлов. Я вошёл внутрь, помялся на месте и свернул к библиотеке. Но и до неё не добрался. Я блуждал по коридору и остановился среди пыльных декоративных пальм, смотрел как тусклый декабрьский свет пробивается сквозь прозрачные листья. Стоял там и ненавидел себя за свою слабость, за то, что сдался, не предпринимая попыток помочь. Стоял и ждал, и ненавидел. А потом услышал голоса Киры и Даши в холле, когда уже всё закончилось. Иногда, очень редко, но такое случается, я испытываю от жизни настоящий ужас. Меня пугают её скрытые до поры аспекты, безобразно проступающие наружу. Жестокость, насилие, смерть. Каждый день я стараюсь делать вид, что ничего этого нет, что их не существует. Но когда что-то из этого, против воли, вторгается в размеренный распорядок… Это больно. И страшно. В моменты горя кажется, будто мир вокруг — тёмная комната. А всё то хорошее, тёплое и уютное, дружелюбное и драгоценное — просто луч от включённой лампы. Он освещает мрак, но в то же время, он неизмеримо меньше. В каком-то смысле — он всего лишь часть комнаты. Свет рассеивает тьму, но ненадолго, не навсегда. — А сейчас твоему другу не требуется помощь? Или, как ты называешь её, «защита»? — отец Андрей склоняет голову на плечо. — Не знаю. Иногда у меня такое чувство, что он всегда в опасности, с которой не может справиться сам, — мои губы непроизвольно трогает улыбка. Я люблю Киру, с его заразительным смехом и дуракавалянием. У него грусть в глазах, но он готов на всё, чтобы развеселить нас с Дашей. Для меня он, в какой-то мере, продолжение Симы. В моём сердце они слились в единый поток света. Они последнее, что освещает мой мрак. Мне кажется, через них Бог улыбается мне. Ведь без лампы счастья и без ночи несчастья в комнате просто-напросто воцарились бы вечные сумерки — серая жизнь без потрясений. Наверное, она даже хуже того или другого. Она задыхается в мертвецкой определённости. От неё не спастись, из неё не выбраться — наказание, достойное Тантала. — Так не оставляй его одного в этой опасности, — уверенно произносит отец Андрей. — Ты же прекрасно знаешь, Александр, мы говорили об этом в воскресной школе. Раскаяние и покаяние — не одно и то же. Скажи-ка, чем они отличаются? — Раскаяние — это когда ты понял свою ошибку и сокрушаешься о ней. А покаяние — когда пытаешься исправить её, — чеканю как прилежный ученик. — Вот именно. Подумай над этим. И да, что касается твоего младшего брата, о котором ты упомянул… У тебя же есть и другой брат, — отец Андрей кивнул в сторону Ларика, который сегодня исполняет функции чтеца. — Не забывай об этом. — Я постараюсь. Отец Андрей накрывает меня епитрахилью [1] и читает разрешительную молитву. [2] Я быстро отхожу, чтобы не задерживать людей, ожидающих своей очереди, и возвращаюсь к родителям. Стоя рядом с ними, я искоса поглядываю на брата. Он обращён к нам спиной. Ларик похож скорее на маму, чем на папу. Он ниже и худощавей меня, волосы у него темнее и не вьются. Глаза льдистые, почти прозрачные, а бледное лицо всегда усталое и измученное. Нервное, будто он каждую секунду сдерживает в себе, из последних сил, великое негодование. Он тоже носит очки, и на этом наше сходство заканчивается. В детстве мы, можно сказать, дружили. Он был ничего — обычный мальчик. Впрочем, если уж сравнивать, на фоне Симы, он изредка казался мне несколько кичливым, важничал на пустом месте, на том только основании, что он старший из нас. Ещё Ларик перфекционист и немного параноик. У него синдром отличника — он закончил школу с золотой медалью и не терпел несовершенства, равно как и совершенства, других. Когда я был маленьким и докучливые родственники задавали свой излюбленный вопрос из разряда: «кого ты больше любишь маму или папу», у меня начинался экзистенциальный кризис. Я был твёрдо убежден в том, что мои чувства к ним абсолютно одинаковы. К тому же, ответишь «папа» — мама обидится, скажешь «мама» — примут за неженку. Ларик на этот вопрос расчётливо отвечал, что больше всех любит Бога, и это неимоверно умиляло окружающих. Но если бы кому-то пришло в голову поинтересоваться, кого из братьев я люблю больше — отвечал бы без раздумий. Конечно, Симу. Этот мелкий обожал баловаться и избегать наказаний за проступки. Он был таким любознательным, с неиссякаемым воображением. Таким живым, что я долгое время после его смерти не мог поверить, что его действительно больше нет. То есть, конечно, нет здесь — в материальном мире. Сима любил всех вокруг и не стеснялся это демонстрировать. Всех, даже Ларика. И тому приходилось платить тем же. А я не показывал Ларику, что люблю его. С первых лет жизни у меня закрадывались смутные сомнения в том, терпит он меня из уважения к родителям или нашего родства, и не лопнет ли однажды это терпение. В общем, мы относились друг к другу взаимно настороженно. На мой взгляд, к настоящему моменту он вовсе не изменился. В семинарии также идёт на красный диплом. С тех пор как он туда поступил мы мало общаемся, если не сказать — почти не общаемся. После смерти Симы он замкнулся в себе, как и я. К сожалению, мы не нашли поддержки друг в друге. «Ну как, Ларик, невесту-то нашёл?» — подтрунивает над ним папа. А брат отвечает «нет», не разжимая челюсти. Это локальная шутка в нашей семье. Папа спрашивает это каждый раз, когда видит Ларика. И неизменно получает один и тот же раздражённый ответ. Нельзя стать священником, не женившись. Чтобы получить сан, Ларик обязан до окончания семинарии вступить в брак. Меня бы пугала такая необходимость, обязаловка. К тому же я не могу представить его флиртующим или влюблённым. Он зубрила, достаточно занудный и скучный. Знаю: то же можно сказать и обо мне, наверное. Но я мономан — зубрю только по определённому, эллинскому поводу. Остальное меня мало волнует и вот уж, чего я никогда не стану делать, так это поучать других или указывать им на их недостатки или оплошности. Мне это неинтересно и не приносит абсолютно никакого упоения. Но так или иначе, роль душных снобов в нашей семье играем именно мы. Моих родителей нудными уж никак не назовёшь. Я оборачиваюсь на них: они не смотрят ни на меня, ни на Ларика. Их взгляды блуждают по фрескам, окладам и свечному пламени — люди их не интересуют. Даже собственные дети. Но на всякий случай я предупредил их, что завтра праздновать с нами Рождество будет Кира. Они как всегда не против. Ларик же, услышав о визите Киры, скорчил недовольную гримасу: «Кирилл. Говори по-человечески. А то можно подумать, что речь идёт о девчонке» — прокомментировал он. Я часто слышал от брата презрительные фразы по отношению к женщинам. Неудивительно, что у него нет невесты. Думаю, ему лучше стать монахом, но решать предстоит, конечно, лишь самому Ларику. Отец Андрей советовал с ним подружиться, но я не уверен, что у меня это получится. Но вторую часть его наставления я, наверняка, смогу исполнить. Никогда не оставлю Киру. Кира проявляет чудеса пунктуальности, когда звонит в нашу дверь ровно в двенадцать дня. Обычно он не встаёт во столько в выходные. Мы едва успели зайти — вернулись с утренней службы и ещё не переоделись. — С праздником, — Кира с порога вручает мне торт. — С Рождеством! Проходи, — забираю у него также и куртку. Кира остаётся в огромном, видавшем виды, свитере со скандинавским узором. Веет таким ретро, будто он ему по наследству от отца достался. Но в нашей квартире смотрится аутентично – ему удаётся мимикрировать под горячо любимую моими родителями походную романтику. Пока Кира разувался, а я относил торт на кухню, в прихожую заявился Ларик. Видимо, чтобы лично проконтролировать, кого это я привёл на обед. Он всё ещё в облачении, потому что сегодня прислуживал в алтаре. — Ух ты! — Кира подлетает к моему брату. — Это сутана? — Подрясник, — поправляет Ларик. Он не рад новому знакомству. Странно, обычно все обожают Киру с первого взгляда. — Шикос! Дашь погонять? — Чего? — цедит сквозь зубы Ларик, отшатываясь от восхищённого Киры. — На десять минуточек! — умоляет Кира, ощупывая подол. — Сделаю фотку с чётками, на фоне вашего книжного шкафа. Шедевр получится. — Нет, — отрезает Ларик. — Можно тогда хотя бы с тобой сфоткаться? — не унимается Кира. — Я встану на колени, а ты типа даёшь мне руку. Только тебе нужен перстень на мизинец… — Исключено, — Ларик скрывается в своей комнате. — И это твой брат? — кривится Кира. — Нудный какой-то. — Не без этого. Мы проходим в гостиную мимо кухни, где мама нарезает торт. Это замена штоллену, который печёт Даша. Как жаль, что её не будет с нами сегодня. Даша вынимает из духовки пищу богов, а моя мама хлеб человеков. Чаепитие с магазинными сладостями, в принципе, лучшее, что может случиться в нашем доме в гастрономическом аспекте. Зато мама обожает растения. У нас весь дом уставлен разномастной зеленью. Горшки, кашпо, клумбочки на балконе, рассада в стаканах. На кухне что-то вьётся, подоконники в спальнях уставлены фиалками, зал в шипастых алоэ. Они не кормят, но воздух очищают. — О, а вот и Кирилл, — папа накрывает круглый стол красной скатертью с остролистом. — А где же ваша вечная спутница Дарья? — К ней родственники приехали. — Что ж, пожелаем ей удачи. Но ты, Кирилл, давненько и сам к нам не заходил. Что, за учёбу взялся? Раньше, когда Кира торчал у нас целыми днями, он частенько вёл с папой долгие беспредметные разговоры на псевдофилософские темы. Папа в этом мастер: сидеть и разрисовывать фигурки или реставрировать иконы, параллельно обсуждая категорический императив или нечто в этом роде. — Не то чтобы, — Кира плюхается на диван, а я присаживаюсь рядом с ним. — В нашем универе что угодно интереснее пар. В это время в комнату заходит мама с чайным сервизом на подносе. На голове у неё подобие тюрбана. Мама застывает в раздвижных дверях и смотрит на нас с Кирой. Мы здесь, Ларик в комнате — снова три мальчика в доме. Наверное, это навевает воспоминания. — Наслышан, — смеётся папа. — Марго, ты слыхала о таком? — он всегда смотрит на маму так, будто она вошла в эту юдоль божественным пламенем впервые. — Их преподавателю истории глаз остро наточенным карандашом проткнули до самого мозга! Кстати, я это в новостях прочёл. От Ксандра-то рассказов не дождёшься. — Просто светопреставление, — мама кивает Кире, он улыбается ей в ответ. Иногда может показаться, что мама немного не здесь — витает в облаках и существует в своём параллельном мире. Я долгое время не мог понять её и даже немного обижался, что она так легко, на взгляд стороннего наблюдателя, пережила смерть своего ребенка. Хочется верить, что она просто скрывает всё глубоко внутри, и делится печалями разве что с папой. Перед нами она всегда говорит ровным голосом и её бесстрастное лицо не выражает ничего, кроме терпения. — И главное — следствие в тупике. Не могут найти виноватых, — продолжает папа. — Разве у всех сотрудников и студентов не должны снять отпечатки пальцев и всё такое? — спрашивает мама как бы между прочим. Мы с Кирой обращаемся в слух. Мы оба, разумеется, интересуемся этим делом, но не слишком рьяно, чтобы не вызывать ни в ком каких-либо подозрений о нашей к нему причастности. — В том и штука: на орудии убийства не нашли вообще ничьих отпечатков, кроме принадлежащих самой жертве. Поэтому нет смысла дёргать студентов — сравнивать всё равно не с чем, — а папа неплохо осведомлён, оказывается. — Так, может, это и не убийство, — пожимает плечами Кира. — Вдруг он сам. — Странный способ суицида, — вслух размышляет папа. — Не самые подходящие для рождественской трапезы разговоры, на мой взгляд, — вставляет мама. — Садитесь за стол. — Любой сгодится, — выполняя мамино повеление пересесть, Кира не меняет тему. — Всё равно очевидно, что жизнь бессмысленна. — Кому очевидно? — Ларик является как инквизитор. — Тем, кто над этим задумывался, — я пинаю Киру ногой, но его уже не остановить. — Рождение — уже акт насилия номер один. Никто же не спрашивал, хотел ты жить или нет, верно? Тебя просто вбрасывает в этот мир. А дальше учись ходить, говорить, читать, считать, просиживай больше десяти лет в школе, а потом четыре года или шесть в универе — как выберешь. — А если ещё и выберешь классическую филологию — апофеоз бесполезности, — я пытаюсь пошутить, чтобы разрядить обстановку. — На фоне всего остального — она не более бесполезна, чем что бы то ни было, — замечает папа, подмигивая мне. — После лет, проведённых за учёбой — работа, работа до гробовой доски. Можно, конечно, ещё жениться, разводиться, рожать детей и проходить тот же путь с ними… — Ещё можно путешествовать, — мечтательно протягивает мама. — Да, но в итоге-то: что бы ты ни делал, — всё умирает с тобой, — заключает Кира. Это занавес, Боже. Он думает, что с Лариком получится философствовать на пустопорожние темы как с моим папой. Кира просто не знает моего брата — это провальнейшая из провальных идей. — И после совсем ничего не остаётся? — Ларик прихлёбывает чаем. — Неважно — тебе до этого уже нет дела, — Кира тянется за вторым куском кекса, игнорируя мои тычки под столом. — К тому же умереть можно буквально в любой момент. Нет особой разницы, когда — раньше или позже. Всё одно. Пялиться в экран или книгу… — Русский текст или латинский, греческий или английский… — вклиниваюсь я. — Идти по берегу моря или засохшей земле, — подаёт голос папа. Он следит за нашим полилогом с азартом, мол, посмотрим, во что это выльется. — Такое чувство, что я нахожусь в обществе закоренелых материалистов и безбожников, — фыркает Ларик. — «Будем есть и пить, ибо завтра умрем!». [3] — Я из этих, как их там… Гедонистов! Эпикурейцы там, все дела… — изрекает Кира, надеясь произвести впечатление духовно богатого юноши. Держу пари, он успел этого нахвататься, пока я готовился к экзамену по культуре Древней Греции. — Понятно, — кротко произносит Ларик. — Ты просто язычник и… — Мальчики, прошу вас, мы можем поговорить о чём-то другом? — мама накрывает ладонь Ларика своей, отчего брат замолкает. — А ты, Кирилл, ведь единственный ребенок в семье, да? — как ни в чём не бывало спрашивает папа. — Ну, почти. У меня есть младшая сестра, но мы не общаемся, — отзывается Кира. — Бывает такое, — машет рукой мама. — Мы с братом тоже, когда жили под одной крышей, почти не общались. Мой дядя Рома — байкер. Теперь они с мамой неплохо общаются. А когда я был помладше, он даже пытался научить меня водить мотоцикл. Но у меня с этим не задалось, как и с любым занятием, требующим концентрации физических сил и некоторой доли смелости. — А твои родители — наши ровесники? Может, родят ещё кого-нибудь. Будет трое — полный комплект для улучшения демографии. Двоих за себя и третьего — как вложение в будущее, — папа как обычно всё забыл. Я сто раз говорил ему, что родители Киры в разводе и упомянутая сестра — это дочь его отца от новой жены. Неловко выходит, но таковы мои родители. Это Дашина мама знает биографии всех членов семей её друзей до пятого колена. Мои же существуют в другой вселенной. — Вряд ли, — уклончиво отвечает Кира, натянуто улыбаясь. — Это как в той поговорке, знаете, ребята. Про завтрак, обед и ужин. Вот с детьми то же самое. Только наоборот. Старшего — посвяти Богу, среднего — раздели с обществом, а младшего — оставь себе, — папа осекается, запоздало догадавшись, что затронул больную тему. — Как-то странно получилось, — говорю я, не отрывая взгляда от тарелки. — Вы, вроде как, и старшего и младшего отдали Богу. — Замолчи, — скрежещет Ларик. — Нет, Ксандр прав, — примиряюще говорит папа. — Бог дал — Бог взял. — Но ведь не Бог… — семье не нравятся эти разговоры. Мы не скрываем произошедшего, но и не обсуждаем. И меня это неимоверно бесит. Если и есть в жизни что-то, раздражающее меня настолько — то это оно. — Объяснить зло — значит его оправдать. Уж чем-чем бы я занялся, но не оправданием зла, — папа поднимает руки в примирительном жесте. — Истинная правда, — поддакивает Ларик. — Свободная воля и всего-то. Человек волен выбирать. Кто-то выбирает неправильно. Отсюда и, так называемое, зло. — Хм, — их выученные ответы не удовлетворяют меня. — Я имел в виду, что не Бог забрал Симу. Это был дьявол. Прозвучало это крайне зловеще. Воцаряется тишина. Кира сидит с набитым ртом, не решаясь прожевать очередной кусочек, и переводит взгляд с меня на родителей, а потом на Ларика. — Ладно, мы пойдём, — наконец, я разрушаю это безмолвие. — Спасибо. Я встаю из-за стола, Кира поспешно делает то же самое. И мы с другом удаляемся в мою комнату — от греха подальше. Зря я сделал это, только праздничный обед испортил, а толку никакого. Моя семья не изменится — все так и будут вечно отводить глаза и переводить тему. Кира с разбегу запрыгивает на кровать. Разметавшись по ней, разглядывает листы с Илиадой на стене. Я предусмотрительно прикрываю дверь. Ларику явно не придётся по душе такое вопиющее нарушение правил приличия. — Будь терпелив и печалью себя не круши беспрерывной: ты ничего не успеешь, о сыне печаляся; плачем мертвого ты не подымешь, но горе свое лишь умножишь, [4] — тянет Кира выцепленную строчку с ближайшего листа. — Садись, — он чуть сдвигается и хлопает по свободному месту на кровати. Я послушно сажусь, и Кира кладёт голову мне на колени. Сам он забрасывает ноги в изголовье кровати. Некоторое время мы проводим в тишине. У него яблочные глаза. Зелёные яблоки под дождём — под серым августовским небом. — Сань, прости, — Кира глядит виновато. — Наверно, это из-за меня. Я начал неподходящие разговоры и всё такое. Иногда я бываю… Просто маленькой дрянью. Но я не специально. — Брось, — я и не думал обижаться. — Я сам виноват, мои пассажи были не к месту. Мне самому впору извиняться — отвратительно себя веду… Наш диалог прерывает неожиданно появившийся в дверном проёме Ларик. Он щурится, глядя на нас. — Что это вы тут делаете? — подозрительный тон. — Ах, вот всё и раскрылось! — Кира картинно прислоняет ладонь ко лбу. — Санечка! — он вцепляется в мою рубашку. — Ты должен меня понять! — Что?.. — я не вполне понимаю его задумку, поэтому не знаю, как ему подыгрывать. — Я любил тебя, но это сильнее меня! — театрально произносит он, скатываясь с кровати на пол. — Ларик украл моё сердце! — Кира становится перед ним на колени. — Меня зовут Илларион, — он краснеет то ли от смущения, то ли от гнева. — Я буду называть тебя, как ты захочешь! — Кира подползает к моему брату ближе, чтобы дотянуться до подрясника. — Пор-рождение ехидны, — заикается Ларик, вырывая свой подол из рук Киры. Он скрывается за дверью, резко хлопая ею. — Сань, дашь его номер, ок? — говорит Кира, как ни в чём не бывало, поднимаясь на ноги. — Зачем? — Буду слать ему сердечки каждое утро. Не понимаю, как в вашей семье мог завестись такой душнила. — По-моему, я сам не менее душный, — похоже на правду. — Нормальный, — мурлычет Кира. — Иначе как тебе удалось заарканить нас с Дашей? — Жаль, её здесь нет, — эта фраза вертится на языке с того дня, как мы поссорились. — Кстати, я хотел поговорить о ней. Стоит признаться, что мы уже неделю только и делаем, что подспудно разговариваем о ней. С того самого момента первого января, когда Кира прислал мне фото из инстаграма Даши, где она запечатлена с каким-то темноволосым парнем. Я, конечно, удивился, но предположил, что это её родственник, кузен, например — нечего сразу паниковать, могут быть разные объяснения. Но Кира уверил меня, что у Даши есть только двоюродная сестра Алина. У Киры началась настоящая истерия по этому поводу — он даже утверждал, что ему снова снятся кошмары, от которых он с трудом избавился. Я тоже не ожидал, что Даша, оставшись без нас, так быстро найдёт себе…эм, дружка? Но если это и так — мы-то, что можем поделать? Она наша подруга, и мы не имеем права ограничивать её в чём бы то ни было. Кхм, как пыталась делать она сама в случае с Дианой. — Пойми, Саня, я просто в панике, — Кира мерит шагами мой махровый ковёр. — Шлю ей мемы каждое утро, а она реагирует несчастным смайликом. Спрашиваю её про ту фотку, а она молчит. На звонки не отвечает. Я спать не могу в таких условиях… — И что за ужасы тебя посещают по ночам? — он заинтриговал меня, спящего почти спокойно. — Снова тот идиотский сон в разных вариациях, — Кира передёргивает плечами. — Там я один на катке, освещённый одной единственной лампой, а кругом темнотища — ни бортиков, ни трибун. И тишина — только скрежет лезвия по льду. Но в какую сторону я ни скольжу, везде пустота. А иногда лёд трескается, и я проваливаюсь… Брр. Я этого сна уже больше трёх лет не видел. Он пропал с тех пор, как появилась Даша. А без неё он снова вернулся. — Это всё печально, но не можем же мы заставить её… — я не договариваю «дружить с нами», потому что верю, что наша дружба ещё не окончена. — Всё не так просто. Вообще-то, — взгляд Киры становится лисьим. — Есть кое-что. Но я ни при каких обстоятельствах не должен был тебе говорить. — Сказал «а», говори «б», — повторяю любимую поговорку тёти Софьи. — Окей… Я скажу, но поклянись, что сделаешь вид, будто узнал это не от меня. — Слишком много клятв в последнее время… — и звучит чересчур загадочно. — Саня, серьёзно. Сделаешь вид, что сам догадался, понял? — Кира смотрит пристально. — Давай уже, — после драмы, разыгравшейся за столом, я не выдержу ещё одной разыгрываемой Кирой. — В общем, to make a long story short, [5] — Кира потирает ладони. — Помнишь последний звонок, да? — Когда вы заставили меня покупать виски, потому что я старший из вас? — по правде сказать, тот день запомнился мне именно этим. — Кхм, да. Дело в том, что когда ты перебрал и заснул на лавке, там на набережной, перед рассветом, мы с Дашей… Как бы выразиться… Блин, кто бы мог подумать, что это обозначается такими дебильными словами… — Кира мнётся, садится на мой письменный стол и не спешит с продолжением, глядя на меня с надеждой, что я пойму его мысль без слов. — Вы что-то сделали. Что? — я не совсем понимаю. — Ну, мы поцеловались… — он почти шепчет, наклоняя голову так, что глаза его скрываются за волосами. — Пару раз. Или больше… — О, — провозглашаю я, мигом позабыв все другие буквы и звуки. — Ммм, вот как. Без понятия, что происходит — такого развития событий я не ожидал не при каком раскладе. Это же Даша и Кира — мои лучшие друзья и лучшие друзья друг друга. А лучшие друзья не целуются! Но, допустим, если нечаянно и поцеловались в состоянии алкогольного опьянения… Пусть даже пару раз… Это ничего не значит. С кем не бывает, верно? Но почему Кира так смущён, настолько стесняется? Или для него это значит что-то особенное?.. Почему-то на ум тут же приходит тот случай, имевший место в одиннадцатом классе. Стоял на редкость холодный март, Даша и Кира курили за школьным забором во время большой перемены, а я стоял рядом. И Даша стала вздыхать, мол, как ей надоела зима, её нелюбимое время года, и куда же запропастилась весна и солнечные деньки. Тогда Кира выбросил из своего рюкзака учебники на ближайший сугроб и поджёг их. Полыхали они знатно, и снег под ними таял на глазах. Даша хохотала в мартовское небо, а я старательно делал вид, что пришёл не с ними. Но всё равно нас пригласили на воспитательную беседу с завучем всех вместе. А весна наступила ровно в срок, как бы Кира ни пытался приблизить её ради Даши. Сердце режет неясное подозрение: я разочарован и снова не могу разобраться, кого к кому ревную. Неотступная мысль: «лучше уж Даша, чем кто-нибудь чужой» — не спасает. Лучше никто, иначе я вмиг становлюсь третьим лишним. — Д-да, — Кира рисует пальцем круги на своих джинсах. — А потом я хотел спросить её, может быть, мы с ней, то есть, ну как бы, могли бы, это… Понимаешь? — Ага, — это неправда. Ничего не понимаю, но усиленно киваю, хотя Кира на меня даже не смотрит. — Но я не успел спросить, — Кире становится легче говорить. — Даша резко отстранилась от меня и сказала, что-то типа: «Прости, но я люблю Санечку». — Чего? — я хочу сморгнуть, но не получается. — С первого дня, как тебя увидела, — произносит Кира скороговоркой. — Но скрывает, потому что боится этим разрушить нашу дружбу и напугать тебя. Поэтому просила тебе не сообщать. Я и молчал. Я же не крыса. Но ты сам видишь, какая ситуация сложилась. Мне пришлось. Кира шумно выдыхает с видом человека, выполнившего свой долг, который мёртвым грузом давил ему на плечи. Он на глазах веселеет и, спрыгивая со стола, уже прицеливается занять своё прежнее место на кровати. — Эм, спасибо, что сказал, — мямлю я. И я отнюдь не уверен, что действительно благодарен ему за эту информацию. Подумать только — Даша любит меня! Это ещё более фантастично, нежели симпатия Дианы. — Эй, я поведал тебе это не просто так. Ты должен действовать, пока тот хмырь с фотки не забрал у нас Дашу. Смекаешь? — Кира снова заваливается на кровать. — Ну что, забились? — Д-да?.. — я бурчу вынужденное полу-согласие, полу-вопрошание. Кира хочет от меня слишком многого, а я ведь только отошёл от расставания с Дианой. А он предлагает, если я правильно понял, привязать к нам Дашу, намекнув, что она мне тоже не безразлична? Но так ли это? Я всегда воспринимал её исключительно как подругу и никогда не думал о ней, как о девушке. И уж точно в душе не чаял, что сам нравлюсь ей. Какой-то паноптикум. Но я готов немного соврать ради Киры, то есть ради нашей дружбы. Чтобы он не расстраивался: я ведь знаю, как сильно он привязан к Даше — без неё он пластом в своей комнате ляжет, а один я не смогу ему помочь. Поэтому я обречён. Мне остаётся роль Гермеса — постараюсь вывести Орфея и Эвридику вслед за собой из царства Аида. Наконец-то, мы нашли свои места на том барельефе. И лучше Кире действительно быть Орфеем, чем Ганимедом.