Птичка в клетке

***

Он выскальзывает наружу. От свежего холодного воздуха горят лёгкие. Больше недели проведя взаперти, Серёжа заново учится дышать, пока быстрым шагом направляется к воротам. Бежать громко, а еще бежать он не может — от долгого бездействия ноги гнутся, точно резиновые. Забор высокий, темно-зеленый, из стальных листов метра три в высоту, за ним — только небо. Серёжа оборачивается и видит, что с другой стороны, над крышей коттеджа, темнеет в рассветных сумерках силуэт горного хребта, покрытый лесом. Хорошо. Лес и горы — это хорошо. Он спрячется, убежит далеко, запутает следы. Выйдет к ближайшему поселению, как бы далеко оно ни было. Связка ключей зажата в руке до боли, ребристый край железного ключа впивается в мягкую часть ладони. Серёжа двигается к воротам, ускоряясь с каждым шагом. Дальше от дома — быстрее шаг. Дальше от дома — больше надежды. Она растет воздушным шаром между рёбер, Разумовского душат слезы облегчения. Еще шаг, ещё немного. Резкий и громкий звук ощущается раскатом грома сквозь голову. В первую секунду Серёжа просто пугается, а потом видит источник звука, и его передергивает от панического ужаса: из вольера у ворот вылетает белое чудовище. Это собака, точно собака — белые медведи не лают. Звук оглушительный, нет ни шанса, что Олег не проснется от такого шума. Понимая это, Разумовский бросается к воротам, забыв про свой страх перед собаками. Всего пара шагов, поворот ключа — и свобода. Укусит — и черт с ней, лишь бы успеть раньше Олега. Пес несётся наперерез Серёже, лает и рычит, шерсть на загривке стоит дыбом. Серёжа тормозит, едва не влетая в собаку, инстинктивно выставляет руки перед собой. — Тише, тише, не надо лаять! — голоса нет, выходит напуганное шипение. — Ты же хороший пёсик, ты же не кусаешься… Белое чудовище рычит, не кусает, но и не дает подойти к воротам. Серёжа оглядывается в поисках какого-то оружия, палки, чтобы отогнать собаку, и видит в дверях коттеджа полуодетого Олега. Сердце делает кульбит. Разумовскому уже не до собаки, он кидается к воротам, прижимается вплотную, слепо шарит нужный ключ. Кровь стучит в голове беспочвенной надеждой — а если он успеет? Осталось ведь всего чуть-чуть! Биение крови в ушах мешает расслышать шаги. Громкое гавканье прямо у него за спиной, как удары кувалдой по голове — один-два-три. Волков дёргает его за ворот свитера назад, валит на бетонную дорожку — Серёжа неловко падает, больно ударившись локтями и задом. Лай смолкает, но его место занимает ещё один громкий звук: Разумовский не сразу понимает, что это он его издает. Он кричит — от разочарования, паники и отчаяния. — Заткнись! — Олег хватает его за волосы, забирается сверху и прижимает собой к обжигающе-холодному бетону. — Молчать, сука! Серёжа и рад бы заткнуться, но не может. Крик выходит из него, как рвота, надрывно и неостановимо. Волков отвешивает ему несколько затрещин, и громкий звук исчезает. Серёжа все ещё чувствует, что кричит, но уже беззвучно. — Аркан, умница, к себе, — командует Олег, и белое чудовище, довольно порыкивая, удаляется в вольер. Чужие цепкие пальцы разжимают его ладонь и отбирают ключи. Разумовский чувствует сильный удар в живот, от которого невозможно дышать. — Сбежать от меня хотел?! — кричит Олег, бьёт снова, в солнечное сплетение. Серёжа корчится, прижатый бедрами Олега к земле, кашляет, хватая ртом воздух. — На части порву, сука! Ключи мои украл, да как ты посмел?! Сбежать собрался, а я бы посмотрел, как ты там подыхаешь в лесу! Что тебе, блять, не нравилось?! Жил на всем готовом! — П-прости, — скулит Серёжа, прикрывая руками живот. — Олег, прости, я никогда… Олег! Волков вскакивает на ноги, дергает его за ворот свитера на ноги. Рыдающий и до смерти перепуганный, Серёжа трясётся всем телом, ноги не держат, за пеленой слёз не видно ничего, но по голосу Олега он понимает главное — ему конец. Олег тащит его за собой обратно в дом, через гостиную, коридор и жесткие ступеньки в подвал. Бросает на пыльный матрац и набрасывается на него, вяжет руки лежащей тут же верёвкой, бьёт по лицу и животу, орёт на Серёжу матом. Он безумен — так, как никогда не был. Вскоре первая вспышка гнева проходит, Волков тяжело дышит, а Серёжа чувствует, как по лицу из разбитого носа течёт кровь. Каждый вздох — маленькая победа, рёбра болят, но не так сильно, как будто они переломаны. Уже это хорошо. Олег отпускает его и отходит к полкам у стены, роется там. Серёже впору бы волноваться — это точно не конец наказания, и кто знает, вдруг он ищет там пыточные инструменты или бензопилу? — но он просто рад, что может дышать, что он жив. Сердце колотится загнанно, а Разумовский счастлив от того, что оно не остановилось от пережитого. Адреналин перекрывает боль от ударов, но руки уже связаны и крепко — дальнейшее сопротивление бесполезно. — Прости меня, Олег, пожалуйста, прости, — умоляет Серёжа, когда снова обретает голос. — Я ошибся, я никогда больше так с тобой не поступлю! Я знаю, что ты расстроен, прости меня, я знаю, как тебе больно! Он ни черта не знает каково это — быть отбитым маньяком и психопатом, но если извинения помогут избежать самого страшного, то Серёжа готов валяться у него в ногах и врать о чем угодно. — Ничего ты не знаешь! — обрывает его Олег. На полках дребезжит что-то железное, у Волкова трясутся руки. — Ты прекрасно знал, что я люблю тебя, я каждым своим взглядом и жестом это показывал! И ты всё равно решил оставить меня! — Прости, Олег, пожалуйста, я обещаю, что с этого момента… — Поздно, — Волков разворачивается к нему с небольшой баночкой. — Я смогу тебя простить, но только если ты понесешь достаточное наказание за свое предательство. — К-какое? — вздрагивает Серёжа. Он замечает у него на руках резиновые медицинские перчатки — самые обычные, синие. Баночка напоминает крем. Олег кладет ее на матрац рядом с Разумовским, потирает ладони. — Вкусной персиковой смазки ты сегодня не заслужил. Поэтому посажу тебя на кулак на вазелине — скажи спасибо, что не на сухую. И не надейся, что я буду с тобой нежничать, после того, что ты сделал. — Что? — ахает Серёжа. Волков не отвечает. Он тянет вниз резинку серёжиных штанов, стягивает их в одно движение вместе с бельем, задирает свитер наверх и кусает Разумовского за мягкий ореол соска. Тот, не ожидая нападения, пронзительно взвизгивает. Олег перемещается к другому соску, мучает его, зажав зубами. Удовольствия никакого, стимуляция могла бы быть приятна, если бы Олег не использовал зубы — Серёже кажется, что он сейчас просто вырвет кусок плоти из его груди, но Олег, наигравшись, отстраняется. — Олег, стой! Пожалуйста, давай поговорим? — Предателю слово не давали! — отрезает Волков. — Ори, если хочешь, меня этим не разжалобить. Хочу слышать твоё раскаяние. — Олег, не надо, подожди! Ну что мне сделать, что бы ты простил меня? — В одном ты прав, — продолжает Олег с неприязнью во взгляде, — чуть не забыл: тебя ж, идиота, надо подготовить. Но ты не думай, кроме пары капель вазелина, хер ты, что получишь, а вот от дерьма надо тебя избавить. Пока что буквально, а потом, если надо будет, я из тебя это выбью и вытрахаю — ты ведь по другому не понимаешь! Волков встает над ним в полный рост, скрещивает руки на груди. — Теперь жди здесь, сука, и не дай бог я услышу твой вой — сделаю минимум три промывки. Надую, как шар, ты понял меня? Шаги удаляются, скрипит лестница наверх. Серёжу трясёт со страшной силой, дышать больно, ноги деревенеют. В подвале холодно, а на нем только свитер, в ушах панически бьётся пульс. Страшно так, что хочется кричать, но кричать нельзя, потому что Серёжа еще способен воспринимать сказанное, и ухудшать своё положение ни к чему. Дверь в подвал отлетает с ударом ноги, от резкого звука Серёжа вскрикивает. Тут же зажимает рот руками, осознав свой промах. Единственная ошибка, всего одна. И этого хватает — в свирепом взгляде Олега Серёжа читает свой приговор. Олег молниеносно фиксирует его связанные руки где-то над головой, подвешивает к крюку. Ноги Серёжи разводит пошире и крепит к небольшим столбикам в полу. Подкладывает под задницу большие впитывающие салфетки, какие покупают для животных. — Сука, я тебя предупреждал, что надую?! Предупреждал, что три раза? Вот и пеняй на себя. Спринцовка в руках Олега огромная, в ней никак не меньше литра. В памяти Серёжи мелькают статьи о клизмах перед анальным сексом и информация, что от большого количества и частого использования их, можно заработать проблемы со здоровьем. В это время Олег едва смазывает твёрдый конец спринцовки вазелином и медленно вводит внутрь. По ощущениям — терпимо, но когда Волков резко давит на неё, внутри становится невыносимо много воды. Распирает, и Серёжа сдавленно скулит. — Терпи, блядь. Это лишь треть. Я сказал, что надую, значит, терпи. Ещё даже животик не округлился. Волков гладит уже напряженный и полный нижний отдел серёжиного живота в почти нежном покровительственном жесте. Когда становится слишком много давления, Сережа воет и хнычет. За это получает от Волкова затрещину. Резким движением кончик спринцовки покидает тело. Но тут же что-то большее проникает в задницу, и по ощущениям Сережа узнаёт знакомую уже анальную пробку. — Какая прелесть, Серёженька, ты такой беспомощный с этим животиком, — усмехается Олег, — жаль, что нельзя тебя так оставить, порвёшься ещё внутри, но на пару минут, думаю, можно. Олег щипает его за бёдра, давит ладонью на живот, а сразу после — бережно гладит, как беременного. — Пожалуйста, Олег, пожалуйста, вытащи, не могу терпеть… Разумовскому невыносимо стыдно, больно и обидно, что теперь такие естественные вещи недопустимы для него и требуют разрешения. — Это я решаю, когда можно! Тебя ждёт ещё два таких раза, помнишь? Я пока вытащу её из тебя, надеюсь, этой подготовки будет достаточно. Когда Олег достает пробку и отходит, Серёжа не только избавляется от содержимого прямой кишки, а будто бы всех отделов кишечника сразу, потом чувствует, что обмочился. Щеки горят удушливым стыдом, но Олег не позволяет ему отвести взгляд. Он хватает Серёжу за подбородок, мокро целует в лоб, сжимает ладонь на шее. Несильно — только чтобы показать Разумовскому его место. — Что ж, радость моя. Готовь жопу для второго и третьего круга, пока я меняю пелёнку. И не забудь про «десерт». — Молю, Олег, хватит! — скулит Серёжа, но Олег, конечно, не слушает. Вторая клизма длится дольше, воды еще больше чем в первый раз, распирает до боли, слёзы текут с новой силой. Привычные уже фантазии про дачу показаний в полиции не помогают, и Серёжа, чтобы не сойти с ума от страха и унижения, думает о неудавшемся побеге. Как это началось: как он проснулся перед рассветом, как хитростью выманил у Олега вчера вечером таблетку от головной боли, а пока тот рылся в аптечке, смог стащить слабое снотворное. Как лежал утром и с замиранием сердца слушал дыхание Олега, спящего крепче обычного из-за лекарства. Как двигался — обернув полотенце вокруг цепи, чтобы не гремела. Как искал ключи от ошейника и наручников, как медленно и бесшумно — по движению в минуту — открывал свои оковы. Как выбирался из спальни, покрываясь холодным потом от каждого тихого скрипа половиц. Как одевался, спускался по лестнице в гостиную, открывал входную дверь. Серёжа заново восстанавливает недавние события в своей голове, но воображает, что лающей собаки снаружи нет. Он никогда ее не слышал, он не видел ее и не знал о ней. Хотя — Серёже со стыдом приходится признать свою невнимательность — на кухне ведь стоит большой пакет с кормом, почему же Серёжа смотрел на него, но не видел? Не заметил, не сделал выводы, погруженный в свои переживания? В своей голове он — хозяин: собаки нет, дверь открывается с первого поворота ключа. В его голове побег удаётся: Серёжа открывает ворота и изчезает в темной лесной чаще. Там холодно, темно и страшно, но там нет Олега, а потому Серёжа бежит через лес, окрыленный счастьем и надеждой. Он бежит все дальше и дальше, не оборачиваясь, лёгкие горят от напряжения, тело ломит, но Серёже хорошо, как никогда. Он спасён. Он свободен. Он жив. — Ну вот, а теперь приступим к главному блюду, сука, — Олег дергает его на себя, вырывает из сладостных фантазий о спасении. — Буду тебе жопу рвать, раз это единственный способ воспитания, который ты понимаешь. Серёжу скручивает в болезненном спазме; тело, предчувствуя новые мучения, предает его. Дрожь в коленях заставила бы его упасть, если бы не крюк, за который подвешены связанные руки. — Ты меня очень расстроил, Серёжа, — задумчиво говорит Олег, зачерпнув ладонью немного вазелина из банки. — Очень расстроил и разозлил. Если бы ты не злил меня, мне не пришлось бы делать тебе больно. Его движения диссонируют с его размеренным тоном: Волков резко вставляет в Серёжу два пальца. Из-за резиновых перчаток всё это напоминает медицинскую процедуру, но Серёжа видит, как у Олега топорщатся штаны. Два пальца — даже такие крупные, как у Олега — это терпимо. «Будет хуже,» — мрачно напоминает себе Разумовский. Волков прокручивает пальцы в неразработанном проходе, разводит шире, добавляет третий палец. Серёжа охает, привстает на носочки, тщетно стараясь уйти от проникновения, но свободной рукой Олег хватает его за свитер и тянет вниз, на свои пальцы. — Не рыпайся, блять. Разожми жопу и принимай наказание! Ты заслужил это! Вынудил меня, слышишь?! — Олег, перестань, еще рано! Олег, пожалуйста, помедленнее! Ответ Волкова не заставляет себя ждать: в задницу Серёжи протискиваются сразу четыре пальца, и острая боль заставляет его заорать. — Нет! Нет-нет-нет, хватит, Олег, больно! Олег! — Кричи-кричи, малыш. Наказание только тогда работает, когда оно запоминается. А этот день ты запомнишь, я уверен. Он просовывает четыре пальца до упора, толкает еще глубже, а на выходе давит на простату — это не приятно ни на секунду, хотя раньше Серёже было хорошо от стимуляции. Сейчас мышцы не разогретые, неподатливые, хоть и достаточно смазанные. Олег не щадит его — трахает четырьмя пальцами, не подготовив нормально и для двух. Боль не даёт расслабиться, не даёт думать, дышать, кричать. Серёжа висит на связанных руках, нелепо дергается, вплотную прижатый к Олегу. — Ну, вот так гораздо лучше — когда ты чистенький изнутри, гладкий такой, хороший… Вытащив пальцы, Олег подносит их к серёжиному лицу — на резиновых перчатках блестит темно-красным кровь. — Олег, не надо больше! — всхлипывает Серёжа. — Пожалуйста, Олег, Олеженька, пожалуйста! Волков вздрагивает от ласкового прозвища, широкая ладонь на бедре Серёжи чуть дёргается. Не бьёт — значит, ему приятно это прозвище? — Олеженька, — повторяет сквозь слезы Разумовский, — милый, родной, Олеж, пожалуйста, остановись, мне очень больно. Олеженька, любимый, я умоляю… — Я же сказал, что ты не сможешь меня разжалобить, — севшим голосом отвечает Волков. — Ты стойко перенесёшь свое наказание, а потом я постараюсь простить твое предательство. Я обещаю, что не оставлю тебя, потому что я люблю тебя и всегда буду любить, но ты тоже должен постараться. Олег прижимает Серёжу ближе, удерживает в медвежьем захвате, спиной к себе. Вторую ладонь складывает лодочкой, касается входа, покрытого свежей кровью. — Вот сейчас, малыш, и постарайся не зажиматься: твои вопли и сопротивление навредят только тебе. Когда вся ладонь продирается внутрь, Серёжа визжит, не узнавая своего голоса. Кровь стекает вниз по бёдрам, перед глазами пляшут чёрные точки. Чужая рука двигается в проходе, словно инопланетный паразит — Серёжа чувствует, как она раздвигает всё внутри, и от этого жуткого иррационального ощущения его рвёт горькой желчью, потому что еды в желудке нет. — Ты сам с собой это сделал, — напоминает Волков, замерев внутри, — я не собирался тебя мучить — помнишь, вчера мы занимались любовью, и тебе было хорошо? Так могло быть и сегодня, но ты решил сбежать и предать меня, милый. А прощение надо заслужить потом и кровью — такие у меня принципы. Ладонь медленно покидает его тело — это так же больно, как и само проникновение, но Серёжа находит в себе силы надеяться, что это конец. Надежда умирает спустя одно движение: Волков вбивает руку обратно по запястье, разводит пальцы. Серёжа истошно орёт, а потом падает в темноту. Из темноты его вырывает новый виток боли — сколько он был без сознания, непонятно, но сейчас еще хуже, еще больнее. Он лежит животом на холодном и твердом, бёдра мокрые, запах железа, кажется, обступает со всех сторон. — А вот и кулак пошёл, зайка, чувствуешь? Не вздумай мне тут валяться без чувств — наказание нужно запомнить и осознать, а если ты его даже не почувствуешь, то все придется начинать заново. Распихав ноги Серёжи в стороны, Волков трахает его кулаком — каждое проникновение начинается с удара в промежность, и сложно сказать, что из этого больнее. Кричать Серёжа больше не может, перед глазами пляшут яркие пятна и черные круги. Звон в ушах мешает расслышать обращенные к нему слова, Разумовский воспринимает только интонацию, и она издевательски-нежная. Он не задерживается в сознании долго; темнота наступает под заботливые слова Олега и жесткие толчки кулака в разодранной заднице. Второй раз он приходит в себя от холода. Первое, что Серёжа осознает — его руки свободны, но шею снова закрывает плотный кожаный ошейник. Вокруг темно, и он лежит на земле, полностью обнажённый. Задний проход — открытая рана; когда Серёжа пытается пошевелиться, его накрывает шквалом режущей боли в области таза, он стонет и больше не двигается. В темноте раздаются шаги, и в лицо Серёже бьёт ослепляющий луч фонаря. — Умница, Аркан, иди сюда, — ласково зовет Олег, и из темноты вырастает фигура белого чудовища — собака молча садится рядом с Серёжей, смотрит на хозяина, навострив уши. — Хороший мальчик, умный мальчик, самый лучший, — Волков ставит на землю две алюминиевые собачьи миски и гладит пса по голове. — Аркан, как ты мне сегодня помог, спасибо тебе, мой хороший. Олег треплет пса за ушами, а Серёжа, еще не до конца пришедший в себя, ощущает жгучую ревность и зависть. Хочется, чтобы Олег хвалил его, чтобы ласкал его и говорил ему приятные вещи! Собака довольно урчит, мотает тяжелой головой, подаваясь к руке хозяина. Серёжа отшатывается от неё: он боится собак, всегда боялся, просто утром ему было не до этого — Олега он боялся больше. Цепь не дает Разумовскому отползти далеко. Он прикован к вольеру, а собака — нет, и это тоже унизительно до слез. — Олег, мне холодно, — тихо жалуется Серёжа. — Я собак боюсь. И кровь… не остановилась еще, мне нужно к врачу. Олег не замечает его: он гладит и хвалит Аркана, чешет за ушами, скармливает кусочки мяса из миски. Обида душит Разумовского сильнее, чем ошейник. Тело ноет, ждет ласки, на которую Олег после наказаний никогда не скупился. Во второй миске ужин для Серёжи: ломтики сыра, хлеб, колбаски и половинка огурца — всё можно взять руками, не уподобляясь собаке, и одно это кажется подарком. — Олег, пожалуйста, хоть мазь какую-то дай, хоть бинт, кровь сама не остановится. — Хватит с тебя тампона, — бросает через плечо Олег. — Лекарства не заслужил. Серёжа осторожно трогает промежность. Холод облегчает боль, а кровь, кажется, действительно остановилась благодаря тампону внутри. Голова кружится — Серёжа надеется, что от вида крови на руках, а не от самой кровопотери. Он не знает, сколько крови потерял, потому что большую часть времени был без сознания. Разумовский приказывает себе успокоиться и мыслить рационально. — Л-ладно, а теперь, когда наказание закончилось, ты простишь меня? — Наказание еще не закончилось. Я зайду за тобой утром. Почувствуй, Серёжа, как тебе будет без меня, без моей заботы и тепла. Олег уходит, не взглянув на него. Первые несколько минут Серёжа не думает об этом. Он подползает к своей миске, давится хлебом, сыром и огурцом, а колбаски оставляет, чтобы задобрить алабая, если потребуется. Осознание и холод настигают его одновременно. Олег оставил его здесь на всю ночь — без одежды, на цепи, он даже не сможет сбежать, если пес вдруг решит его загрызть. Аркан пока не дает поводов так думать — он сидит в полуторах метрах, принюхивается к колбаскам, но первый не лезет. У сторожевых собак всегда характер более выдержанный, а учитывая, что это собака Олега, Серёжа не удивился бы, если бы Аркан знал все существующие команды и отдавал честь, касаясь лапой головы. Серёже все равно страшно. Он избегает смотреть на Аркана, сворачивается калачиком и обнимает себя руками. Холод теперь ошущается в полную силу. Он несколько раз громко зовёт Волкова — в доме светится одно окно, но Олег не выходит, не отзывается, только пес подвывает в ответ Серёжиным крикам. Становится еще холоднее: в темноте не видно пар изо рта Разумовского, но он явно есть. На улице всего несколько градусов выше нуля, никак не больше пяти-семи. Погруженный в свои безрадостные мысли, Серёжа не замечает шагов подошедшей собаки и жутко пугается, когда ему в руку тыкается мокрый нос и горячее дыхание. — Не ешь, фу, фу, плохой пес… забери сосиски, черт с тобой, только не ешь меня. Ты и так сегодня сделал достаточно. Предатель, — последнюю фразу он шепчет одними губами, чтобы не злить собаку понапрасну. Аркан в один присест дожевывает серёжин ужин, потом деловито обнюхивает его лицо — Разумовский не дышит, замирает, вспоминает, что он весь в крови, становится ещё страшнее — такой психопат, как Волков, мог и собаку свою приучить к человечине. Серёжа понимает, что это беспочвенный страх — Олег не оставил бы его на ночь с псом-людоедом, у Олега на него планы — но измученный мозг генерирует одну страшилку за другой. Разумовский отползает от Аркана подальше, и страх немного отпускает, зато в полную силу нападает холод. Он умрёт здесь, просто околеет, не пройдет и пара часов. Серёжа читал где-то, что при обморожении сначала телу холодно, и оно болит, а потом, перед самым концом, становится тепло и спокойно, и человек просто засыпает. Он не хочет, чтобы всё закончилось так — конечно, нет, он хочет жить и вернуться к соцсети, к нормальной жизни — но переспектива того, что боль исчезнет, слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Согреться можно, если лечь под боком у огромного и наверняка теплого алабая, но Сережа боится даже смотреть на него. За обжигающим холодом приходит дрожь: тело старается согреться, не понимая, что это всего лишь отсрочка неизбежного. Перед тем, как в третий раз потерять сознание, Серёжа вспоминает подругу из детдома по имени Марго — она увлекалась эзотерикой и гадала ему по руке. Серёжа вспоминает ее яркие глаза на бледном лице и тонкие, как паутинки, белые волосы. Марго сказала, держа его ладошку в своей, что линия любви у него раздваивается на середине — и это значит, что он будет счастлив и несчастлив одновременно. Марго тогда еще сказала, что жизнь у Серёжи будет долгая. Наврала, видно.