Оправдание зла

В моей семье к гражданским торжествам относятся пренебрежительно, предпочитая церковный календарь светскому. Всему есть достойная замена — праздники-двойники. Рождество вместо Нового года, а вместо дня рождения — именины. То есть день памяти того святого, чьё имя дано человеку. 17 января — день памяти епископа Александра, принявшего мученическую кончину. И день, когда я появился на свет. Забавно, что в церкви празднуют день смерти святого, а в миру — день рождения его тёзки. Но есть в этом какая-то естественная цикличность. Именины я всегда проводил в кругу семьи, но всё изменилось после смерти Симы. Стало как-то не до меня, поэтому последние два года я отмечал эту дату уже с Кирой и Дашей. Традиция, вроде как, сложилась, негоже её нарушать, пусть я и охвачен противоречивыми чувствами из-за Дашиного обмана. Не сказать, что я обиделся на неё за то, как обошлась со мной… Если подумать, с Кирой она, в целом, поступила не лучше. Но подоплёку её манёвра я не понял до конца. К тому же Даша не преминула намекнуть, что это будет не просто увеселительное времяпрепровождение. Мы собираемся не только устроить праздник в мою честь, но и провести собрание и мозговой штурм, некий консилиум по рассмотрению проблемы с Дианой. Все её планы мы узнаём исключительно от Даши, ведь именно с ней она заключила «сделку». По словам подруги, моя бывшая девушка — психически неуравновешенная особа с наклонностями маньяка. Я не задумывался о таком раскладе, ведь мне она всегда казалась милой. Ключевое слово — «казалась». Ларик уже вернулся обратно в семинарию после зимних каникул. Отпрашиваться и приезжать снова ради того, чтобы поздравить брата, не в его стиле. Мама и папа воодушевлённо предоставили в наше с друзьями распоряжение квартиру, а с гостями встретились на пороге — когда те прибыли, они собирались уходить. С ребятами в дом проникает морозный воздух, смех, запах дыма и сладкой ваты. Они являют собой очаровательное зрелище. Даша еле видна из-за воздушных шаров и как реликвию бережно держит перевязанную ленточкой коробку. Кира одной рукой прижимает что-то к груди, а другой уже ставит на пол огромную клетку. Боже, кажется, он привёл в исполнение свои угрозы. Давненько он обещал одарить нас с Дашей каким-нибудь питомцем. Но её спасала отцовская аллергия на шерсть, а мне никакой недуг на помощь не пришёл. — Это шиншилла, — гордо объявляет Кира, извлекая из внутреннего кармана куртки пригревшегося там зверька. — Мы чуть не переругались по дороге, выбирая ему имя. В итоге, нашли компромисс — его зовут Лютик, а полное имя — Люциус. Но ты можешь переименовать. На, — он вручает мне сонный серый комочек. — Э, спасибо, — неловко беру Лютика в руки, поминутно страшась быть укушенным. Но грызун миролюбив и благосклонен. — Какая зверюга, — папа успевает погладить шиншиллу, перед тем как уйти. Я остаюсь за хозяина — в двойном смысле. Пока Кира засыпает клетку опилками и устраивает Лютика в новом домике, а Даша привязывает шарики к книгам и раскладывает их по кругу, я водружаю в середину стола торт её приготовления и расставляю посуду. Мама оставила несколько блюд: в основном, закуски, и все сплошь зелёные. Её вегетарианство медленно, но верно эволюционирует в веганство. Закончив с шариками, Даша устанавливает на торт свечки в форме цифр: единица и девятка, обозначающие последний год, когда я могу считаться тинэйджером. Неосознанно я стараюсь избегать прямого взгляда на неё. Но она вместо этого действует решительно — достаёт из своей сумки пару книжек. — Дополнение к торту, — она протягивает мне «Один день в Древнем Риме» и сборник университетских научных статей. Я благодарю её кивком и неловкость между нами начинает исчезать. Нет смысла дуться — нам с ней делить нечего, раз она всё объяснила и сожалеет. В конце концов, мы ведь с ней, можно сказать, дружим «по поводу» Киры. Не было бы его, как связующего звена между нами, едва ли нашим путям суждено было пересечься. Но я рад, что они всё же пересеклись. Когда все приготовления завершены, Кира включает плейлист с моими любимыми песнями, который мы собирали вместе на протяжении двух с половиной лет. Мы садимся за круглый, «артуровский», как его прозвала Даша, стол. По правую руку от меня Кира — он необычайно весел сегодня и явно не из-за моих именин, а слева Даша с зажигалкой в руках. — Загадывай желание, — потирает ладони Кира, когда я склоняюсь над пламенем. На мгновение я замираю. Преимущество в виде желания греет душу. Я мог бы загадать, чтобы Диана влюбилась в кого-то другого вместо Киры. Или чтобы мы разработали гениальный план. Но мне нужно другое — существование без сожалений. Если б я действительно верил, что погашенные моим дыханием огоньки могут что-то исправить… Я задуваю свечи под нестройный дуэт «happy birthday», «ура» и аплодисменты, а сразу после Кира лезет обниматься, втягивая в это и Дашу. Она не противится, ну а я и вовсе счастлив, ведь в их объятиях умиротворение. Я начинаю разрезать торт: шоколадный, со взбитыми сливками и малиновой прослойкой. Кира подливает в чай ром, конфискованный из папиного бара. Но я знаю, он не был бы против, ведь вино веселит сердце человека. — Не пойми неправильно, Сань, — начинает Кира, оглядывая оставленную мамой зелень. — Я любую еду уважаю, в принципе, но… Другой не предвидится, да? — Аскеты и столпники слегка презирают пищу, — Даша ломает кусочек торта вилкой. Мне остаётся только кивнуть. Она, в общем-то, права. Папа и мама с каждым годом всё больше становятся похожи на исихастов. — Бывает, — Кира пожимает плечами, будто такое и впрямь случается сплошь и рядом, и берёт чашку. — Моя маман тоже помешалась на всяком «пэпэ», — ненавистную аббревиатуру он выговаривает, передразнивая тётю Софью. — Нам повезло, что у нас есть Даша, — он посылает ей блаженную улыбку. — В самом деле, — и я вполне искренен. Превозмогая себя, смотрю ей в глаза — она отвечает благодарным взглядом, подтверждающим, что наш конфликт исчерпан. Играет очередная песня The Hollies, Лютик что-то громко грызёт, кулинарный шедевр Даши почти доеден. Кира, перешедший на ром без чая, тянет нас танцевать. Должно быть, со стороны это выглядит ужасно — нелепое круговращение и дёрганье не в такт, но зато весело. Мы с Дашей долго втягиваемся, будто хромаем мы, а не он. Но уж если начнёшь скакать и вертеться с Кирой, попеременно подпевая тем песням, слова которых помнишь, то остановиться тяжело. — Нам нужны «Ромашки»! — провозглашает Кира, когда нам уже трудно дышать, а щёки болят от смеха. — Срочно! Мы орём во всё горло, перекрикивая колонки, песни Земфиры сменяют одна другую. Весь мир вертится: жёлтое, оранжевое и зелёное, мои любимые лица. Мы лопаем шары, прыгаем с дивана на кресло, а оттуда на пол, сворачиваем стулья, носимся как угорелые. Бесимся, хоть это слово и не понравилось бы моему духовнику. Как дурные непослушные дети без взрослых забот. Инок утверждал, что реальности не существует. Мол, это абстракция, конструкт. Я хочу верить ему сейчас. Если реальность — результат договора, значит сейчас мы сговорились прожить хотя бы час так, будто всё хорошо. Сотворили свою реальность такой, какой захотели. — Мне так интересно, а с ними не очень! — подпеваю я и не слышу собственный внутренний голос. Бесконечный монолог с собой прерывается. Кроме этих строчек у меня в голове нет ничего. — Дарю время, видишь: я горю! — заливается Кира. — Кто-то спутал и поджег меня, аривидерчи! — выкрикивает Даша. — Не взлетим, так поплаваем! — поём мы хором и втроём бухаемся на диван, впадая в краткосрочный ступор, наступающий после бурного веселья. Трек сменяется следующим, более спокойным. Лежим в такой огромной луже, прости меня, моя любовь… Мы стараемся отдышаться, разметавшись: волосы Киры так и норовят попасть мне в рот и глаза — я отплёвываюсь, а Даша пытается скинуть с себя его ногу. Снова возня, хихиканье и сладкие ромовые вздохи. — Ну, хватит, бешеные, — журит нас Даша, но её голос совсем не строгий. — У нас мыслительный процесс не сдвинулся с мёртвой точки, — она шутя грозит указательным пальцем. — Бе, мыслительный процесс — скукотища… — Кира прикусывает её за палец. — Чтобы мыслить надо музыку сменить, — предлагаю я. — Подойдёт Ameno какое-нибудь на фон. — Ха, у нас же не заседании масонской ложи, — Даша освобождается и легонько щёлкает Киру по носу. — Точняк! — Кира подаётся вперёд и накидывает на голову капюшон толстовки. — Объявляю собрание открытым! — мы с Дашей одновременно ойкаем, поскольку он хлопает нас по бедрам. Не успеваем мы возмутиться, как он вскакивает и садится напротив нас на стол, со скрипом сдвигая посуду позади себя. — Саня, прости, — Даша тянется рукой к моему лицу, когда место между нами пустеет. — Но нам придётся обсудить это. В ущерб твоей днюхе. — Я совсем не против, — заверяю, пока она пропускает мои кудри через пальцы. — Плотские утехи и мирские развлечения моя семья презирает не меньше, чем еду. — Кстати, эти рулеты из авокадо вполне съедобны, — доносит до нашего сведения Кира, держа в руках тарелку. Его лихорадочный румянец угасает. — Если рассматривать их как закуску. Никто не решается говорить о проблеме с Дианой — оттягиваем неприятный момент. Мне хочется уточнить, что плохого в том, чтобы Кира начал встречался с Дианой. Я же от этого не умер, хоть она та ещё манипуляторша, но в теории… Не легче ли пойти ей на уступки, чем разбираться со следствием? Сделать вид на пару недель, что её план удался, а потом расстаться с ней под каким-нибудь предлогом. И Даша, выходит, не причём будет, если Кира сам бросит Диану. Вслух я этого, конечно, не выскажу. Возможно, во мне говорит затаённая обида и я всего лишь жажду отмщения за себя. К тому же Диана может не успокоиться — потребует мирить их. Или сотворит другую пакость, нельзя этого исключать. Но самое главное: отдать Киру Диане, пусть и на две недели — немыслимо! Я от неё натерпелся, а она меня всего лишь использовала. Представляю, как несладко придётся Кире от её повышенного внимания и постоянных разговоров о её великолепии. Но если пойти на её условия неприемлемо, а обдурить не получится, то что остаётся? Выяснить, кто на самом деле убил Орлова. Но как мы это сделаем, если следствию это не удалось? Компания у нас не для расследования преступлений: один из допотопных времён, другая людям предпочитает печатный текст, а из-за третьего преподы погибают. Да уж. Но другого способа избавиться от спекуляций Дианы лично я не вижу. Как мы пришли к этому? Древние греки назвали бы это судьбой. Роком. Фатумом. «На три мы все поделили, и часть получил свою каждый». [1] Трёхликие мойры пряли, отмеряли и резали без устали. И мы получили то, что получили. — Короче, — я выпрямляюсь и стараюсь говорить по-деловому. — Только если поймают настоящего убийцу, Кира будет в безопасности от посягательств Дианы. Поэтому нам нужны подозреваемые: вычислим убийцу — отделаемся от любого шантажа. — Тогда первый кандидат — сама Диана, — с готовностью отвечает Даша, словно давно об этом думала сама. — Она всё подстроила. — А мотив? — мне не очень-то приятно думать, что девушка, с которой я встречался, может оказаться убийцей. — Она же проводила Киру до самого кабинета, так? — объясняет Даша. — Осталась под дверью подслушать. Узнала то, что её огорчило. Когда Кира вышел, зашла и отомстила. Из ревности. И с далеко идущим расчётом. — Как вариант, — мне представляется это маловероятным. — Но симпатии симпатиями, а вот пойти на такое преступление из-за них… — Вся её затея, в целом, какая-то упадочная, — Кира откладывает рулеты. – Неужели она думает, что можно свести кого-то с кем-то, просто посоветовав? Типа человек не сам выбирать должен? — Безысходность, — резюмирует Даша. — Остальные способы она перепробовала. — Другие подозреваемые? — осведомляюсь я, словно судья. Чтобы снизить градус церемонности, откидываюсь на подушки. — Ну, я никого не хочу обвинять, но… Есть же Гера, — нерешительно предполагает Кира, спустя несколько минут, которые я провёл, пялясь в потолок. — Который с истфака? — уточняет Даша. Я тоже смутно припоминаю высокого парня с длинными волосами. — Он сейчас на третьем курсе, — кивает Кира. — Мы с ним часто видимся в курилке. Однажды я обмолвился, в самом начале года, что Орлов достаёт. И тогда он рассказал, — голос у Киры дрожит, он закидывает ногу на ногу. Даша пересаживается на стул, поближе к нему, и кладёт ладонь на колено. Только тогда, сглотнув, он продолжает. — Правда, это было летом после первого курса, когда они поехали на археологическую практику. Что-то там раскапывали, жили в палаточном лагере, в жару ходили полураздетые. И Орлов постоянно фоткал исподтишка, когда они загорали, — он сжимает кулак, костяшки белеют. — И чем кончилось? — у меня во рту пересыхает. — Гере и остальным парням это надоело. Они как-то поймали его за этим занятием, отобрали у него фотоаппарат и выкинули в море. А фотографу пригрозили, что в следующий раз волнам предадут его. — Правильно сделали, — Дашу передёргивает. — Но всё-таки два года назад… С тех пор Орлов докапывался до Геры? — Кира отрицательно качает головой. — А давно ты его видел? — В тот самый день — не видел, — Кира задумывается. — Но это ничего не значит. — Хм, и кто остаётся? Мы снова затихаем и задумываемся. Стратегия у меня заведомо проигрышная — в академии учится больше двух тысяч человек. Плюс нельзя исключать причастность к убийству преподавателей и персонала. Впрочем, я не силён в этом деле — детективов мало читал. Но искать одного человека с верным мотивом и отсутствием алиби в такой толпе всё равно, что комедии Дифила на пепелище Александрийской библиотеки. — А у следствия вообще есть подозреваемые? Это можно как-то узнать? — я задаюсь этим вопросом вслух. — Отпечатков нет, — напоминает Даша. — Кстати говоря, а где они? — я хмурюсь. — Неужели кто-то планировал это убийство давно и пришёл в резиновых перчатках, чтобы не оставить следов? — Обязательно в резиновых? — Кира разливает остатки алкоголя. — Как насчёт обычных? Зима же. — Значит, кто-то зашёл прямо с улицы? — Погодите, а труп же нашла лаборантка? Ирочка? — не унимаюсь я. — Да, её даже допрашивали, вроде. Мало ли это она укокошила начальника, потому что он завалил работой, — усмехается Кира, подавая нам стаканы. — А не могла она быть поблизости во время убийства? Она же вечно ошивалась там, где Орлов. Ей ничего не стоило услышать и увидеть нечто, не предназначавшееся для её ушей или глаз, — я принимаю бокал и сочиняю на ходу. И сам себе не верю. — Ты намекаешь, что она знает, кто убийца? Но при этом не сообщила полиции имя? — мотает головой Даша. — Знать наверняка, может, и не знает, но у неё должны быть предположения. Она же явно об этом думала, как верный сподвижник Орлова, — подвожу черту я. — И что дальше? — разводит руками Даша. — Её измышления нам помогут? — Да, рубить с плеча — гиблая затея, — я делаю глубокий вдох. — Но у нас не так уж много времени и путей решения. Надо проверять любые догадки. Может, попытаться её расспросить? И посмотреть, что из этого выйдет. — Спрашивать о таком? И кто этим займётся? — Даша теребит браслет на запястье Киры, усевшегося обратно на стол, рядом с ней. — Я могу с ней поговорить, — предлагаю я. — Она меня хорошо помнит, и отношения у нас с ней неплохие. К тому же, — вдруг вспоминаю. — Я оставил у неё свою флешку. — Сань, да ну, хрень какая-то, — Кира морщится. — С чего бы она пустится в откровения? — Я её заставлю, — такие заявления не в моём духе, но я действительно готов пойти на это. Просто хочу сделать хоть что-то, чтобы помочь Кире. Я нажимаю «стоп» на смартфоне, и музыка в колонках умолкает. — Мне хочется, нет, я должен помочь, пусть я могу немного, но всё лучше бездействия. Однажды оно меня уже погубило. И не только меня. — Ты о чём? — Даша настораживается. — О Симе. Вернее, о его смерти, — я растягиваю слова. Мне тяжело их произносить. Но я знал, что время для них обязательно настанет. — Он же утонул, — Кира не сводит с меня глаз. — В смысле? Ты же говорил мне, что он попал под машину, — Даша склоняет голову набок. — Сима отлично плавал, а дорогу переходил только по пешеходным переходам. Это не гарантии, конечно, дело в другом. Просто… — я должен выговорить, но слова будто ускользают и не поддаются мне. Точно я впервые пытаюсь произнести сложное слово на иностранном языке. — Его убили. Воцаряется плотная, ощутимая кожей тишина. Бездумный зверёк, который не догадывается о своей смертности, беззаботно шуршит опилками. Я поднимаюсь и замираю, опершись руками о спинку пустующего стула рядом с Кирой. Разглядываю древесные узоры на столе. Он старый, родители перевезли его из Санкт-Петербурга, из бабушкиной квартиры. Говорят, он служил ещё моему прадеду. Сима любил прятаться под этим столом по праздникам, когда его накрывали длинной белой скатертью. Я не рассказывал правды о брате из стыда перед миром, Симой и самим собой. Мы не разговаривали о его смерти с родителями и Лариком. Мы молчали, потому что объяснить зло — значит, оправдать его. Но мне так не хватало этих разговоров. Возможно, словами мы бы похоронили Симу по-настоящему, ведь земляной зев могилы — это морок и сон, он вторичен и иллюзорен. Гроб не в силах скрыть человека, пока он жив в недрах твоего сердца. Пока не объяснишь себе, что отныне его нет — он есть. И Сима был для меня, не переставал быть с момента его рождения, когда я впервые взял его на руки, слишком тяжёлого для ещё маленького меня. Не было того вечера, когда он не вернулся домой. Не было бессонных ночей, звонков в полицию, пустого и холодного леса, поисковых отрядов. Трупа, вынесенного на берег, который мы опознали по куртке — его не было. А Сима был. Потому что мы никогда не заикались о том, что его может не быть. И я жил три года, оглушённый диссонансом между отсутствием его присутствия, безмолвием и виной. Ведь он не вернулся домой тем вечером и его останки гнили в земле из-за меня. Но когда бы я ни пытался заговорить об этом с семьёй, меня всегда останавливали. Отчасти, я могу их понять — они просто не хотят терять это обманчивое присутствие. Единственный, кому я открыл неприглядную истину — мой духовник. Отец Андрей знает всё от мельчайших подробностей тех дней до досконального описания того ада, который поселился во мне после. Мы оба храним в тайне исповеди игольчатый мороз и черноту февральского неба. Комфорт и мягкость дома, который я не захотел покидать, чернильные страницы книги, которую я не захотел откладывать. И голос моего брата, просивший пойти с ним во двор лепить снеговика. Мой каиновский ответ, разве я сторож: не мог бы он пойти один — это недалеко, под окнами. Сима пошёл один. И больше не вернулся. — Его тело нашли спустя четыре дня, на берегу речки в лесопарке за несколько километров от нашего дома. А того, кто с ним это сделал, нашли через неделю, — хриплю я вслух, не глядя на моих друзей, и обрушиваюсь на стул. Вспотевшие ладони липнут к прохладной спинке. — И всё потому что я не внял его просьбе и не пошёл гулять с ним. Кира спрыгивает со стола и заключает меня в объятия. Даша присоединяется к нам, молча поглаживает, пусть и сама дрожит. Горячая, мокрая и солёная щека Киры касается меня с одной стороны, а с другой я слышу учащённое биение Дашиного сердца — такое чёткое под тонкой тканью. Я произнёс это во всеуслышание и меня никто не перебил, исполнил то, о чём мечтал с того злополучного вечера. Символично, что произошло это в мои именины. И я не жалею — грусть от воспоминаний ничто перед облегчением от груза, довлевшего надо мной как личный дамоклов меч. Я рассказал об этом не чтобы меня пожалели, но, чтобы поняли. — Ты не был виноват, — сбивчиво шепчет Кира. — Не по твоей вине плохие люди совершают плохие вещи. Или бы я тоже кинулся всех винить. Себя, что родился. Родителей, что развелись и забили на меня. Всех остальных взрослых, которые ничего не хотят замечать. Получается, все понемногу виноваты. Я буквально физически ощущаю, как тяжело ему это произнести, но он справился. Он сказал это не только о моём брате, но и о себе, и о других. Принял то, что я, сторонний наблюдатель, так долго не могу принять. Мне просто нужно было, чтобы кто-то разрушил заклятие, расколдовал меня — произнёс это вслух. Снял с меня вину и ответственность, от которых сам я избавиться не могу. Отец Андрей десятки раз говорил мне, что нельзя всё предусмотреть, что по-настоящему контролировать мы не можем никого, кроме себя… — Послушайте, — я нехотя разрываю отчаянные объятия. — Прошлое не закрасить, и Симу не спасти задним числом. Но нам я помочь могу. И всё для этого сделаю. Теперь я уверен, что мне не отсидеться за книгами, не спрятаться за цветами — да я и не хочу. — Мы сделаем это вместе, — Даша вытирает мои слёзы, смешавшиеся с Кириными. У неё потекла тушь — я впервые вижу её в таком состоянии. — А сегодня больше не будем думать об этом. Включайте что-нибудь повеселее. И посмотрите, не осталось ли чего в баре. Пока Даша уходит в ванну, чтобы привести себя в порядок, я включаю Red Hot Chili Peppers, а Кира выходит на балкон покурить, не накидывая куртку. Я останавливаюсь у открытой двери, обдаваемый морозным январским воздухом. Крупные снежинки едва различимы за окнами с морозными узорами. Кира прикладывает ладонь к стеклу — её тепло растапливает дендриты и трихиты. И когда он отнимает её, остаётся прозрачный след. Меня посещают печальные мысли при виде этого нейтрального, на первый взгляд, действия. Неужели юность, дружба, сама человеческая жизнь так же случайны и скоротечны, как оставляемые знаки нашего присутствия? Отпечатки ступней на песке, дыхание на окне, буквы на бумаге, отзвук музыки, эхо наших голосов… Приходящие и мимолётные явления, почти призраки. Вот они — существуют в момент моего девятнадцатилетия, но как их продлить? Как узнать, каков их срок и остановить, заморозить, чтобы они вечно принадлежали мне? Мне страшно отвести взгляд от следа ладони моего друга. Страшно взглянуть на него — вдруг он исчезнет, растает как иней. Вдруг от него тоже ничего не останется, как от Симы, кроме фотографий, игрушек и памяти?.. Да, я потерял брата, но за друзей, с которыми Бог свёл меня так ловко и случайно, я буду бороться. Я стал общаться с ними из необходимости, из любопытства — теперь не мыслю без них себя. — Кира, — говорю я, вдыхая приторный запах дыма. — Пообещай мне кое-что, ладно? — Мм? — он оборачивается ко мне. — Пообещай, что не никогда меня не оставишь. А я обещаю, что не позволю никаким уродам тебя отнять. — Саня, — он расплывается в улыбке. — Забились, — протягивает кулак, чтобы я прикоснулся к нему в знак скрепления договора. — Вы с Дашулей ни за что от меня не отвертитесь. Сам же знаешь, что грех оставлять свою первую любовь, — последние слова он прибавляет, глядя мне за спину на вернувшуюся Дашу. — О чём речь? — она опускает руки мне на плечи. — Да вот обсуждаем тут с Саней «Апокалипсис», — в стиле Киры нахвататься вырванных из контекста цитат и щеголять ими. — Если ты о том месте в послании к Ефесской церкви, то речь в нём идёт о другом, [2] — я, кажется, упустил нить разговора или попросту не поспеваю за ходом Кириных мыслей. Но отрывок и толкование Лопухина я помню хорошо. — В богословском смысле… — Есть разные трактовки, — Кира прерывает меня, махая рукой. — Но с тем, что нельзя оставлять первую любовь не поспоришь, правда, Дашуль? — Что за прикол? — Даша отходит в глубь комнаты. — Да так, одна переписка навела на мысль, — говорит ей Кира, убирая вейп. Я не понимаю, о чём речь: мне он ни о какой переписке не говорил. — Раз уж сегодня день откровений. — В первую очередь, — Даша подавляет нервный смешок. — Сегодня день рождения Саши. Кстати, ты в какое время суток родился? — обращается она уже ко мне, явно желая сменить тему. — Утром или вечером? Может, ночью? — Мама говорила, что рожала меня несколько часов, — изо всех сил напрягаю память. — К трём, вроде бы, я окончательно соизволил явиться на свет. — Вот! — Даша смотрит на часы. — Пятнадцать-пятнадцать. Будем считать, ты родился. Надо выпить! Кира, что осталось в баре? — Сейчас посмотрим… — Кира уже раскрыл створки и нацелился на остатки запасов моих родителей. — Я забыл: градус повышать или понижать надо? Разошлись мы, когда окончательно стемнело. Развезло нас так, что пришлось выходить во двор и растирать щёки снегом, пока Кира с Дашей ждали такси. Мы глупо хихикали и двух слов связать не могли. Даша с Кирой безуспешно пытались обсудить тему, связанную с какими-то фотографиями. Растягивая и коверкая слова, Даша то и дело спрашивала, почему она не нравилась одноклассникам. Кира отвечал, что она была невыносимой злючкой, к которой подступить было страшно. Потом он твердил о некой загадочной переписке, которую ему скинула Тая, а Даша его совсем не понимала, как и я. Когда они, наконец, уехали, я вернулся домой пить кофе — мой папа убеждён, что это помогает протрезветь. Кира сообщил мне в мессенджере, что ему пришлось волочь Дашу до самой её квартиры, поскольку она уснула, едва сев в машину. Странно, выпила она не больше нашего. От спиртного меня клонило в сон, но задремать в папином кресле под абажуром я не успел — родители вернулись. Было достаточно поздно и со стороны, должно быть, казалось, будто они нашкодившие подростки, которые вернулись не вовремя, а я строгий отец, дожидавшийся их в ночи. Они стряхнули с себя снег и на цыпочках вошли в зал, что-то пряча за спинами и заговорчески перешептываясь. — Ксандр, принесли тебе почту! — папа подмигивает мне. Посылкам я не удивляюсь — дедушка с бабушкой присылают их каждый год. Мы редко видимся: они важные архитекторы из Петербурга, живут там в большой квартире на набережной, откуда мой папа сбежал в юности. — Письмо от твоего брата, — мама протягивает мне конверт. В голове ещё шумит, поэтому, когда я разрываю конверт, строчки плывут и буквы не желают складываться в предложения. Ларик, тоже мне любитель эпистолярного жанра, написал бы смс. Прилагая титанические усилия, читаю: «Если человек проживёт и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, — суета! Александр, поздравляю с именинами. Ты, я знаю, довольно умный, и читал Экклезиаста, из которого цитата выше. Но одного ума мало — нужна мудрость, которая не в твоей эллинистической литературе, а в любящем сердце. Желаю тебе обрести её и больше не устраивать того безобразия, которое мы имели неудовольствие узреть на Рождество. Береги родителей, которые столько лет берегли тебя. Ты их опора, пока меня нет рядом. P.S. Скажи своему другу, чтобы он прекратил слать мне всякого рода непотребства. Я убеждён, что ты знаешь о его проделках.

Твой брат Илларион».

— Ну что? Утешительно или назидательно? — обнаруживаю папу, сидящим на полу с ножницами. Он пытается вскрыть коробку с подарком. — Или Ларик в своём репертуаре? В своём — это мягко сказано. Люди так не пишут и тем более не разговаривают. Впрочем, я недалеко от него ушёл, как и вся наша семья — может сложиться впечатление, что мы презираем саму идею говорить нормальным человеческим языком из-за глубокого внутреннего убеждения. Но посыл Ларика мне понятен, и ему удалось меня устыдить. — У Лареньки просто такая роль, — говорит мама, присаживаясь рядом со мной, на подлокотник кресла. — Он же старший брат. — Роль?.. — у меня перещёлкивает где-то в районе виска. По мнению мамы, он поучает не потому что нудила, а из чувства долга? — А у вас тоже такая роль — не говорить о Симе? — мне сложно сдержаться. Пусть глупо, но раз уж я смог поговорить о Симе с друзьями, то терять нечего. Когда-нибудь мы должны это обсудить, так почему не сегодня? — Саша, — мама наклоняется и берёт моё лицо в ладони. Она смотрит мне в глаза долго-долго, а я не отвожу взгляд. — Мы говорим о Симе не так часто, как тебе хотелось бы не потому что забыли о нём. Мы любим его точно так же, как и раньше. Но он умер, солнышко, как ни больно это признавать и произносить, но это так. Его больше нет рядом. А вы с Ларенькой здесь. — Именно, — поддерживает её папа, сквозь треск разрезаемого картона. — Мы могли бы говорить только о нём, круглыми сутками, залить всё своей печалью, но что толку, Ксандр? Важнее сберечь радость для тебя и Ларика: вас двое, и вы живые. Разве забыть об этом не было бы предательством? Я всю жизнь смотрю на папу и поражаюсь тому, как ему удаётся оставаться таким весёлым и неунывающим в любой ситуации. Он лёгок в общении, лёгок на подъём и легко относится к жизни. Но я никогда не спрашивал, насколько тяжело ему даётся эта внешняя лёгкость. И мама, сохраняющая спокойствие, чтобы остальные не ударились в истерику, ему под стать. — Спасибо, — произношу я пересохшими губами, сжимая мамины руки. Она целует меня в лоб, а потом садится за пианино и начинает наигрывать пассакалию Генделя. — О, бабушка прислала гипсовый бюст собственного производства! — папа извлекает из упаковки один из предназначенных мне подарков. — А дедушка, в таком случае, чтобы не ударить в грязь лицом, наверняка построил для тебя дом на Петроградке. Ну-ка, я уже слышу, как звякают ключи… Мы с мамой смеёмся. Пожалуй, это один из лучших праздников в мою честь за последние пять лет. Я рад. Сегодня мы будем спать спокойно. Я и Сима. Мы существует по-разному, но любят нас всё ещё одинаково. Мертвецов важно помнить, но ещё их надо вовремя хоронить. Отец Андрей советовал мне «выбраться из скорлупы», чтобы зажить нормально: разбить вакуум из древних книг, печальных песнопений и молчания моей семьи об утрате. Но я не понимал раньше, как это работает. Моя боль не проходила из-за обиды на родителей, я злился на их бессердечность, как если бы Сима был жив, а потому не осознавал его смерти. Но я вышел в мир, который не ведал о существовании моего брата. Для людей за пределами нашей квартиры, нашего круга общения, Сима никогда и не жил. Они молчат не из упрямства, а из естественного незнания. Они не знали и не узнают о нём, потому что он сам не заявит о себе. Ведь рассказать окружающим об ушедшем незнакомце, значит призвать лишь его призрак, не более. Как в случае с Дворянкой. Но мир несравнимо больше моей семьи, его молчание глубже и немее, его урок мудрее — мне пора отпустить Симу. Нельзя привязать к себе ни мёртвого, ни живого — попытка Орлова это доказала, Дианина подтвердила. Спланированные связки плетутся из лжи и страха, угроз и преступлений. И нет связи более крепкой, чем любовь — избранная свободно, а не навязанная, и оттого настоящая.