***
Он просыпается, как будто падает в колодец — быстро, неотвратимо, желудок скручивает страхом, сердце сжимает тисками. Болит всё тело сразу, но в этой симфонии тупой ноющей боли ярче прочего звучат сорванное горло и стёртый до крови задний проход. Физически — бывало и хуже, но так плохо в целом ему ещё не было. Сергей открывает глаза, оглядывает привычное уже убранство его спальни, но в кровати он не один. Тяжёлая рука лежит на его талии, спину греет чужое тепло. И дыхание — шумное, жаркое — в затылок, разгоняющее мурашки по шее и вниз к позвоночнику. Разумовский не двигается, заставляет себя дышать, как обычно. Только бы не разбудить, и тогда… «Что — тогда?» — спрашивает у внутреннего голоса Сергей. — «Придушишь его цепью от ошейника?» Момент хороший, другого может и не подвернуться, но… Цепь короткая, да к тому же загремит, если пошевелиться. И по силам у них жуткий дисбаланс: вчера Олег скрутил его, как ребёнка, в два приема, хотя бритва была у Сергея. Скрутил, избил, а потом… Воспаленные глаза щиплет от новой порции слёз, взгляд заволакивает пеленой. Остатки сна уходят, а их место занимают эмоции и воспоминания. Ад, через который Олег заставил его вчера пройти — то, от чего он до сих пор не оправился. Сдерживать громкие горькие рыдания сложней всего: Сергею надо лежать тихо, дышать ровно, а иначе Олег проснется и всё продолжится — если не так же, как вчера, то как-нибудь иначе. Это лабиринт ужаса и боли, и выхода Разумовский не видит. Он не уверен даже, что этот выход существует. Хуже физической боли — то, как от нервного перенапряжения тяжело на сердце, как потеют ладони, как перед глазами всё прыгает. Так, будто паническая атака продолжалась шесть часов, а потом ещё парочку — так, будто она до сих пор не закончилась. Разумовский с тоской думает об упаковке успокоительного в его тумбочке у кровати в общаге. Он нечасто его пил, только в сессию, когда нервы сдавали, а он — нет. Сергей представляет цвет упаковки, зеленую полоску на белом, листик, криво нарисованный на углу коробочки. Мечтает о крепком сладком ликере, который они как-то распили на троих с Игорем и его девушкой. Утром Сергею было очень плохо, но в моменте — вот тогда, когда Игорь играл на гитаре, а Юля подпевала — как же тогда было хорошо, тепло и спокойно… Вот бы снова оказаться там, хоть на часок, где безопасно, где тело лёгкое, а голова пустая. И где друзья укрывают тебя, пьяного и беспомощного, одеялом, и откладывают гитару, чтобы не разбудить. Следующая мысль ужасает: а он ведь не думал о друзьях последние пару дней. Он не думал! Не ждал, что Игорь поднимет тревогу и будет искать его, не вспоминал ни Юлю, ни Диму, ни детдомовскую подружку Марго. Все его эмоции — как негативные, так и все прочие — относились к похитителю. Словно между Сергеем и всем, что было ему раньше безумно важно и дорого, Олег выстроил стену, а сам оказался по эту сторону. Даже сейчас, в руках Волкова, он чувствует себя… странно. Не безопасно, конечно, нет — головой Разум четко понимает, что он в руках маньяка, который неоднократно его пытал и насиловал, с каждым разом всё более изощренно. Но тело, считывая от Олега волну спокойствия, тепла и умиротворения, чувствует себя комфортно. Осознав это, Разумовский медленно подтягивает руку ко рту и беззвучно плачет от стыда. Он может снова напасть, обернуть цепью шею Волкова и держать, пока один из них не умрёт, но не решается. И дело не в длине цепи, совсем нет. Он знает, что силой Олега не победить, что сбежать ему поможет хитрость и немного терпения, но это всё равно ощущается, как предательство, будто бы он идет с собой на компромисс. Будто бы он хочет остаться. От слёз закладывает нос, дышать становится трудно. Сергей тихонько сопит, боясь сделать лишнее движение. Он только сейчас в полной мере осознает, что Олег проспал с ним всю ночь — такого никогда раньше не было. Похититель всегда оставлял его без света ровно в десять вечера и уходил к себе. Разгадка приходит горячей волной удушливого стыда. Вчера после наказания, когда Разумовский очнулся второй раз, он был уже в душе, развязанный, а Олег отмывал его от спермы и мочи. Там с ним и случился настоящий истерический припадок: Серёжа смутно помнит, как его дико трясло, будто одержимого. Как он рыдал, орал и цеплялся за одежду Олега, хватал его за руки, не контролируя себя, как умолял его остаться. Просил Олега не оставлять его, побыть с ним и обнимать его, называл маньяка ласковыми словами. Как жался к нему, когда Олег поднял его на руки, мокрого и дрожащего, и понес в кровать. И, действительно, обнимал его и гладил по голове, пока рыдающий Серёжа не отключился от нервного перенапряжения. Вот оно как — когда предает собственное тело. Сергей крепче прижимает руку ко рту, едва не скулит от жалости к себе и стыда. Господи, как он мог так унижаться перед его мучителем, чуть ли не руки ему целовать! Как он мог! А теперь не лучше — лежит в руках психопата и садиста, и от объятий ему комфортно! Как будто бы не было этих бесконечных дней, полных страха, боли, крови и насилия. Ему хочется того, что было ночью — чтобы Олег гладил его и обнимал, и от этого мерзко и тошно. Серёжу мелко трясет. Дрожь его тела прерывает чуткий сон похитителя. — Доброе утро, котёнок, — хриплым со сна голосом рокочет Олег ему в ухо. Ответить Серёжа не может — только плакать, зажав рот руками. Волков ворочается, придвигается ближе, тычется утренним стояком в поясницу Серёже, и того передёргивает. Полноценной паники нет, но он с трудом сдерживается, чтобы не совершить ещё что-нибудь опрометчивое. Нового наказания надо любой ценой избегать. — Я говорю — доброе утро. Ты же не спишь, что за игнор с самого утра? — в голосе Олега проскальзывают яркие нотки недовольства. Разумовский рад был бы ответить, но он не может. Убрав руки от лица, он пытается выдавить из себя два слова, но вместо того, чтобы сказать «доброе утро», он захлёбывается слезами и начинает громко рыдать. Олег садится на кровати, разворачивает его на спину. Серёжа дёргается от саднящей боли в заднице. — Понятно, — вздыхает Олег, — у нас снова истерика. Завтрака я тебя лишаю — пусть это послужит тебе мотивацией побыстрее успокоиться и прийти в себя. Слова доносятся до Серёжи через шум в ушах, слёзы текут ручьем, он дрожит всем телом, соскальзывает на уровень бессознательности, оставаясь при этом в сознании. Олег вертит им, как куклой. Откидывает одеяло, поднимает его ноги и прижимает колени к груди. Разумовский даже не способен на страх — сейчас его снова будут трахать по незажившему, что удивительного? Содрогаясь в рыданиях, он ждет новой порции боли, безвольно опустив руки по сторонам, но боли нет. Олег отходит за лекарствами и бережно промазывает саднящий от вибратора проход. Шлепает по голой ягодице, давая понять, что процедура окончена, и опускает его ноги на постель, когда понимает, что сам Серёжа на это не способен. — Полежи, поплачь, — разрешает Олег, наклоняясь для поцелуя в лоб. — Я очень соскучился по тебе, малыш, но мне не нравится видеть тебя плачущим. Мне самому очень не нравится тебя наказывать. Постарайся сегодня быть хорошим мальчиком, ладно? Не получив ответа, Олег уходит, а Серёжа, когда слышит, как щелкает ключ в двери, принимается рыдать в голос. От облегчения. От стыда. От отчаяния.***
Вынужденное одиночество кончается в обед: Олег проводит Серёжу в гостиную, а на пороге ловит его в свои руки и целует — напористо, нетерпеливо, мокро. Прикусывает нижнюю губу, обводит языком верхнюю. Снимает резинку с волос, и те падают Серёже на плечи. — Успокоился, наконец? Садись, будем обедать, но сначала у меня для тебя подарок. Отпустив Серёжу, он приносит из гостиной стопку вещей. Там белое хлопковое белье — трусы и носки, с уютным свежим запахом стирального порошка. Серые спортивные штаны, мягкие и теплые, а еще — свитер. Явно новый, приятный на ощупь, в широкую полоску — темно-зелёный с белым. В первую секунду Серёжа улыбается и чувствует искреннюю благодарность. Даже открывает рот, чтобы сказать Олегу «спасибо» — он рад, потому что ту одежду, что на нём, уже стоило бы постирать, а еще она ассоциируется с очень неприятными вещами. Осознание, что во всех этих вещах виноват Олег, запаздывает. Серёжу выламывает новой волной злого стыда: какая, к черту, благодарность? Как он может испытывать такое к маньяку и психопату? — Надеюсь, новая одежда поднимет тебе настроение, и истерик больше не будет, милый. Олег говорит это вполне ласково, без угрозы, но Серёжа всё равно вздрагивает. Напоминает себе, что хорошее отношение со стороны похитителя очень непостоянно. Шаг влево, шаг вправо — наказание. Олег не бьёт его только когда Разумовский, сцепив зубы, позволяет себя целовать и молчит. Они обедают без происшествий. Серёжа начинает подозревать, что его похититель на самом деле повар, потому что готовит он прекрасно. И голод Разумовского тут не при чем: томатный суп объективно очень хорош, бифштекс — вообще вне всяких похвал. От телефонного звонка дёргаются оба. Разумовский машинально думает о том, что здесь, получается, ловит мобильная сеть. Значит, можно вызвать полицию, значит… Олег с каменным лицом достает телефон, смотрит на экран, но не снимает. — Сиди тихо и ешь дальше, — холодно приказывает он. — Я сейчас. Он встаёт и выходит на крыльцо, держит дверь приоткрытой, подставив ногу, чтобы Серёжа не заперся изнутри. Далеко не отходит, чтобы тот не выбежал наружу. Спиной Разумовский чувствует порыв свежего прохладного воздуха, и ему до слёз хочется на прогулку. Пусть недалеко, по двору, но ведь даже в тюрьме прогулки положены! — Слушаю, только быстро, — говорит Олег неизвестному собеседнику. Серёжа озирается в поисках оружия — на кухне ведь должны быть ножи, отбойные молоточки для мяса и колки орехов. Да что угодно, чуть острее столовых приборов. Ничего нет — всё спрятано в запирающийся ключом ящик. Можно, конечно, бросить похитителю специями в лицо и бежать, но Серёжа не может. Ему до сих пор тошно и плохо после вчерашнего, тревога и паника так плотно переплелись с физической болью, что он их уже не различает. — Они понимают, что я их с землей сровняю? — рычит Олег в трубку. — Они это понимают? И ты понимаешь? Ну так объясни это им! Взгляд Серёжи останавливается на початой бутылке коньяка. Он никогда не причислял себя к алкоголикам, спокойно мог жить и без редких выходов в клуб с друзьями, но в бутылке он видит не коньяк — он видит несколько часов благостного неведения. Несколько часов без боли, стыда, страха. Он видит пустую голову без гнетущих мыслей, лёгкое тело, которое не болит. Серёжа встает из-за стола и хватает бутылку, даже не посмотрев, видно ли его со двора. Первый глоток обжигает, не даёт дышать, но следующие идут легче. Разумовский опирается о столешницу поясницей, пьёт прямо из горла, давится, но продолжает пить, не чувствуя вкуса. Чем крепче — тем быстрее вырубит, и может быть, хоть пару часов, пока он будет пьяный и пахнущий алкоголем, похититель не станет целовать его и лезть руками под одежду. — Да не кричу я, Шур, — ругается со двора Волков, — просто эта налоговая нас ебёт уже месяц! Просто ахуевшие черти! И было бы из-за чего! Конченые, блять. Стоило мне, нахуй, отпуск взять! Клиентам — ни слова! Его слова проходят мимо Разумовского — он успевает подумать, что Олег, по-видимому, босс в какой-то фирме. Он пьёт глоток за глотком, не закусывая, уже чувствует, как алкоголь замедляет мысли и поджигает кровь. Тревога не уходит, но это ведь только начало? Раз Олег босс — разорится на ещё одну бутылку для себя, а Серёже сейчас нужнее — ему плохо так, как никогда не было, и других возможностей снять это состояние нет. — Нет, слушай, ну давай без обид, ты молодец! Правда, Шур, без тебя я бы это не вывез. Не кричу, всё, давай конструктивно. Предупреди юриста, а я вышлю всё, что знаю по поводу этой транзакции, только когда Интернет получше поймаю. Утром завтра жди. Да, до связи. Отбой. Дверь открывается. Пустая бутылка выскальзывает у Серёжи из рук. Он ожидает звона разбитого стекла, но его нет. Бутылка падает и глухо катится по полу — Серёжа смотрит на неё, а когда та останавливается, поднимает глаза. На лице у похитителя то самое выражение, что и вчера, когда Серёжа кинулся на него с бритвой. — Это что такое? — сжав челюсти, спрашивает Олег, стоя над ним, словно коршун. — Мне было очень плохо и б-больно, — шепчет Серёжа, хватаясь за столешницу, — а больше ничего не помогало, я просто хотел это остановить, правда, Олег, прости, что я… — Я думал, что мой котёнок наконец-то всё осознал, — Олег приближается, нависает над Серёжей тенью в черных брюках и бадлоне. — Но я снова в тебе ошибся. — Прости, — на выдохе умоляет Серёжа, подносит руку к олеговому плечу и аккуратно кладет ладонь. — Я куплю тебе новый, я клянусь, мне правда жаль… Голова кружится. Наконец-то появляется ощущение лёгкости и пустоты в голове, но обещанного счастья оно не приносит. Олег наклоняется за бутылкой, перехватывает её поудобнее, оценивая. — Подойдет. Снимай штаны, Серёжа. Раз так любишь прикладываться к бутылке — значит, полюбишь и присаживаться на неё. — Что?! — Разумовский в панике отшатывается, но сзади столешница, а на ногах он стоит нетвердо. Олег хватает его за плечо, не давая упасть. — Сядешь на бутылку, говорю. Раздевайся. Страх заставляет Серёжу стянуть спортивки и трусы быстрее, чем Олег повторит это снова. Его нельзя больше злить, иначе это все кончится очень плохо. Разумовский переступает через сброшенную одежду, сердце загнанно колотится в ребра. Он выходит на середину комнаты, пошатываясь — алкоголь с каждой секундой действует всё отчетливее, стирает реальность из его головы. Исчезает нервное возбуждение, преследовавшее его с самого утра. Серёжа трёт лицо, стараясь собрать мысли в кучку. Олег подходит к нему и ставит бутылку на ковёр. Она большая, из прозрачного стекла. Hennessy, что б его. Горлышко узкое и длинное, в золотой фольге. — Ну, чего ждём? Сядь и слушай, что я тебе хочу сказать. Разумовский покорно шагает вперёд и валится в руки Олега. Волнами набегает тошнота — во рту появляется то мерзкое предчувствие, когда выделяется много слюны, и ты знаешь, что тебя вот-вот стошнит. Он зажимает рот руками и выразительно смотрит на Олега, едва сдерживая рвотные позывы, горечь уже на вкусовых рецепторах: тот, догадавшись, в чем дело, тянет его в ванную комнату и скручивает волосы в кулаке. Держит его голову ровно, прижав пальцами загривок, пока Серёжу рвёт коньяком и обедом. Содержимое желудка заканчивается, Серёжа встаёт на нетвёрдых ногах, умывается и чистит зубы. Олег стоит сзади, сложив руки перед собой. Ловит его взгляд в зеркале. — Проблевался? Пошли обратно. Они возвращаются, и Серёжа зависает, глядя на бутылку. Если только горлышко — он это переживёт, но в руках садиста и маньяка никогда нельзя быть уверенным, что он на этом остановится. Господи, чем он заслужил ежедневные пытки, он же просто хотел, чтобы боль ненадолго отступила… — Нет, Серёжа, ты сейчас грохнешься и разобьёшь её, не хватало мне из тебя осколки доставать, — решает Волков, пихая его в плечо. — Ложись на спину, колени к груди. — Олег, а смазка? — Серёжа озирается, будто бы заветный пузырек должен появиться из воздуха. — Оближи горлышко, — Олег хватает его за волосы и подносит бутылку ему к губам. — Это единственная смазка, которую ты заслужил сегодня. Разумовский облизывает, стараясь добавить побольше слюны, но Олег быстро убирает бутылку. Серёжа ложится на пол, как ему сказано — в свитере и с голым задом, поднимает ноги и сгибает их в коленях. — Руками держи, — бросает Олег, пальцы его скользят к открытой промежности. Перехватив себя под коленями, Серёжа отворачивается — его тошнит, но желудок уже пустой. Страха нет, его забрал алкоголь. Серёжа всё еще пьян, и поэтому не пытается сопротивляться. Голова мягко кружится, щёки пылают. Ануса касается холодное твёрдое горлышко, Олег оттягивает ягодицу в сторону и давит, пока стеклянная резьба не проникает внутрь. — Не нравится? — спрашивает Волков в ответ на болезненный стон Серёжи. — А пить нравится? — Н-нет, — полузадушено выдавливает Разумовский. — Я же говорил, мне было очень плохо, я не думал о последствиях. — А теперь? — Теперь еще хуже. — Значит, алкоголь тебе не помог, — резюмирует Олег, протискивая горлышко немного дальше. В первые секунды холод даже приятен — после вибратора всё внутри саднит и стерто до красноты, но потом приходит распирающее давление, и от инородного предмета хочется побыстрее избавиться. Олег не гонится за большой амплитудой, вместо этого мерно и неглубоко трахает его бутылкой из-под коньяка. Вся ситуация унизительна до слёз, хоть и не особо травматична — бывало хуже, Серёжа знает об этом не понаслышке. — Алкоголь никогда не помогает, милый, — Олег сдвигается в бок, перехватывает бутылку поудобнее и накрывает член Серёжи ладонью. — Я хочу, чтобы ты это запомнил. Сильной боли нет, хотя горлышко уже входит почти до половины, а хуже всего — что рука на члене Серёжи не бездействует. Олег дрочит ему, как себе — не жестко, и не слишком слабо — просто хорошо, и пьяный мозг Разумовского отключает все фильтры. Перезагружает систему, которая орет красными лампочками: «опасность, маньяк, насилие!» У Серёжи встает, а до неприличия довольный этим фактом Олег склоняется к нему и целует в уголок губ. — Хочу, чтобы ты сам попробовал, малыш. Возьми его в руку, а я помогу. Буду направлять. Поняв, что от него хотят, Серёжа обхватывает член ладонью, а Волков кладёт свою поверх, сжимает сильнее. Разумовский стонет, на секунду забыв про своё унизительное положение. Они двигают руками в унисон — точнее, двигает Олег, а серёжина ладонь вынуждена повторять его движения, но это хорошо. Если бы они начали с этого, а не с того, с чего начали на самом деле… Додумать свою сомнительную мысль Серёжа не успевает. Тело, изголодавшееся по ласкам и удовольствию, довольствуется крупицами. Олег дрочит ему быстрее, и тот кончает, забрызгав свитер и обе их ладони. С оргазмом Серёжи наказание не заканчивается. Напротив, бутылка движется сильнее и глубже, чувствительный вход лишь добавляет неприятных ощущений. — Пойми, Серёженька, тебе нельзя пить, — объясняет Волков. — Ты знаешь, что алкоголь делает с печенью? А с мозгами? Хочешь доучиться и запустить соцсеть или квасить раз в три дня в обшарпанной квартирке с друзьями-собутыльниками? Перебиваться случайными заработками или, не дай бог, отдаваться за бутылку? Я — не твои «друзья» — любители ночных клубов. Я такого тебе не желаю. Я хочу для тебя самого лучшего, поэтому и наказываю. Олег вставляет горлышко до конца и надавливает еще немного. Серёжу подбрасывает от ощущения холодного стекла на промежности. От мысли, что он попробует просунуть бутылку дальше, подступает тошнота. Но Олег отступает. Надавливает еще разок, припугивает и возвращается к мерным толчкам. — Это для твоего же блага, котёнок, — улыбается Олег, — какой же ты у меня глупенький, если этого не понимаешь. Пусть болтает что угодно — решает для себя Серёжа — лишь бы задницу не рвал. Сам Волков своих принципов не придерживается, судя по всему. Отставной военный. Явный ПТСР, вспыльчивость, неконтролируемая агрессия, бутылки крепкого алкоголя в шкафу. Всё очевидно, как по нотам. — Кодировать я тебя не буду, Серёжа, — распинается Олег, ритмично двигая рукой, — буду лечить, как наркомана. Ведь алкоголь это тоже, в некотором роде, наркотик. Ты вообще знаешь, сколько светлых умов загубил алкоголь? С твоими талантами ты должен вести здоровый образ жизни! Начнём с зарядки, посмотрим на твою общую физическую подготовку. А я тебе помогу. Сегодня же — зачем откладывать? Серёже начинает казаться, что это не его тело, чьё-то чужое. Он вообще не здесь, он далеко, в общежитии, с друзьями после сессии, он спит и сейчас проснётся. Боль и холод стекла возвращают его назад, где Олег, преисполнившись собственной значимости, читает ему лекцию про ЗОЖ, толкая бутылку до упора и еще чуть дальше, чтобы напугать и напомнить, что жизнь Разумовского в его руках.***
Тренировка начинается за час до ужина. Олег заставляет его надеть яркие красные шорты покороче — такие, которые легко спутать с трусами — и серую футболку. Наручники он отстёгивает, но ошейник оставляет. Похмелья у Серёжи как такового нет, но голова всё равно болит — может, это отголоски вчерашней истерики, а может — последствия коньяка. — Спорт — это ведь не только твоё здоровье, Серёженька, — поясняет Олег, расстилая резиновый коврик посреди коридора. — Мне будет приятно, если у тебя будет хорошая растяжка. Не хочется иметь бревно, если ты понимаешь, о чём я. Начнём мы с приседаний — они самые эффективные, чтобы разогреть мышцы. Серёжа пробует. Ставит ноги, как указывает Волков, расправляет спину и плечи, но первое же движение заставляет его застонать от боли. — Что опять? — Б-больно очень после б-бутылки, — заикается Разумовский. Спина холодеет новой волной страха — а если похититель снова разозлится на отказ? В его чертовых правилах вроде есть пункт «объяснить, почему не можешь выполнить приказ», но кто этого психованного, на самом деле, знает? Убьёт и не заметит. — Новых истерик нам не надо, — решает Олег. — Сменим упражнение. Он помогает ему встать, не упуская шанса облапать бедра и задницу в коротких шортиках. — Тогда будем качать пресс. Ложись на спину, ноги согни в коленях, я подержу. Держит он даже слишком хорошо. Олег сжимает его ноги своими, лапает за колени и скользит горячими ладонями выше, к краю коротких шорт. Серёжа не просит прекратить — лучше так, чем новые наказания — но это сбивает с дыхания и нервирует. Поясница болит из-за той же бутылки, но терпимо. Заложив руки за голову, Серёжа худо-бедно качает пресс двадцать пять раз, как на уроке физкультуры, а потом выдыхается. — Слабенько, — резюмирует Олег, — но мы это дело поправим. Усмехнувшись, он лезет на Серёжу сверху, наваливается всем весом и напористо целует. Толкается языком в рот, сжимает задницу, тяжелый, горячий. Серёжа держит рот приоткрытым, старается не шевелиться без необходимости. Он против, разумеется, он не хочет ничего из этого, но сильная энергия секса и власти, которую расточает вокруг себя Олег, могла бы в другой ситуации быть привлекательной. Серёжа не слепой, он видит и мужскую красоту, и харизму Олега, и силу, сквозящую в каждом его взгляде и движении. В другой ситуации он… Мысль об этом кажется Разумовскому предательством самого себя. — Следующее упражнение — отжимания из позиции лежа — объявляет Олег, оторвавшись от его губ. — Давай, попой к верху и поехали. Договорив, он легонько щипает его за задницу. Серёжа, внутренне выматерившись, приступает к упражнению. Отжимания у него никогда нормальные не получались, пару раз от силы, и то недостаточно низкие, по мнению физрука. Олег от его потуг тоже не в восторге. — Руки не там держишь, — он хватает ладони Разумовского и перемещает, так что тот едва не падает, потеряв точку опоры. — Колени ровнее! — Я больше не могу. Хотел бы, — быстро добавляет Серёжа, испугавшись реакции на отказ, — но я правда не умею. Олег взвешивает что-то, а потом прижимает его сверху своим телом — Серёжа больно бьется подбородком о пол — и склоняет голову к уху. — С такой физической формой тебе в большом мире не выжить, котёнок, — сладострастно шепчет Олег, — Представь, идёшь ты по улице, а из-за угла — маньяк. Схватит тебя вот так, — он сжимает шею Серёжи одной рукой, а другой лезет под резинку шорт, — и жестко отымеет. А ты даже не пискнешь, потому что ручонки слабые, тело — не выносливое, мышц маловато. Серёжа аж воздухом давится от такого беспардонного заявления — чья бы корова мычала про маньяков и изнасилования! Никто на Серёжу не покушался — неудачный одноразовый секс не в счёт, это его вина — до того, как появился Олег. — Но мы это дело поправим. Я хочу, чтобы мой малыш был в безопасности и смог себя защитить, в случае чего. «А от себя ты меня защитить не хочешь, защитник ёбанный?» — мысль такая громкая, что на секунду Серёжа холодеет, подумав, что сказал её вслух. Но нет — Олег всё так же прикусывает его ушную раковину и лапает за задницу, расписывает все прелести спорта, слюнявит шею, играючи кусает за плечо. — А что у нас с растяжкой? На шпагат когда-нибудь садился? — Нет. — Со мной сядешь. Или на шпагат или на бутылку, — смеётся Олег, — кажется, второй вариант тебе не понравился. Тогда будем работать над первым? Попробуй тут, на коврике, а я гляну, насколько всё плохо. Разумовский встаёт и пытается максимально широко расставить ноги. Раскорячившись насколько может, он вытягивает руки вперёд, ища опору, а сверху на его плечи опускаются две тяжёлые ладони. Олег с силой давит вниз, ноги Серёжи разъезжаются еще дальше, и мышцы бедер тут же начинают ныть. — Ай! — Тогда сам растягивайся. Это никуда не годится, Серёжа, ты просто деревянный, — Олег осуждающе качает головой. — Так что, давай, попружинь немного в своем темпе, а я пострахую. Похититель с готовностью обхватывает задницу Серёжи ладонями — как будто стоило ожидать, что он упустит шанс? Разумовский, закатив глаза, пружинит бёдрами вниз, но до пола всё равно далеко. Чужие настырные пальцы лезут через отверстия слишком коротких шорт прямо к промежности, и раньше, чем Серёжа успевает возмутиться, Олег уже заталкивает в него палец. Это не больно, но как-то особенно мерзко: Олег так распинался о здоровом образе жизни, говорил, что беспокоится о нём, а по факту просто нашел повод приставать к нему ещё чаще. — Опускайся ниже, — шепчет Олег ему в шею, плотно обхватив свободной рукой поперек груди. — Если попа мешает, мы всегда её можем поправить с помощью бутылки, да? В Серёже уже два пальца. Прикосновения к простате сначала приятны, а потом их слишком много, но Олег, конечно, не останавливается. Серёжа несдержанно стонет, двигает бедрами вверх и вниз, подмахивает пальцам Олега, и эта «тренировка» в большей степени напоминает настоящий секс, чем всё, что у них было до этого. В первую же разминку шпагата, разумеется, не получается. Даже не близко. Но Олег доволен и тем, что Серёже удается кончить на его пальцах, и остаток времени до ужина он ведет себя почти нормально. Ну, относительно нормально. После тренировки Волков впихивает в Серёжу лекарство — чтобы алкоголь и все токсины вышли быстрее. От мерзко-сладкого геля, который едва растворился в воде, Разумовского чуть не стошнило, но пришлось выпить всё — под строгим взглядом Олега и угрозой нового наказания. За это его погладили по голове и оставили на некоторое время отдыхать. Во время еды Серёжа замечает за собой, что его непроизвольно дёргает при виде Олега с бутылкой — в этот раз сока, персикового, из холодильника. Бутылка другая, а страх всё тот же — холод стекла у воспаленной промежности, безумные глаза Волкова сверху и полная беспомощность. Олег, заметив его реакцию, ржёт. Разумовский даёт себе обещание, что когда (если) выберется отсюда, будет пить только из пластмассы и банок, и все защитники экологии могут пойти далеко и надолго, если их это не устраивает. Перед сном Олег совсем оттаивает: в его шкале привязанности это означает намазать нанесенные им же увечья заживляющей мазью. Разумовский надеется, что тот, как обычно, уйдет к себе ровно в десять, но Олег неожиданно появляется в его спальне уже в пижаме. — Убери одеяло, котёнок, — говорит он. — С этой ночи тебя буду греть я. В первую секунду Серёже хочется плакать. С самого похищения, ночь была для него временем относительной свободы. Можно было прорыдаться, помечтать о приближающемся звуке полицейских сирен, повторить мантры — что он выберется, что он сильнее, что он не сходит с ума — впрочем, последнее утверждение могло и устареть со временем. Не нужно было постоянно следить за тем, как он дышит, куда смотрит; ночь была временем, когда Серёжа мог побыть собой. — А если я замёрзну под утро? — Обнимешь меня покрепче, — невозмутимо отвечает Волков. — А мне никогда не бывает холодно. Они укладываются на бок, Олег обхватывает его обеими руками и сцепляет ладони на животе. Жарко дышит в затылок, нюхает волосы Серёжи, перед сном собранные в мягкий пучок. Потом перемещается, и Разумовский чувствует на плече его губы. Тянущее ощущение на грани боли, мокрое и горячее на коже. Один засос, другой. У загривка — еще один, сразу за ним ещё один чуть ниже, и один уже на самой линии роста волос. Потом Серёжа перестаёт считать.