*** Полтора года спустя ***
Странный огненный шар в небе над Питером — это, конечно же, солнце. День располагает к прогулкам, но гулять ему не с кем: один «друг» в тюрьме, другой в бегах. Шура использует свой законный выходной, чтобы съездить в клинику. В прошлый раз они отлично пообщались, без слёз и истерик, Шура пересказывал ему последние новости и новый сезон сериала, о котором Серёжа много слышал. Шурик покупает маленький букет васильков у бабушки у метро, апельсины в супермаркете у дома, а под фрукты кладет два шоколадных батончика с орехами: есть шанс, что досматривать дотошно не будут, и удастся пронести сладость Серёже. Заняв место у окна в душной маршрутке, он вспоминает свой визит к Олегу в изолятор. Долгая дорога к клинике дает время на рефлексию, на сомнения и угрызения совести. Шурик смотрит в окно, моргает, потом болезненно жмурится — у него перед глазами лицо Серёжи, когда его спасли. В ушах на повторе тихие рыдания Разумовского и неистовые крики Олега — его пришлось оттаскивать от жертвы троим полицейским. Шура пришел к Волкову в изолятор, потому что хотел узнать, зачем? Что стояло за решением Олега сломать жизнь себе и Сергею, которого Шурик тогда видел впервые. Еще он пришёл потому, что Олег указал его контакт, как один из двух доступных для связи, а второй контакт — Дракон — залег на дно и, по слухам, загорал где-то на Канарских островах, пережидая повышенное внимание к своей персоне. В виновность Волкова невозможно было поверить, Шура слишком хорошо его знал. Но это знание давало и поводы сомневаться в его невиновности. Шурик пришел к другу. К Олегу, которого знал многие годы, с которым ходил в разведку, говорил по душам и напивался в хлам, с которым делился последним пайком, просроченным еще во времена СССР. Позже, на гражданке, они вместе работали, не всегда гладко и мирно, но без крупных скандалов. Плодотворно. Вместе. Шурик пришел к Олегу, но не узнал человека напротив себя. — Шурка, дружище, ты? — карие глаза за толстым стеклом, разделяющим их с задержанным, казались почти черными. Блеск их, нездоровый и маслянистый, напугал Шуру, но он убедил себя списать это на плотное стекло и угол преломления. — Хреново, как еще? Они говорят, что ты… Олег, это бред, ты не мог. Шура тяжело сглотнул, быстро оглядел друга. Лицо чистое, вроде не били. Сидел он ровно, широко расставив плечи. Не пытали, слава богу, но все равно в животе у него сворачивался скользкой змеёй страх за Волкова, внутри горела обжигающая несправедливость: это ведь ошибка, а человек сидит в изоляторе. — А что Серёженька? — спросил Олег, оживляясь. — Он спрашивал про меня? — Причем тут он? — Шура затряс головой, отгоняя сомнения и навязчивые мысли. — Подожди, стой, это потом. Тебя обвиняют в ужасных вещах, я не знаю, что думать. Скажи, какого адвоката тебе нанять, мы всё оплатим, можно фирму подключить… — Зачем? Я адвокату то же самое скажу, что и тебе. Пусть Серёжа расскажет правду, что у нас отношения, что мы были на медовом месяце, и меня отпустят. — Хорошо, но кто тогда напал на вас? Серёжа в клинике, он истощен, ранен, полубезумен, к нему не пускают никого, кроме полиции, и все считают маньяком тебя. Почему? С вами был кто-то третий, кто насиловал и пытал Серёжу? Чем дольше Шура говорил, тем больше собственные слова казались ему бредовыми фантазиями, призванными успокоить его бунтующий разум. — Нет, мы были только вдвоём, — ответил Олег, удивлённый его вопросом. — Ну, еще доктор приезжал, когда я наказал Серёжу слишком сильно, и Дракон с ребятами, для еще одного наказания, но в остальное время мы жили мирно, много занимались любовью, ну, как и положено молодожёнам. — В смысле — молодожёнам? Вы поженились? — Конечно, — невозмутимо ответил Олег, демонстрируя левую руку. Без кольца. Без следа от кольца. — О, черт, при досмотре кольцо украли. Чёртовы мусора! — Олег, — как мог мягко попросил Шурик, — соберись. Поговори со мной. Ответь, что у вас там произошло? — Серёженька отказывался видеть, что мы с ним идеально друг другу подходим и должны быть вместе, — спокойно объяснил Олег. — Он очень упрямился, не хотел меня слушаться, и мне пришлось наказывать его за проступки. Иногда — легко, иногда — чуть жестче, чем я собирался. За стеной закашлялся кто-то из заключенных. Шура тяжело сглотнул. — Ты… делал с ним что-то против его воли? Он вообще соглашался на эту поездку? — Нет, не соглашался, — Олег задумчиво покачал головой. — Я же говорю, сначала он был очень упрямым. Мне пришлось его перевоспитывать. — Но почему?! — вырвалось у Шуры, — Почему ты так над ним издевался? Если ты любил его — почему так жестоко мучал?! — Скажи спасибо, что «издевался» не над тобой, — ощерился Олег. — Не надо лезть в наши с Серёжей отношения. Не хочешь помочь мне вернуться к нему — тогда засунь свое осуждение в задницу. — Что ты имеешь в виду? — по спине Шурика побежали мурашки от непоколебимой уверенности в словах Волкова. — При чем тут я? Мы же товарищи! — Товарищи? — Олег вопросительно приподнял бровь. — Знаешь, сколько раз я прикрывал твою задницу от того же Дракона? Сколько раз он хотел тебя выебать, предварительно усыпив? Не знаешь? — К-какого черта.? — ахнул Шурик. — Мы же дружили, все трое, что ты несешь…? — Мне нет смысла тебе врать, Шур, — взгляд у Волкова был тяжелый, но не лживый — за долгие годы совместной службы и работы, Шурик научился читать его истинные эмоции, и сейчас Олег говорил правду. — Дракон на тебя долго залупался, особенно на заданиях — ты же был самым молодым и смазливым мальчиком в отряде — но, из уважения ко мне, он к тебе в штаны не лез. Поначалу, я и сам хотел сделать из тебя послушную подстилку, но ты напоминал мне младшего брата, каким бы он вырос, если б не та авария… Да и ты был мне очень удобным, даже без секса. Оглушенный, Шурик оперся лбом на сложенные руки. Он ехал на эту встречу с затаенным страхом — а что, если они правы? Что, если Олег — преступник? Он боялся озвучить это, произнести у себя в голове чуть громче, чем шепотом. Шура боялся правды, и когда она вылилась на него, словно ушат дурно пахнущих помоев, он не мог произнести ни слова. Что-то умерло в нем, омертвело и потухло. Он сидел, вдавив лоб в ладони, замерший под грузом осознания, от которого вверх по пищеводу поднималась тошнота. — Я не хотел тебя расстраивать, — начал Олег. — Просто подумал, раз я пока в тюрьме, ты должен знать, что мыслишки у Дракона в твою сторону не самые благородные. Но, как я и сказал, я здесь ненадолго. Серёженька придёт в себя, одумается и скажет мусорам, что я ничего плохого ему не делал. Я воспитывал его, но только потому, что люблю. — Ты п-правда веришь в это? — Шура рвано вздохнул, поднял взгляд. Глаза Волкова нездорово заблестели. — Конечно. Как он, кстати? Как там мой милый Серёженька? Он очень скучает по мне? Соблюдает режим? Шурик не ответил. Не мог. До конца свидания оставалось еще семь минут, но он узнал уже всё — а особенно то, чего знать никогда не хотел.***
Серёжа рад его видеть, но лишь когда он видит шоколадные батончики, спрятанные между апельсинами, его глаза загораются настоящим восторгом. — Спасибо, Саша! Только вчера о них думал! Спасибо! Садись, я сейчас… Надо спрятать, пока медсестра не увидела…. А то, представляешь, недавно приходили Игорь, Юля и Дима, передавали мне фрукты и шоколадки, так всё забрали, чудом спас батончики, и то потому, что они поместились в рукав. Шурик садится на стул у самой двери, чтобы не влезать в чужое пространство, а Серёжа рыщет в ящике тумбочки у кровати, заворачивает сладости в какую-то одежду. Шура замечает, как резко выделяются тонкие позвонки у него в основании шеи, когда Серёжа наклоняет голову. Сердце щемит от жалости к этому тоненькому, хрупкому, но такому храброму молодому человеку. Шурик уверен, что его давно никто не обнимал, но он не имеет правда даже додумать свою мысль до конца, словно мысль тоже может навредить ему. Разумовский располагается в ногах своей кровати, садится по-турецки. Волосы у него заплетены в небрежный пучок, под глазами синяки, из одежды — мягкий вылинявший свитер и серые спортивные штаны, плотные носки, длинные рукава — никогда ни полоски открытой кожи, кроме лица, шеи и кистей рук. За полтора года в лечебнице он еще больше похудел, скулы теперь острые, четкие. Веснушек почти не разглядеть — на улице он бывает редко. Хоть это и частная лечебница, тут всё равно много буйных пациентов из богатых семей, которые могут оплатить лечение. Персонал подозрительный, требовательный, и никаких поблажек у тихих пациентов, вроде Серёжи, нет. — Кормят тут совсем плохо? — сочувственно спрашивает Шурик. — Примерно так же, как в моем детдоме, — Серёжа пожимает плечами. — Каши, супы, котлеты из крахмала и бумаги — не понять даже, мясными они задумывались или рыбными. Шурик кивает. Тема еды — вымучена, тема погоды — бессмысленна, прогулки у Серёжи короткие и редкие. Каждый визит — замкнутый круг. Мелькает мысль поговорить с врачом о более разнообразной диете для Серёжи. Если бы он мог что-то исправить извинениями — он бы никогда не замолкал. Он бы стоял на коленях и каялся. Но извинения никогда не помогают. Шурино первое извинение — это оплата лечения, чтобы действительно помочь психике Разумовского. — Здорово, что ты приехал, Саша. Я немного заторможенный сегодня, спал урывками, но… правда, здорово. Доктор говорит, небольшие триггеры мне полезны — ну, как ты. Триггер, да. Он для Разумовского — триггер. Серёжа видел его всего однажды, в том кафе, где работал до похищения. Вместе с Олегом и Драконом. Возможно, к этому моменту они уже планировали похищение у него за спиной. У полиции к Шуре претензий не было: бизнес он вёл легально, о похищении не подозревал даже, Олега на работе прикрывал по незнанию и из дружеских побуждений, а когда на него вышел Игорь, то Шурик без сомнений согласился помочь следствию. Как он потом узнал, Игорь отследил звонок с Урала, перерыл все кадастровые выписки по владельцам недвижимости в местности, откуда Серёжа звонил. Связывался со всеми по очереди, искал связь с Серёжей. Коттедж был оформлен через фирму на третье лицо, и Шурик помог Грому найти нужные адреса и контакты — он был убежден, что это недоразумение, и пропавшего парня в коттедже не будет — откуда он там может взяться? Полиция подключилась только в самый последний момент, когда в деле прозвучало имя наемника Дракона, и стало понятно, что подозреваемый Волков уехал в отпуск почти в те же даты, когда произошло похищение. Потом была операция по захвату. Потом — крушение знакомого Шуре мира. — Ты скажи, если устал, я понимаю всё, — быстро отзывается Шурик. — И скажи, когда они тебе разрешат ноут привезти, сможешь досмотреть тот сериал… — Как только они разрешат мне ноут, я вернусь к соцсети, — улыбается Серёжа, — но спасибо. — А много будет с ней работы? Соцсеть — новая тема, Серёжа только вскользь упоминал ее пару раз. Шанс поговорить о чем-то, кроме питания, процедур и погоды. — Ну, пару месяцев. Я пока не могу работать полноценно: как книгу открою, засыпаю сразу. Или встречаю слово-триггер. Мне даже мобильный пока разрешен только по полчаса в день. Сочувственно покачав головой, Шурик оглядывает комнату — она практически пустая, нет ничего личного, ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом. Единственное яркое пятно — Серёжины волосы. В палате светло, потолки не низкие, но всё равно кругом давящая атмосфера больницы, депрессивно-стерильная. Искусственный свет, жесткие кровати. — Это ужасно, Серёж, не представляю даже, как это… Да, ключевое слово — не представляет. Каждое слово кажется ему ошибочным, каждую фразу можно обратить против него. Шуре тоже плохо — от предательства друзей, от чувства вины перед Серёжей, но это — крупица в том океане боли и ужаса, который пришлось пройти Разумовскому. Первые несколько раз Серёжа начинал истерить и рыдать, только увидев его — и глупо было ожидать другого, ведь Шурик — друг Олега. Какими бы мотивами он не руководствовался, что бы он не говорил, для Серёжи Шура — в первую очередь, друг человека, сломавшего ему жизнь. Генерализация травмы, чтоб её. — Зато можно много спать. Я за все студенческие годы отоспался. А соцсеть, думаю, я закончу со временем. Может быть даже… — Что? — заинтересованно кивает Шурик. — Расскажи, если не секрет. — Тебе правда интересно? — Конечно, — горло у Шуры сжимается новой волной горькой вины и сочувствия. Бедный, бедный ребёнок — хотя они почти одного возраста. Кукушка засвистела у Олега — а расхлебывать ему. Всю жизнь жить с травмой — ему. Просыпаться от кошмаров, дрожать от чужих прикосновений — ему. Собирать себя по кусочкам — ему. А Шурик — только триггер. Он задумывается, насколько вина Волкова распространяется на него, насколько распространяется ответственность — понятия разные, но Шурик чувствует оба чувства. Ему стыдно, больно, горько, но рядом человек, чья жизнь из-за Олега разрушена до основания. Говорить с ним о своём — просто хамство, поэтому Шурик молча слушает, сложив руки на коленях. — Программа-минимум для меня — это дописать ее и выгодно продать, — объясняет Серёжа. — Если пойму, что я… ну, буду не в состоянии видеться с людьми, раскручивать ее самому. Тогда продам и уеду куда-то подальше. Писать коды всегда можно дистанционно. А программа-максимум, если я… если мне станет легче социализироваться обратно, то я попробую запустить соцсеть сам, буду ее владельцем. — Я надеюсь, что у тебя всё получится. Я знаю, что получится — со временем уж точно. И если я чем-то могу помочь, как угодно… Ты знаешь, Серёж, я всё сделаю. — Будешь моим телохранителем, — хихикает Разумовский. — У тебя же как раз охранная фирма, если я ничего не путаю. Шура кивает. Ни один из них не вспоминает о том, что номинально, фирма в той же степени Олегова, как и Шурина.***
Кабинет Ильи Валерьевича — единственное помещение, где Разумовский может увидеть закат. Окна выходят на западную сторону — широкие, высокие, без решеток и штор. Серёжа никогда не замечал, чтобы психиатр открывал эти окна — может, они и не открываются вовсе — специфика заведения. Но окна у него в кабинете большие и чистые, и Серёжа особенно любит, когда их беседа с Ильей Валерьевичем совпадает со временем заката солнца. Прогулки в это время не положены, а окошко в его собственной палате портит решетка и вид на стену соседнего корпуса лечебницы. Сегодня закат холодного розового цвета — как леденцы на палочке в ближайшем к детдому магазине. Серёжа помнит там весь ассортимент — несколько видов газировки, сухариков, шоколадных батончиков, а еще чипсы, энергетики и вот эти леденцы в банке. Серёжа помнит их обертку и то, что денег у него почти никогда не было. Он думает о том, как здорово бы было (если его соцсеть действительно удастся запустить или, как минимум, выгодно продать) купить себе домой огромный автомат со снэками. Мысль не очень взрослая, но Серёжа вспоминает слова Ильи Валерьевича о том, что способность радоваться простым и не всегда логичным вещам — признак выздоровления. — Что вас сегодня тревожит, Сергей? — осторожно начинает психиатр, складывая руки на темно-коричневом кожаном блокноте для заметок. — Как вы спали? — Плохо, — честно признается Разумовский. — Вы решили снизить дозу снотворного, но мне кажется, я еще не готов. Может, мне всю жизнь придётся на них сидеть — может, мой мозг уже просто не сможет заснуть сам! — Я не буду спорить, потому что никто не знает будущего, только замечу, что мы договорились не накручивать мысли, как моток шерсти, правда? — психиатр поджимает губы в слабой сочувствующей улыбке. — Мы стараемся оперировать фактами. Мы знаем, что вы плохо спали из-за понижения дозы снотворного, но не знаем, будет ли так всегда. Дайте себе время, Сергей, не гонитесь за результатом: вы ведь знаете, что перед нами — долгий процесс, но самая его болезненная и тяжелая часть уже позади, уверяю. — Я знаю, — тихо отвечает Разумовский. — Там… в горах, запертый с ним, я не надеялся, что по возвращению домой сразу приду в норму, но я не ожидал, что на это потребуется полтора года, и я всё еще не в порядке! — Я уже упоминал аналогию терапии как капитального ремонта или постройки новых стен вашей телесности и ваших границ, правда? Ремонты никогда не бывают простыми, всегда много пыли, много сил, часто и слез, но вы все равно продолжаете, кирпичик за кирпичиком. — Да, вы правы, — Сергей отводит глаза. — И я замечаю, что мне лучше — изменения очень медленные, но разница ощутимая. Но есть то, что я никогда вам не говорил. Мне было стыдно, но это, может быть, важно для терапии, и… — Хорошо, — оживляется доктор, — вы можете рассказать мне, если вы готовы. То, что вы носите в себе, тяготит, пока это не озвучить. Серёжа смотрит поверх головы Ильи Валерьевича, сквозь окно, на холодный розовый закат. Остатки солнца подсвечивают короткие каштановые волосы доктора, кусок кресла напротив него и уголок одного из дипломов, висящих на стене в рамочках. Язык у Серёжи немеет. Горло першит, будто туда песку насыпали. Разумовский мнет в руках бумажный платок, собирается с силами. Рассказывать о мучениях, через которые он прошел по вине Волкова, было сложно. Долгие часы в этом самом кабинете он плакал, проговаривая и заново убеждая себя: это была не любовь, это был Стокгольмский синдром. Это была не любовь, Олег похитил его, пытал и насиловал больше месяца, и если бы не друзья, то всё так бы и осталось. Серёжа не нашел бы в себе силы на новый побег. Первые недели после спасения он рвался к Олегу, кричал, что любит его, пытался убить себя, засыпал только на сильнодействующих седативных и рыдал всё время, когда не спал. Илья Валерьевич был рядом с первого дня: выслушивал самые страшные подробности, и мягко, но действенно помогал Серёже осознать то, что он пережил. Что он выжил. Что он понемногу выздоравливает. И всё же, Серёже требуется еще несколько минут, чтобы собраться с силами и сказать: — Это касается снов. Мне снились эротические сны с ним, — признается Разумовский, дернув плечом. — И это были приятные сны. Я чувствовал возбуждение — от него, от его образа, его лица, тела, его рук и… пениса во мне. И я помню, вы говорили, что тело реагирует на стимуляцию, и когда он… трогал меня, это нормально, что я… получал оргазм от его действий. Но это… никакой стимуляции же не было, это был только мой мозг, он хотел Олега. Он хотел секса с Олегом. Я хотел секса с Олегом. — И вас это злит? Смущает? — Нет же! — Серёжа прикрывает глаза руками, вниз по щекам брызгают горячие слезы. — Мне стыдно, мне… Я не сказал раньше, потому что мне было жутко стыдно за это. Если бы присяжные узнали это до суда, они бы решили, что Олег не лгал, что у нас действительно был медовый месяц, а я… Я не хотел всего этого, я не хотел его, но, получается, хотел? Я какой-то больной извращенец? — Нет, — доктор шуршит блокнотом, делает пару пометок. — Даже наоборот, это вполне хороший признак. Он не выглядит шокированным, как ожидал Серёжа. Не смотрит на него, как на лжеца, не ругается. Разумовскому тошно и противно от самого себя, а Илье Валерьевичу, кажется, нет? Или он это тактично скрывает? — Сны эротического содержания про насильника — не показатель ваших романтических чувств к нему. Это часть Стокгольмского синдрома в вашем случае, а с точки зрения эволюции — нормальная реакция психики. Мозг создавал эти сны, потому что хотел защитить вас, дать немного эндорфинов, и… как бы помягче выразиться? Рассмотрим на другом примере: сильный страх и/или физическая активность у многих женщин вызывает выделение смазки. Эта особенность уходит корнями в палеолит, начиная с древнейших времен, когда пару создавал тот мужчина, кто мог догнать и физически побороть жертву. Женский организм старался защитить свою хозяйку, вырабатывая больше вагинальной смазки, чтобы насилие было менее болезненным. — И сны тоже пытались облегчить моё состояние? — Именно. Поверьте мне, Сергей, это абсолютно нормальная защитная реакция психики, и вам нечего стыдиться. Осуждать это может только человек, не знакомый с основами психиатрии и психологии. Последний розовый лучик заката тает на стене. Серёжа вытирает глаза салфеткой; кожа, раздраженная от соленой влаги, отзывается ноющей болью. Разумовский думает о том, чтобы попросить Шуру привезти ему какой-нибудь крем, чтобы смягчить ее — хоть детский, самый простой. Желание следить за собой в терапии считается прогрессом, кажется. — Это не единственное ухищрение, на которое способен наш мозг, — добавляет Илья Валерьевич, листая блокнот. — Я хотел обсудить с вами еще один момент, если вы не устали. — Нет, можем продолжать. — Речь пойдёт о так называемых «ложных воспоминаниях». Когда мозг заменяет травмирующие воспоминания другими, или же просто прячет их в подсознании. Я анализировал наши встречи и некоторые ваши триггеры. А именно, ваша фобия стеклянных бутылок — напомните, из-за чего она? Серёжа садится поудобнее, обнимает себя руками. Вспоминать эту историю он не любит, но она, хотя бы, не связана с Олегом, и ее можно рассказать без тошноты, удушающего страха и комка в горле. — Это со времен студенчества. Я разбил бутылку, был очень пьяный. Наступил на осколки. Было безумно больно доставать их и зашивать, поэтому теперь я боюсь стеклянных бутылок. — Но не тарелок, к примеру? — Илья Валерьевич крутит карандаш в руках. — Не всего стеклянного, а только бутылок? — Ну, да, — Серёжа не задумывается, говорит так, как есть, залипает на кончик карандаша с полустертой резинкой в руках доктора. — Помню, вы упоминали эту историю. Но мне на днях удалось перекинуться парой слов с вашими друзьями из общежития, Дмитрием и Юлией. Они говорят, такой истории не было. А от соседей по комнате сложно скрыть колотую рану ноги и кучу швов. — Не знаю, — Разумовский в замешательстве трясет головой, — может, они забыли? Зачем мне вам врать? — Я не считаю, что вы лжете мне. Просто, если следовать логике, разве от такой раны не остался бы шрам? — Не знаю, — повторяет Серёжа. — Не помню… Может это случилось еще в детдоме? — Ваша подруга Маргарита тоже не помнит такой истории. Не переживайте, если не можете ответить сразу, это случается. Подумайте ещё, Сергей, постарайтесь вспомнить. — Но я не помню… Помню эмоцию — что стекло опасно, что мне от него больно, но… Не помню подробностей. Что-то действительно не сходится, но он не может уловить, что. Будто бы пестрый хвост крылатого змея улетает, выскальзывает из его рук, а Серёжа бежит следом и пытается его поймать. Он приподнимается в кресле, садится, поджав ногу. Скидывает тапочек на пол, снимает белый носок. Шрама нет, ни намека на него. И на другой ноге всё чисто. Он помнит запах алкоголя — тяжелый, спиртовой — виски или… — Попытайтесь зацепиться за эту эмоцию, — советует Илья Валерьевич, но Серёжа с трудом различает обращенные к нему слова. — Опасность, которую вы чувствовали, была связана с вашим поведением или чужим? Олег выпивал при вас? Как вы к этому относились? Осознание нарастает, как волна. Серёжа вспоминает себя: на спине, на полу, колени к груди, холодное стекло между ягодицами. Спирт и горечь во рту — его стошнило после бутылки коньяка. Первый глоток обжигает, не даёт дышать, но следующие идут легче. Разумовский опирается о столешницу поясницей, пьёт прямо из горла, давится, но продолжает пить, не чувствуя вкуса. Вспышка — и перед Серёжей появляется перекошенное яростью лицо Волкова — черные глаза под густыми бровями, стиснутые челюсти. «Снимай штаны, Серёжа, — приказывает Олег у него в голове. — Раз так любишь прикладываться к бутылке — значит, полюбишь и присаживаться на неё.» Разумовский откидывается на спинку кресла, борется с тошнотой и панической атакой. Жмурится, но чувствует это — холод стекла у воспаленной промежности, полубезумный шепот Волкова в самое ухо и полная беспомощность. Считает вдохи. — Я вспомнил, — сдавленно признается Серёжа, когда снова может говорить. — Олег наказывал меня так однажды. Засовывал бутылку из-под коньяка… я боялся, что он ее разобьет или затолкает полностью — вот почему я их не переношу. — Отличная работа, Сергей, вы молодец, — Илья Валерьевич шуршит карандашом по бумаге, но смотрит на Разумовского с одобрением и вниманием. — Как вы себя чувствуете? Мы проговорим этот эпизод сегодня или в следующий раз? — Не могу больше, — выдыхает Серёжа, — меня стошнит сейчас. Хочу к себе. — Тогда до завтра, Сергей. Подумайте, если будут силы, какие еще воспоминания могут быть ложными. Вернувшись к себе в палату, Разумовский сворачивается в комок у изголовья кровати, поближе к углу комнаты. Спиной к стене лежать всегда спокойнее, не так страшно. Он накрывается одеялом, разглядывает тумбочку. Яркие крупные апельсины, принесенные Шурой, букетик пронзительно-синих васильков — под цвет его волос. Всё прочее — белое, даже книжка, которую он взял в больничной библиотеке. Привычно накатывает тоскливое осознание: он в лечебнице для душевнобольных, и вряд ли завтра отсюда выйдет. Летние дни и такая быстротечная юность тают, словно песок между пальцами; его друзья живут свои жизни, а не рыдают каждую ночь от жалости к себе, бесконечно проживая самые ужасные воспоминания. С другой стороны, лучше лежать в психушке, чем в могиле. Олег в тюрьме, но это знание тоже Разумовского не радует. Он должен ненавидеть его — и он ненавидит, честное слово — но Волков так глубоко пролез ему под кожу, так сильно пустил корни, что к этой ненависти примешиваются другие навязчивые чувства. Илья Валерьевич работает с этими установками, он делает, что может, искренне хочет помочь, но Серёжа, наверное, слишком сильно Олегом переломан. Разбирать эти ментальные завалы — сложно, больно и долго. Сожалений, что с Волковым всё сложилось именно так, нет: Серёжа понимает, что так правильно. Он свободен от своего мучителя, он медленно возвращает ощущение собственного тела, заново учится говорить о своих желаниях и эмоциях. Серёжа верит обещаниям доктора, что выздоровление возможно, что ему станет лучше. Старается верить. Может, потом всё и будет хорошо, но сейчас — плохо.***Несколько лет спустя***
«Что ж дорогие друзья, мы с вами находимся на открытии казино "Золотой Дракон". Гости уже прибывают, и кого мы видим: это же Сергей Разумовский — человек, который запустил уникальную соцсеть, айти-гений, филантроп и самый молодой миллиардер страны! Про его биографию практически ничего не известно, но его всегда сопровождает синеволосый охранник, который очень яростно защищает юного миллиардера от повышенного внимания прессы. Самое интересное, что у охранной компании, с которой сотрудничает Разумовский, подмочена репутация. Оставайтесь с нами, и мы докопаемся до правды!» «Сергей, могу я задать вам и Александру несколько вопросов? Сначала хотелось бы узнать у Александра: как вам доверились люди после инцидента с Олегом Волковым? А теперь вы, Сергей: не страшно ли самому юному миллиардеру нанимать фирму с сомнительной репутацией, когда на рынке есть более солидные и надежные охранные компании?» «К сожалению, синеволосый телохранитель в крайне грубой форме заявил о своем нежелании отвечать на вопросы, а сам Сергей Разумовский отказался от комментариев, но наш корреспондент успел заметить его растерянность и трясущиеся руки. Без сомнения, старая скандальная история с его похищением, оставила глубокий след в душе создателя «Вместе». Многие считают, в этом причина его одиночества. А теперь поговорим с другими гостями. Оставайтесь с нами, и вы узнаете все пикантные тайны питерской элиты!»