Птичка в клетке

***

Если не сбежать — он сойдет здесь с ума. Мысль появляется после обеда, горчит на языке, точно неведомая специя. Серёжа сидит у Олега на коленях и принимает поцелуи — в щеку, лоб, виски, нос, подбородок, и самые пылкие — в губы. Ладони Олега — такие горячие, как будто он их специально греет каждое утро у батареи — тискают бедра Серёжи под поясом штанов. Отговорки кончились: три дня назад, перед сном Серёжа уговорил Олега обойтись взаимной дрочкой. Позавчера — отделался минетом, даже не горловым, что в его случае было маленькой победой. Вчера убедил Олега обойтись без проникновения, а просто подвигаться между его стиснутых бедер. Не сразу, но Серёжа разгадал слабое место похитителя: Олег искренне верил, что у них отношения, а серёжины вполне понятные протесты списывал на недостаток воспитания, а не на нежелание как таковое. Разгадав главную тайну, Серёжа не гнушается ею пользоваться. — Ты стал гораздо лучше целоваться, милый, — шепчет Олег ему на ухо, оторвавшись от пожирания его губ и языка. — Делаешь успехи. — У меня хороший учитель, — притворно улыбается Серёжа и скромно опускает взгляд. От необходимости играть роль тошно, противно от самого себя. Разумовский обещает себе больше никогда не смеяться с шуток про проституцию — потому что ради выживания он и сам готов на многое. Последние дни он понемногу прощупывает границы: несколько пощечин выдают триггеры похитителя, и Серёжа учится их избегать. Триггеры Волкова, так или иначе, связаны с армией, отсюда же нездоровая помешанность на порядке, приказной тон, резкие вспышки агрессии. Серёжа не эксперт в психологии, но картина здесь вполне ясная — вот только несправедливо, что не лечится от своих ментальных болячек Олег, а страдает Серёжа. В остальном они живут мирно: один день смотрят марафоном «Гарри Поттера», страстно Олегом любимого, в другой — делают генеральную уборку по всему коттеджу. Можно жить, если бы не вечные приставания — вот как сейчас. Ладони похитителя всё настойчивее лезут между ног, Серёжа непроизвольно морщится, и тут же, опомнившись, целует его с удвоенным усердием — чтобы не дай бог не заметил этой эмоции. Когда всё закончится, Серёжу, должно быть, возьмут в театральный без вступительных экзаменов — потому что от того, как он владеет лицом, зависит его жизнь. — Я посмотрю, как там запеканка, — говорит Олег, оторвавшись от поцелуев. — А потом мы с тобой займемся любовью. Отговорки у Серёжи кончились еще вчера. Олег настойчиво уламывал его на анальный секс последние дня четыре, и больше ждать не станет, как не проси. Он уже не раз доказывал Серёже, что не считается с его мнением и желаниями — чудо, что послушался вчера и позавчера. — Сегодня… не получится. Прости. У меня… расстройство желудка, — Серёжа вытаскивает из кармана последний козырь. Олег брезглив, а диарею можно симулировать еще дня два точно. А за два дня можно и сбежать, если повезёт. — В каком смысле? — хмурится Олег. — Мы едим одно и тоже, все продукты свежие. Не знаю, если ты мыла наглотался, шампуня или чего-то похожего, то за это будешь наказан — в правилах есть пункт, что нельзя вредить себе. — Нет-нет, я не пил ничего! Это… нервное. У меня бывает. В стрессовых ситуациях, перед экзаменами, например. — А сейчас почему ты волнуешься? Разумовский на секунду теряет дар речи — с такой наивностью и искренним участием звучит вопрос Олега. Господи, он же и правда не понимает… — Не знаю. Просто… Просто сейчас — не могу, сам понимаешь. Ну, я про нашу близость. — На ужин сварю тебе рис и крепкий черный чай будешь пить, — решает Олег. — А нашей близости это не помешает. Иди наверх, в ящике под раковиной две клизмы на выбор. Подготовься, а я подойду, как закончу с запеканкой. Серёжа прикусывает язык, чтобы не застонать от разочарования. Он был уверен, что Олег отложит секс с проникновением хотя бы до завтра, а теперь ему на самом деле придется делать клизму — потому что дотошный Волков проверит, обязательно проверит и заметит разницу. Разумовский обреченно поднимается на второй этаж, возится с водой и переодеваниями — в наручниках это не так-то просто сделать. Матерится про себя и вслух — негромко, чтобы из кухни не слышно было. От воды болит и тянет в животе, немного кружится голова. Серёжа успокаивает себя старым, проверенным методом — воображением. По ночам, когда он не может уснуть, Серёжа воображает, как дает показания в полиции. Он накрыт теплым пледом, сонный от успокоительного, заботливо вколотого медсестрой с мягкими руками. Перед ним — серьезный, усталого вида детектив, из тех, кто всё сделает, чтобы найти преступника. В жизни таких, может, и нет, но Серёжа разрешает себе помечать. Этот детектив с добрыми глазами, похожий на главного героя из сериала про полицейскую овчарку, задает вопросы, записывает детали. Сердобольная медсестра обрабатывает ссадину на лбу Серёжи (идей, почему именно ссадину на лбу, у него нет, но выглядит солидно), то и дело восклицает: «бедный мальчик, столько пережил, такие ужасти!» и еще «яйца таким уродам поотрубать!» И детектив устало массирует переносицу, просит мягко: «Марфа Васильевна, не мешайте, пожалуйста, работать. Сергей Викторович, продолжайте. Так, похититель держал вас на цепи?» А Серёжа рассказывает. Про похищение, плен, пытки. Про ужас и боль, которые преследуют его с первого дня заточения. В этой воображаемой даче показаний, он не упоминает пару вещей — например, как бывает хорошо с Олегом. Что Олег красивый, сильный, магнетически-властный, такой, что на него хочется смотреть и его хочется слушать. И как сегодня утром Серёжа проснулся, не нашел Олега рядом и почувствовал не облегчение, а утрату. В это утро Олег всего-навсего встал раньше и ушел готовить завтрак, но Серёжа ощутил, что его бросили — стало горько и обидно до слез, захотелось бежать за ним, хватать за руки. Захотелось — искренне! — спрятать лицо у него на груди, обнять крепкую шею, поцеловать, чувствуя кожей лица его легкую небритость. Разумовский тогда до смерти перепугался своих желаний. Теперь эти опасения оформились в мысль. Если не сбежать — он сойдет здесь с ума. Шаги на лестнице раздаются, когда Серёжа уже закончил водные процедуры и, с горем пополам, надел белье обратно. — Жду тебя в кровати, котёнок, — извещает Олег из спальни. — Да хоть обождись, — шепотом цедит Серёжа, опершись на раковину. На него смотрит несчастное, бледное лицо, и он не узнает в этом лице себя. Всё, вроде как, на месте, но взгляд… Даже в самые тяжелые моменты его жизни он не видел у себя такой обреченности в глазах. Ноги дрожат. Он не просто так оттягивал этот момент, как мог — Серёжа панически боится снова лечь под Олега. Даже если тот поумерит свой садизм, если сделает всё нормально… Стоит Разумовскому только подумать о том, как Олег пыхтит сверху, двигает бедрами, входит — дрожь, и тошнота, и липкий пот по спине. И еще чувство, что он сейчас умрет, что воздуха нет, что он заперт навсегда. Когда Серёжа наедине с собой, он знает четко, видит ясно: он в плену у маньяка и психа, он должен притворяться и играть по его правилам, чтобы выжить и при удобном случае сбежать. Когда Серёжа наедине с собой, у него не возникает сомнений. Проблема только в том, что в одиночестве он почти не бывает. А когда Олег рядом, даже просто в одной с ним комнате, Серёжа уже ни в чем не уверен. Серёжа отводит обреченный взгляд от зеркала и через силу улыбается — видеть, как его лицо искривляется в показной заинтересованности, он не может. Разумовский умывается, жадно пьет прямо из-под крана, потому что горло вдруг пересыхает до боли. Ноги еще дрожат, но самый пик панической атаки позади. Тянуть больше нельзя. Серёжа откашливается, выходит из ванной. Олег ждет его в постели, уже обнаженный. — Иди сюда, котёнок, я соскучился. Волков похлопывает ладонью по месту рядом с собой, и мозг Серёжи коротит — он подходит без возражений, сам ложится, тянется к Олегу. Перезагрузка всех систем, непредвиденные обновления, перегревшиеся сервера. Когда Серёжа рядом со своим похитителем, он не думает о побеге, он думает о том, как угодить Олегу и не нарваться на наказание. — Сейчас ты увидишь, как могло было быть с самого начала, — Олег склоняется к его лицу и дышит прямо в рот, не целует, но их носы и губы соприкасаются. — Если бы ты не упрямился с самого первого дня, наша близость никогда бы не приносила тебе боль. Я надеюсь, теперь ты поймешь это и будешь слушаться? Его слова звучат многообещающе, но Серёжа ничего не может поделать с реакцией тела — его мелко трясет, когда сверху наваливается жаркое и тяжелое. На глазах вскипают слезы, сердце колотится, а ладони потеют. — Что опять? — хмуро спрашивает Олег. — Вот что я сейчас не то сказал? Ему и слово не скажи — начинает истерить, Серёж, что за дела? — Прости, — тараторит Серёжа, закинув руки ему на шею и прижимая к себе, — всё хорошо, идеально, ты ничего не сделал, я просто… Все хорошо, правда, Олег, я просто… боюсь, что снова будет больно. Головой я понимаю, что ты не станешь мне вредить, но… Серёжа жмурится, потому что боится, что взгляд его выдаст. Технически, сказанное — не ложь: он действительно боится боли, и у него есть на это основания. Тело умнее Серёжи — оно ассоциирует Олега с опасностью, и пока сам Разумовский путается в том, что он чувствует или не чувствует к Олегу, его тело защищается, как может. Есть и обратная сторона — там, где Серёжа готов закрыть глаза и потерпеть, тело сопротивляется. — Тогда расслабься и просто отдайся ощущениям, — советует Олег, сжалившись. — Доверься мне, отдай контроль — полностью, не пытайся отвечать на ласки, просто принимай их. Серёжа честно пытается: он воображает, что его тело — это сваренные макароны — мягко гнутся, если согнуть, плавно скользят по дну кастрюли, если потрясти. Олег раздевает его, снимает наручники, стягивает с макаронно-мягких рук свитер, с недвижимых бедер — белье. Пройдясь цепочкой поцелуев от запястья до плеча, целует в губы. Так Серёже даже лучше — когда не надо проявлять притворной инициативы. — Какой ты у меня красивый, малыш, — Олег улыбается, опершись на руки, клюет носом в его щеку, когда Серёжа отворачивается, — не прячь личико. Волков передвигается ниже, вытаскивает откуда-то смазку, разводит ноги Серёжи в стороны. Все силы Серёжи уходят на то, чтобы не напрягать ни одну мышцу в теле — ноги и руки макаронно-расслабленные, голова запрокинута к потолку. Если ни в одной части его тела не будет кинетической энергии, есть шанс, что и зажиматься Серёжа не будет. Тело умное, тело хочет его защитить, но не понимает, что защищать уже слишком поздно. — Умница, смотри, как ты легко меня принимаешь, — радуется Волков, просунув два пальца почти до конца. Это «легко» отзывается в Серёже жжением и распирающей болью, но злить Олега точно больше нельзя — он и так в этот раз старается. Щедрость запредельная: готовят его достаточно долго, смазки не жалеют. На трех пальцах Олег несколько раз задевает простату, но отделить боль от удовольствия на этом этапе еще нереально — они смешаны, как пролившаяся слоями краска. Серёжа все силы пускает на медленное глубокое дыхание и не-движение всего остального тела, и это работает. Олег передвигается, опирается на локоть у его головы, поднимает Серёжину коленку для лучшего доступа. Перемещение ощущается для Разумовского как сдвиги тектонических плит глубоко под землей — то, чего не видишь, но чувствуешь. — Молодец, вот так полежи, не зажимайся. Входа касается крупная горячая головка. Олег не входит сразу — скользит по смазке чуть вверх и вниз, надавливает у отверстия и отступает. Кобра, танцующая под дудочку заклинателя змей. Все, на что Серёжу хватает — дышать. Олег входит плавно, и это не так ужасно, как Разумовский предполагал. Член проезжается по простате, сильной боли нет, только распирающее давление. Тектонические плиты движутся теперь не вокруг, а внутри Серёжи. Лицо нависшего над ним Олега искажено блаженством. — Котёнок, господи, наконец-то, — хрипит Волков, — как я соскучился по этому, как плотно ты меня обхватываешь, как жарко… Плавность из его движений пропадает. Он толкается сильнее, смазка и попавший воздух влажно хлюпают внутри. Отвернуться Серёжа не может — они лицом к лицу, Олег придерживает его ногу свободной рукой, входит до основания, головка почти на каждом движении задевает простату. — Тебе тоже нравится, смотри, малыш, — Олег кивает на член Серёжи, зажатый между их телами. — Мой отзывчивый, красивый, такой нежный внутри… Вот черт. Разумовский так старался расслабить каждую мышцу в теле, что даже не заметил, как у него встал. Щеки вспыхивают стыдом — он уже кончал в руках Олега раньше, но этот раз почему-то чувствуется особенно унизительным. «Течешь, как сучка,» — всплывают в голове слова одного из серёжиных недо-любовников. Жар пополам со стыдом сворачивается узлом в животе. — Подрочи себе, Серёженька, не стесняйся. Со временем ты научишься кончать только от моего члена, но сейчас можешь себе помочь. Разумовский машинально обхватывает себя ладонью, но сильно не старается — толчков Олега вполне достаточно, можно самому не шевелить рукой, а только подмахивать его движениям. Не такое уж тело, оказывается, и умное — предает его, возбуждается, как по щелчку. — Почему ты такой тихий, малыш? — спрашивает Олег. — Покажи, как тебе хорошо, не скромничай. Серёжа разжимает челюсти, из горла хрипом вырывается несколько стонов — они точно не от боли, но это и не стоны удовольствия. — П-поцелуй меня, — выпаливает Серёжа, не думая. Волков с жадностью целует, дышит в рот тяжелым жарким воздухом, потный и разгоряченный. Толкается до упора, меняет руку, на которую опирается — та подрагивает от напряжения. Шлепки о голую кожу звучат громче, чем серёжины сдавленные стоны, но ему всё равно до слез стыдно за каждый вырвавшийся звук. В животе скручивается пружина, он двигает рукой по члену жестче и быстрее, Олег тоже ускоряется. Крупно дрожа всем телом, Разумовский кончает, забрызгивает грудь Олега, откидывается назад. Волков насаживает его бедра на себя со звериным остервенением, так грубо и быстро, что Серёжа закричал бы, если бы мог. После оргазма стимуляция простаты приносит исключительно боль, но Олег быстро кончает и сам. Замирает глубоко в растраханном проходе, прикусывает Серёжу за плечо, ложится на него сверху. Напряжение отпускает тело Серёжи. Открываются шлюзы сдерживаемых эмоций, и он тут же заливается слезами. Дышать невозможно — не потому даже, что на нем лежит тяжелый Олег, а оттого, что его душит стыдом изнутри. Олег целует его в щеку, обнимает крепче, позволяя выплакаться, пусть и не понимает причины. Серёжа ее тоже до конца не понимает, но слезы текут ручьем, дыхание вырывается со свистом между всхлипами. — Эй, ну чего ты, родной? — ласково усмехается Олег, слезая с него. — Переизбыток эмоций? Он ложится рядом и притягивает голову Серёжи к своей груди, тот с облегчением утыкается лицом в теплую загорелую кожу и ревёт, не сдерживаясь. — Больно ведь не было? — Н-нет, Олег, нет. Я не знаю, п-почему… — Ну, это главное. И так будет всегда, если ты будешь меня слушаться. А ты будешь, правда? — Б-буду, — икает от рыданий Серёжа. В голове полный кавардак — он жмется к Олегу всем телом, ищет защиты, как будто ему хоть что-то, кроме самого Олега, угрожает. — Ну, вот и славно. Поплачь, если хочется, я с тобой. — Не б-бросай меня. Слова приходят сами — Серёже кажется, что он только подумал об этом, но Олег в ответ обнимает его крепче, сбивчиво шепчет: — Никогда, солнышко, родной мой, никогда! Никогда не брошу, клянусь, всегда буду любить, всегда буду с тобой. Ты мне веришь? Серёжа всхлипывает, потому что ответить словами сейчас так же сложно, как смотреть на солнце. Ему с Олегом было так хорошо — действительно хорошо — давно так не было, если вообще было когда-то, но это не меняет того факта, что… Серёжа не может вспомнить, что именно. Он знает только, что должен сбежать любой ценой, иначе сойдет здесь с ума. Может, он уже сошел.