***
Вопреки посулам и пожеланиям Денниса сны Эйгону не снились: ни те-самые, ни с участием Нерры. Последнее обстоятельство вызывало куда большее сожаление. Ночи уже были холодны и по утру трава серебрилась и посверкивала в лучах восходящего солнца от лёгкого налёта инея, покрывшего её. Выбравшись из свёртка плаща и одеяла, в которое он завернулся ночью, Эйгон, прихрамывая сильнее обычного, поплёлся заугол, чтобы отлить, попутно кляня совершенно идиотское решение присяжного щита ночевать в полуразрушенной башне без крыши и двух стен, а не под тёплым драконьим боком. Когда Деннис к нему присоединился, принц недовольно пробурчал: — Сдалась тебе эта башня. Холодно, как на Стене. Уж лучше бы у Вермитора под крылом ночевали, как всегда. — Зато драконом не воняло, — легковесно повёл плечами тот. — Пусть пахнет, зато тепло и не дует. — Тогда в следующий раз заночуем в крестьянском хлеву. Там тоже пахнет, тепло и не дует. Вермитор, уловив оскорблённое настроение своего всадника, решил оскорбиться сам и обиженно рявкнул, расправляя крылья навстречу солнцу. — Ты-то чем недоволен, бронзовая башка? — сварливо пожурил его Деннис. — Спасибо бы сказал, что ночь проспал без храпящих блох в подмышке. Бронзовая башка, естественно, ни слова не поняла на общем языке, но на всякий случай щёлкнула челюстями и отвернулась. Дракон примирился с существованием Денниса, как его всадник примирился со своей хромотой, и воспринимал его как некую несамостоятельную часть принца, в отдельности от него совершенно бесполезную; иными словами, Бронзовый Гнев считал присяжного щита чем-то вроде эйгоновой трости. Сам Деннис, хотя и ворчал на характер Вермитора, как истинный уроженец Драконьего Камня под ершистостью прятал глубокое почтение перед зверем, которое тот, как понимал Эйгон, сумел различить и потому прощал бурчание по-андальски. После завтрака путешественники расстелили на выпавшем из башни куске стены карту Андалоса, полученную от Карлариса. — Мы сейчас где-то здесь, — ткнул пальцем в пергамент принц, прямо в середину Бархатных холмов в междуречье Малой и Верхней Ройны; до границы с Норвосом тут было ближе, чем до Пентоса. — Южнее нас Гоян Дроэ, но там делать нечего. — Разве вы не хотите посетить ройнарские руины? — спросил Деннис. — Меня не интересует водяная магия и молебствия Ройне, если там ещё помнят такие слова. Чудеса ройнаров не помогли им самим, а мне не помогут тем более, — отмахнулся Эйгон. — Если верить карте, до Великой Септы Кузнеца отсюда меньше дня пути. Если вылетим сейчас, то успеем к полуденной службе. — Стало быть, молебствия на общем языке вас интересуют больше? — насмешливо прищурился рыцарь. — Не молебствия, а святые источники. Если верить пентошийским септонам, они обладают целебными свойствами. — Мой принц, не вы ли вчера за ужином сомневались в существовании Семерых? А теперь вы хотите просить у них исцеления? Эйгон недовольно поджал губы. Он знал, как выглядело его желание попасть в одну из семи первых септ, особенно после вчерашнего откровенного разговора. Сам он едва ли верил в притчи и росказни, о которых вещали с кафедры септоны в Пентосе, но, единожды услышав о них, принц не смог выбросить их из головы. Прозревшие слепые, исцелившиеся прокажённые, распрямившиеся горбатые, побежавшие хромые – чего только не рассказывали о чудодейственных источниках. Эйгон не хотел признаваться даже самому себе в том, что слова священнослужителей что-то всколыхнули в нём; он давным-давно смирился с тем, что дни, когда он на двух ногах бегал по стенам Красного Замка встречать рассвет, остались в далёком беззаботном детстве и не вернутся никогда. Однако, что-то внутри него всё же шевельнулось, что-то заставило его спросить самого себя: «а вдруг?». Мейстерское образование в тот же момент заблажило и принялось бить тревогу, отговаривая и приводя тысячу четырнадцать аргументов, почему это невозможно, но было поздно. На самом донце эйгоновой души воскресла не надежда, а самый маленький и робкий её росток. Проснувшись на утро после знаменательного пира в родовом имении Карларисов, Эйгон решил, что стоит попытаться, и убедил себя с помощью следующих аргументов. Во-первых, им нужно было в Браавос, а это почти по пути. Во-вторых, как ученик Цитадели он должен подвергать сомнению любой факт и при возможности проверять его на практике и собственном опыте – такая возможность у него была и ею надо было воспользоваться. В-третьих, если слухи правдивы, то он избавится от хромоты, а если нет, то просто потратит время; если он не посетит несчастные источники, то будет всю жизнь мучаться неизвестностью и жалеть об упущенной возможности (пусть и эфемерной). Таким образом, паломничество в глазах не слишком верного последователя Веры, приобрело вид некоего научного эксперимента, которому тот решил себя добровольно подвергнуть. Когда принц сказал князю Пентошийскому, что отправится к андалосским источникам за исцелением, он подразумевал не только и не столько последствия отравления выросшими в слишком тёплой воде мидиями. Все эти дни Эйгону удавалось не думать и не вспоминать о цели их путешествия по Андалосу, удавалось абстрагироваться от пустых надежд и напрасных мечтаний, но могила валирийского воина сломала возводимую им броню. Камень, брошенный в пруд, породил круги на воде и поднял со дна ил. Теперь принцу хотелось поскорее добраться до септы, заползти в купель источника, или где там совершаются омовения, и выйти из неё уже на своих двоих. Деннис, вероятно, заподозрил, что его вопрос не слишком уместен, и поспешил перевести его в более практическую плоскость: — Я бы оставил Вермитора здесь, мой принц. — Почему? — не сразу откликнулся тот. — Андалы, — пожал плечами рыцарь. — Что они подумают, если на их дражайшую септу упадёт тень дракона? — Они не смогут дать нам отпор, — фыркнул Эйгон. — Со слов Каллио их укрепления вокруг септ столь же стары, как и эти руины. Не думаю, что у них остались скорпионы. — Я тоже не думаю. Но хотите ли вы это проверять? Немного поразмыслив, принц неохотно кивнул; рисковать Вермитором ему не хотелось. — Тогда пойдём пешком, — решил за него Деннис. — Возможно, успеем дойти сегодня. Наказав дракону ждать их здесь, Эйгон с его присяжным щитом, взгромоздили на себя по заплечной сумке с некоторым запасом снеди и, ещё раз сверившись с картой, двинулись в путь. Хотя в начале они шли довольно бодро, вскоре принц вспомнил, почему путешествовал на драконе: мешок, несмотря на свои невеликие размеры, начал гнуть его к земле, а правая нога заплетаться в траве; Эйгон начал отставать, и Деннис без лишних слов переложил его вещи к себе; темп тоже пришлось сбавить. Когда солнце уже миновало зенит, они вышли на дорогу – две полузаросшие колеи посреди поля – и на одном из западных холмов увидели громаду септы, возвышающуюся на фоне сереющего из-за набежавших облаков неба. — Успеть бы до дождя, — подумал вслух Эйгон. — Успеем, если вы возьмёте сумки, а я понесу вас на закорках, — предложил Деннис. Принц представил как это будет смотреться со стороны и криво усмехнулся; зрелище бы вышло забавное. — Нет, — покачал он головой. — Дойду на своих трёх. Не думаю, что боги обманутся тем, что я внезапно совсем обезножил. Сказав это, он поковылял дальше. По мере приближения к холмам изменялся сам воздух; если раньше он пах какой-то луговой свежестью, а нос мог уловить даже особую влажность и прохладу, всегда сопровождающих приход осени, то теперь ветер, долетавший до путников, приносил с собой запахи, сопутствующие человеческой жизнедеятельности. По обе стороны дороги стали появляться маленькие деревеньки, окружающие септу, каждая не больше дюжины дворов; крестьяне, собиравшие урожай в своих огородах и полях, бросали на путников безразличные взгляды, провожали их, отдыхая от трудов праведных, и возвращались к своим грядкам. Около одной из деревень дорогу им перебежал шустрый, отчаянно визжащий поросёнок, а следом за ним на тракт выкатилась орава ребятишек разного возраста, голосящих едва ли не громче несчастного хряка. Одна девочка отстала от своих приятелей и уставилась на путников; было ей не больше пяти лет и с исключительно детской непосредственностью она рассматривала странных паломников, приоткрыв рот и ковыряясь в носу; грязное, латаное-перелатаное платьице было явно ей велико. Эйгон остановился перевести дух и попробовал ей улыбнуться, но девчужка тут же сорвалась с места и убежала за остальными. — На меня так не реагировали с тех пор, как подросла Рейнира, — обескураженно проговорил принц. — Не думаю, что это из-за вашей ноги, мой принц, — заметил Деннис. — Если сюда приходят за исцелением, то наверняка уродцев в своей жизни она уже повидала. Немного погодя, у другой деревни путники вышли к некоему подобию заставы. Возле утопленной в землю каменной домушки паслась пара плюгавеньких лошадей; у разведённого тут же костра сидели и игрались в ножички семеро солдат. При виде путешественников, один из них поднялся и вышел вперёд, положив руку на эфес меча. — Стой! — крикнул он на общем языке, но с каким-то странным акцентом. — Кто путь держит? — Мы паломники, — подал голос Деннис и выпростал из-под плаща цепочку с серебряной семиконечной звездой; Эйгон тут же последовал его примеру. — Приятель мой, вон, хромой, ну да сами видите. Про источники ваши услышал, вот и захотел помолиться да у Матери с Кузнецом благословения и помощи испросить. — Это дело праведное, — степенно ответствовал стражник. Тон его, приличествующий скорее купцу или мелкому лорду, резко контрастировал с его видом: на холщовую куртку была натянута откровенно дряная кольчуга, в которой недоставало звеньев, а сверху её покрывала бесцветная шерстяная сюркотта с вышитой семиконечной звездой. Как и положено андалу, солдат был рус и черноглаз, носил нечёсаную бороду и бородавку на правой щеке; от него несло потом и чесноком. Окинув их почти незаинтересованным взглядом, он сказал: — Внесите лепту на благоукрашение септы и можете проходить. Эйгон едва удержался от того, чтобы закатить глаза. — Сколько? — полюбопытствовал Деннис. — Смотря какими деньгами, — хмыкнул стражник. — Пентошийскими башнями. — Тогда одну золотую и семь серебряных. Принц скрыл возмущение за кашлем. Пентошийская золотая монета, носящая на себе изображение увенчанной короной башни, была в три раза меньше вестеросского золотого дракона, да и доля золота в ней была не настолько велика, но аппетиты Септы всё равно неприятно удивляли. Если там везде такие цены, то деньги, что они взяли с собой, истратятся за несколько дней. Деннис между тем, что-то бурча себе под нос, отсыпал из кошелька названную сумму и передал её стражнику. — Не припомню, чтобы в Семиконечной Звезде устанавливались пошлины на вход в септу, — неудержался от ремарки Эйгон. — В Семиконечной Звезде о конелюбах тоже ничего не говорится, — гоготнул один из солдат, сидевших у костра и, как оказалось, вслушивающихся в диалог. — Да, — кивнул первый солдат, покусывая каждую монету. — Орда язычников скорее примет золотую монету, нежели железную стрелу. — И они ещё называют себя воинами! — крикнул кто-то третий. — Проходите, — милостиво разрешил старший стражник, пряча деньги в кошель на поясе. Эйгон не сомневался, что часть пошлины непременно разойдётся по солдатам; сомнения, правда, возникали в том, какую часть они передадут Септе. — Мечи из ножен не доставать, в драки не ввязываться, вина не пить, септонов и стражу слушать во всём. Если поторопитесь, успеете на вечернюю службу. — А где остановиться-то? — спросил о насущном Деннис. — Как Поклонную Звезду минуете, поворотите направо – там Странноприимный дом Матери Милосердной видно. Стражник напоследок махнул рукой, веля не задерживаться, и вернулся к своим товарищам, продолжившим перебрасываться кинжалом. Эйгон смерил взглядом расстояние до холма с Септой на вершине: до него оставалось не больше пяти миль, но дорога уже начинала подниматься и от этого проще идти не становилось. Тяжко вздохнув, принц похромал вслед за ушедшим вперёд Деннисом. За чертовски длинный день чертовски длинного пешего перехода принц успел чертовски сильно устать и на то, чтобы взобраться наверх у путников ушло больше часа; за это время они дважды слышали колокола Великой Септы Матери – вечерняя служба успела начаться и закончиться, когда они всё-таки добрались до Поклонной Звезды. Каменный обелиск обратил свою отшлифованную сторону к долине, на которую уже наползала тёмно-серая хмарь ночи; под высеченной на ней семиконечной звездой горело несколько десятков свечей. — Интересно, Вермитор бы смог его утащить? — вслух поинтересовался Деннис. Скептически окинув взглядом глыбу, Эйгон склонил голову к плечу. — Наверное, смог бы. Только зачем? В Саду Завоевателя он будет смотреться дико. — Верховному Септону в подарок. — Ах, ну разве только так, — усмехнулся принц. — Только и дракон устанет таскать такой камушек по всему Эссосу. Где там этот странноприимный дом? Как и было сказано, они свернули от Поклонной Звезды направо и вступили в городок, окружавший Великую Септу. Дома были сложены из камня – деревья в окрестностях были редкостью, как успел заметить Эйгон – и крыты соломой, которой было в избытке; невысокие строения сиротливо жались друг к другу; у некоторых недоставло ставень, а то и дверей, и теперь, покинутые своими жильцами вчера или десятилетия назад, они угрожающе скалились чёрными провалами. На пороге одного из таких опустевших домов сидела крыса и нагло пялилась на проходящих мимо путников; Эйгон стукнул по земле тростью, чтобы её спугнуть, но та лишь лениво почесалась и продолжила изображать из себя хозяйку. Улицу явно когда-то мостили – под ногами то тут, то там попадались осколки плит, которыми выстилали дороги – но за годы и века, прошедшие с момента былого величия, поверх камня из пыли, грязи и дерьма успел нарасти слой земли. Прохожих на улице было мало, сказывалось позднее время, но Эйгону почему-то казалось, что свободных домов в городе гораздо больше, чем жителей. Чем ближе они подбирались к центру, тем больше попадалось освещённых окон из-за прикрытых ставень, но уверенности в правильном выборе дороги не появлялось. Принц уже набрал в грудь воздуха, чтобы поинтересоваться, не ошиблись ли они где, как улица, вильнув напоследок, вывела их на небольшую площадь. В центре её громоздилась десятифутовая статуя Матери, держащей в руках кувшин с треснутым горлышком, из которого в заросшую чашу фонтана лениво стекала струйка воды. За ним стояло белокаменное двухэтажное здание с плоской крышей, по фасаду которого змеились трещины; по бокам от входа, обрамлённого порталом, горели факелы, подсвечивавшие высеченные рядом звёзды и надпись над дверью: «Милость Матери оградит тебя от всякого зла». — Видимо, нам сюда, — озвучил очевидное Деннис. Тяжёлая даже на вид деревянная дверь странноприимного дома была окована железом и молоточком, в который и постучал рыцарь. Какое-то время ничего не происходило, но, когда Деннис уже взялся за молоток снова, загремели задвижки и дверь распахнулась. За нею, тревожно вглядываясь в сумерки, оказалась сухопарая женщина средних лет в серой рясе септы с сальной свечой в руке; острое лицо её плотно обрамлял платок, а на груди на цепочке болталась металлическая звезда. — Здравствуйте, — поприветствовал её Деннис. — Мы с другом весь день были в дороге, и нам сказали, что здесь можно остановиться на ночь. Если надо, мы можем заплатить… — Богач и бедняк равны в глазах Семерых, — строго сказала женщина. — Матерь милосердна, и покров Её простирается над всеми страждущими, в этом доме не знают о деньгах. Проходите. С этими словами она отступила в сторону, пропуская их вперёд. Миновав довольно просторную каменную (и от того холодную) переднюю, путники оказались в просторном зале, заполненном длинными лавками и столами, за которыми, вяло стуча деревянной посудой, ужинало десятка два паломников. В дальнем конце горел очаг, у которого возились ещё пара женщин в серых балахонах. Септа молча сделала приглашающий жест рукой, и Деннис с Эйгоном плечом к плечу сели за ближайший стол; другая служительница Веры, маленькая и толстая старушка, поставила перед ними две исходящие паром тарелки. — Меня зовут септа Эдит, — наконец представилась встретившая их женщина и указала на старушку. — Вкусите с нами скромных даров этой земли. Когда закончите, проходите в септу. — Разве мы не пропустили вечернюю службу? — поинтересовался Эйгон, нетерпеливо ёрзая по жёсткой лавке в предвкушении долгожданного ужина. — Пропустили, — с сожалением склонила голову септа Эдит. – Но мы с сёстрами читаем молитвы на сон грядущий для всех постояльцев. — Ну да, разумеется, — пробормотал принц, пытаясь припомнить, насколько это могло затянуться. — После септа Элинор проводит вас к вашим постелям. На восходе прозвенит колокол Великой Септы и можно будет посетить заутреню. Завтрак мы подаём сразу после неё. — Благодарим, септа Эдит, — кивнул Деннис, пытаясь намекнуть ей, что было сказано уже достаточно слов. У той, однако, имелось на этот счёт своё мнение: — Помощь ближним угодна Семерым, и каждый из нас должен задаться вопросом, что он может сделать для брата или сестры своего в Вере. Любая помощь, любое посильное участие – большое благодеяние. Но вы, должно быть, утомились. Пусть Отец благословит пищу сию и вкушающих её… Прочтя молитву, показавшуюся Эйгону возмутительно длинной, септа Эдит начертила в воздухе знак семиконечной звезды и, наконец, отошла к очагу. Путники, выразительно переглянувшись, немедленно схватились за деревянные ложки. В своей тарелке Эйгон обнаружил разорванную на семь кусков ржаную лепешку, пару варёных морковин, картофелину и непонятную серовато-белую склизкую кашицу, свалявшуюся в какой-то комок. Как он и опасался, ни намёка на мясо. Потыкав в странное нечто ложкой, Эйгон недоумённо повернулся к рыцарю, уже уплетавшим невеликий ужин за обе щеки, и, не сумев скрыть брезгливость в голосе, поинтересовался: — Что это, Деннис? — Варёная луковица, мой принц. — Это едят? — Ну, едите же вы жаркое с луком? По вкусу почти тоже самое. Эх, жалко, соли нет… Эйгон уставился на содержимое своей тарелки так, будто септа Эдит подложила ему в тарелку живую жабу. — Пост, голубчики, больше не дозволено, — громким шёпотом пояснила тостенькая старушка, ставя перед ними две глиняные чашки. Но, видимо, отчаяние и тоска столь явно проступили на лице Эйгона, что она, сжалившись, отошла и вскоре вернулась с двумя картофелинами в каждой руке, плюхнув их в тарелки опешившим вестеросцам. — Только септе Эдит не говорите. Эйгон снова посмотрел на тарелку; еды как будто бы стало больше, но взгляду – ещё тоскливее. Возведя очи горе, принц удержал в себе рвущиеся наружу стенания и ругательства, тихо сказав вместо этого: — Как хорошо, что мы не взяли с собой Вермитора. Он бы точно не стал пост соблюдать.***
Заутреня оказалась именно такой, какой её и представлял себе Эйгон – нудноватой и сонной; немногочисленные постояльцы странноприимного дома тоже не вполне проснулись, а сам принц рисковал вывихнуть себе челюсть в бесконечных зевках. На завтрак им подали чертсвую пшеничную булку и глиняную кружку слабого и едва тёплого травяного отвара, до ужаса непохожего на чай. Так толком и не насытившись, Эйгон решил перейти к делу и окликнул септу: — Септа Эдит? — Да, брат мой? — голос её был всё также строг, но при свете тусклого осеннего солнца женщина не казалась совсем уж мымрой. — Я слышал, что здесь страждущие могут получить исцеление. — Милостью Кузнеца у нас случаются чудеса. — Я болен и… я рассчитывал… — внезапно для самого себя принц смешался и не нашёл слов. — На чудо? — Всё, что не посылается нам в жизни – есть испытание нашей Веры, — ответствовала септа, тронув звезду на груди. — Чудеса, являемые нам Кузнецом по заступничеству Матери – суть вознаграждение за достойное и смиренное их претерпевание. Но сердце Матери столь велико, а милосердие её настолько безгранично, что любой, даже грешник, может попросить у неё милости, и мольба его будет услышана и не останется без ответа. Септа Эдит говорила заученными фразами, но говорила убеждённо, искренне веря, что это непогрешимая истина. — Я не великий праведник, — покаянно склонил голову Эйгон, невольно повторив недавние слова Каллио Карлариса. — Я был принесён в септу после рождения и помазан елеями. Возможно, я не слишком строго следовал предписаниям Семиконечной Звезды… — Семеро оставляют каждому возможность покаяться в грехах и получить искупление, — септа Эдит умудрилась произнести это одновременно строго и обнадёживающе. — Я провожу тебя к септону Рональду, он даст тебе наставление. Вместе с Эйгоном поднялся с лавки и Деннис, но служительница Веры смерила его странным взглядом. — Брат мой, может ли сей бедный странноприимный дом попросить тебя о помощи? — Да, — с замешательством на лице ответил рыцарь. — Разумеется. — У нас кончился уголь для растопки очага. Септа Элен собирала мужчин, чтобы отправиться к карьеру, ей пригодятся лишние руки. Присяжный щит удивлённо перевёл взгляд на своего сюзерена; Эйгон, пользуясь тем, что септа Эдит смотрела не на него, поморщился и всё же кивнул. Видимо, проживание в странноприимном доме оплачивалось не деньгами, но услугами его постояльцев – поэтому-то септа, снова ставшая в глазах принца мымрой, накануне намекала про помощь ближнему и благие дела. Смущённый и обеспокоенный Деннис отправился искать септу Элен, а септа Эдит повела принца на улицу. При свете дня площадь у фонтана оказалась почище остальных улиц города, видимо, постояльцы дома помогали и здесь. Следуя за септой, Эйгон глазел по сторонам; чем ближе они подходили к септе, тем более обжитыми казался район. По пути попался даже трактир – у входа в полуподвальное помещение висела табличка с криво намалёванной кружкой, стоящей на наковальне; дверь была плотно закрыта. Дома тоже стали выглядеть чуть более прилично, но всё равно оставались ужасно старыми: здесь они возвышались уже на два-три этажа и почти каждый обладал ограждённым каменной стеной внутренним двориком; по камню змеились трещины, в которых росли побуревшие от холодов пучки травы и маленькие деревца; некоторые участки домов почти полностью скрылись под красным ковром дикого винограда и плюща. Людей на улице было больше, чем накануне вечером, но принца не покидало ощущение, что город полупустой. Мужчины и женщины внешне ничем не отличались от обывателей Королевской Гавани: русые, чёрные, рыжие, изредка блондинистые волосы андалов, андальские же лица с грубыми чертами и скорбно-смиренными выражениями. Шерстяная одежда их была грубой на вид, исключительно функциональной и почти не несла на себе каких-либо украшений; почти у каждого встречного из-под рубахи и куртки торчал шнурок с деревянной или реже металлической звездой. Запахи отчётливо напоминали Эйгону Блошиный конец, через который они с Деймоном периодически проезжали по дороге в перинный дом Нерры; вид женщины в замызганном платье, с порога выливающей помои в канаву, отдавал чем-то смутно знакомым. — Так… как называется этот город? — нарушил молчание принц. — Благословенным Городом Кузнеца, — ответила септа Эдит, даже не обернувшись на спутника. — И стар он? — Весьма. — Наверное, его основал король Хугор Святой? — Разумеется. — И много ли человек здесь живёт? — Меньше, чем раньше. — А… Но терпение септы, видимо, было исчерпано; она резко обернулась и вперила сердитый взгляд в принца: — В пост положено быть смиренным, это время молчаливых размышлений, — отчеканила она и только прибавила шаг. Оторопевший Эйгон не сразу последовал за ней. Септон Барт, наставлявший его в Вере, поощрял любопытство принца, но здесь, похоже, к нему относились иначе. Пытаясь не отстать от септы, он внезапно задумался и глубине возможных различий между последователями Семерых в Эссосе и в Вестеросе. Верующие в Пентосе почти ничем не отличались от верующих в Королевской Гавани; септоны облачались в пышные одежды, подаренные благотворителями и жертвователями; службы отличались лишь призывом благословить не короля Семи Королевств, а Превосходнейшего князя Пентошийского. За этими размышлениями Эйгон едва не пропустил момент, когда они вышли на площадь перед Великой Септой. По местным меркам, пространство было заполнено людьми; местные ли это или такие же паломники, как и сам Эйгон, жаждущие исцеления, понять было сложно – все выглядели одинаково бедно. На концах площади Эйгон заметил стражников, похожих на тех, кому они заплатили пошлину на дороге; наличие у них единой формы – серых сюркотт со звездой – давало основание думать, что какая-никакая власть в городе есть, раз она может обеспечить единообразие среди своих солдат. Вооружённые люди изредка попадались и в толпе; в отличие от основной массы горожан, эти были одеты в подобие кожаных дублетов коричневого или черного цвета, и несли на поясе меч; принц решил, что это, должно быть, рыцари; в конце концов, рыцарство пришло в Вестерос вместе с андалами, было бы странно, если бы в Андалосе они исчезли совсем. Подняв глаза, Эйгон узрел тридцатифутовую статую Кузнеца; вытесанный из пожелтевшего от времени и непогоды мрамора, мужчина с весьма схематично изображённым лицом опирался на молот с высеченной на ней звездой. Сразу за статуей ввысь поднималась громада Великой Септы, посвящённой этому аспекту Семерых-кто-Един. Сооружение было всего раза в два меньше, чем Драконье Логово, но это сравнение лишь подчёркивало размеры септы; на взгляд Эйгона, она была даже больше Звёздной Септы в Староместе. Однако на этом положительные черты заканчивались. Если каждый дом в Городе Кузнеца можно было назвать ветхим, то Септа его имени была по-настоящему древней. Правда ли её построили при Хугоре Святом или это более позднее строение, на вид сказать было невозможно, но Септа явно видала пару тысячелетий. Священное здание казалось сросшимся с холмом, на котором стоял город; внезапно в толпе, через которую они шли, возникла прореха, и Эйгон увидел, что стены септы буквально вырастали из земли, и едва не замер на месте, поражённый задумкой и мастерством строителей – септу в прямом смысле этого слова вытесали из каменного основания холма. С языка рвались десятки вопросов, но снова нарваться на раздражение святой мымры не хотелось, и принцу пришлось прикусить язык. Они вошли под своды септы через высокие, массивные литые двери, украшенные какими-то сценками, которых Эйгон не узнал. Изнутри здание оказалось таким же суровым, древним и неприветливым, как и снаружи; грубо высеченные алтари и статуи Семерых подсвечивались десятками и сотнями свечей, коптящих потолок; прихожане и паломники, стоящие и коленопреклонённые молились про себя, еле шевеля губами, шёпотом или вполголоса, из-за чего септа заполнялась мерным гудением человеческого роя, изредка прерываемого эмоциональными всхлипами кого-то из расчувствовавшихся верующих. Септа Эдит при входе преклонила колени и поднесла к губам висевшую на шее звезду; Эйгон, болезненно поморщившись, кое-как опустился на правое колено и на всякий случай склонил голову. Служительница Веры поднялась стремительно и легко, и решительно пошла к одному из альковов в стене. Там, на грубой каменной скамье, примостился пожилой мужчина, почти лысый и чисто выбритый, одетый в серую сутану. Почтительно поклонившись ему, септа Эдит сделала Эйгону знак подождать. Септон, прикрыв глаза, молился; время от времени он хмурился, отчего на лбу у него возникали складки, но они тут же разглаживались, а лицо его светлело, как будто он лицезрел нечто прекрасное. Наконец, он соблаговолил заметить их. — Септон Рональд, — септа Эдит почтительно поцеловала протянутую руку. — Что привело тебя ко мне, дочь моя? — ласково спросил старик. — Желание помочь страждущему, — женщина отступила в сторону, показывая на мявшегося за ней Эйгона. — Он просит об исцелении. — Матерь Небесная милосердна, а искусство Кузнеца безгранично, — заметил септон. — Ступай, дочь моя, у тебя, должно быть, много забот. Я поговорю с ним. Септа с поклоном удалилась, даже не взглянув на того, кого привела. Священнослужитель же взглянул на принца и, чуть подвинувшись в сторону, похлопал по скамье рядом с собой. Эйгон осторожно примостился на самом краю; хотя от странноприимного дома до септы оказалось не слишком далеко, он ещё не восстановился от вчерашнего перехода, основательно его вымотавшего. — Как ваше имя, молодой человек? — поинтересовался Рональд, с интересом разглядывая принца. — Эйгон Таргариен, — ответил он. Так вышло, что с момента прихода в город ни он, ни Деннис не открывали своих имён; с одной стороны, это было к лучшему, можно было сохранить инкогнито; с другой стороны, это бы потребовало от Эйгона соврать в септе, а делать это в святом месте он почему-то не хотел. — Из тех самых Таргариенов? — поднял брови старик. — Да, септон. Из тех самых, что правят андальскими королевствами Вестероса. — Ха, — выдохнул тот; сперва принц принял это за смех, но Рональд и не думал смеяться – видимо, это было одно из тех междометий, что вырываются у старых людей непроизвольно и могут значить всё, что угодно. — Пожалуй, вы первый валириец, что пришёл сюда не с огнём и мечом. — Моя семья уже больше века чтит Семерых, — Эйгон самому стало стыдно от того, насколько беспомощно и вместе с тем заносчиво звучат его оправдания. — Некоторые дочери нашего дома становились септами. — Мне это известно. Мы не живём изолировано, хотя по нам и не скажешь. Где вы оставили своего дракона? — За городом. В дне пути отсюда. — Сие разумно и благородно. Ваше появление верхом на нём… всё значительно бы усложнило. Так зачем вы пришли сюда? — За тем же, зачем приходят сюда остальные. За исцелением, — терпеливо объяснил принц и похлопал себя по коленке. — Я, видите ли, хромой. — Вижу, — кивнул Рональд и, помолчав, спросил. — С чего вы решили, что получите здесь искомое? От такого вопроса Эйгон опешил; старый септон умудрился сходу задать вопрос, которым в глубине души задавался сам Эйгон. Зачем он попёрся пешком, без дракона, в такую даль, в нищий андальский городок, забытый даже своими богами? — Я… надеялся… — начал было он, с трудом подбирая слова. — Надеялся, на… что… — Этого достаточно, — с мягкой улыбкой прервал его септон и неожиданно потрепал по плечу. — Надежда не существует без веры. Если ты надеешься на что-то, значит, веришь. Ни одна просьба верного не проходит мимо Семерых, ни одна просьба не остаётся без ответа. По воле Отца, по милости Матери, искусством Кузнеца каждый получает здесь то, о чём просишь. — Так значит, это правда? Здесь люди получают исцеление? — Правда, — кивнул старик и показал на служку, подметающего пол. — Видишь этого доброго человека? Его отец привез его сюда в тачке, на которой возил ботву – мальчик совсем не мог ходить. Сломанное тело – сломанная вещь. К кому приходят, чтобы починить её? — К Кузнецу? — не слишком уверенно ответил принц, не замечая отеческого тона септона – переход на «ты» произошёл естественно, сам собою; Рональд видел не принца, а страждущего паломника. — Именно. Кузнец – великий мастер во всех ремёслах и искусствах, в том числе, в искусстве врачевания. Ребёнка опустили в купель, а обратно он вышел сам. Веришь ли в это? — С трудом, — признался Эйгон. — Но верю. — Тогда и ты получишь своё. — Что для этого нужно сделать? Пожертвовать? Поститься? Молиться? — Хорошо было бы выдержать пост, — септон задумчиво потёр подбородок. — Хотя бы дней семь. Молись, молись искренне, как умеешь. Приходи на службы, я буду рад тебя видеть. При упоминании поста Эйгон приуныл. — Септа Эдит сказала, что пост – время молчаливых размышлений и задавать вопросы неуместно. Рональд тихо рассмеялся. — Иногда септа Эдит относится к своим обязанностям слишком ревностно и может быть излишне строга, но, поверь, нет души на свете, что хотела бы помочь тебе больше неё. А что до вопросов… Возможно, она просто не знала на них ответа. Что бы ты хотел узнать? — Всё. Всё об этом городе. О тех, кто правит им, о том, как здесь живут, почему местные не ушли с другими андалами на запад, за море… — Охо-хо, — Рональду пришлось жестом остановить вырвавшийся наружу поток вопросов. — Я гляжу, ты весьма любопытен. — Это грех? — Нет. Этот прекрасный мир создан Семерыми. Через любопытство мы восхищаемся их творением. Если хочешь, я могу ответить на твои вопросы, сын мой. Приходи сюда после службы. «И на службу приходи тоже», — услышал невысказанную просьбу-предложение Эйгон. Он кивнул и поднялся было со скамьи, чтобы уйти, но не утерпел и спросил: — Заутреня кончилась. Могу я задать вопрос сейчас? Септон снова добродушно рассмеялся и погрозил пальцем: — Ловко! Что ж, спрашивай. — В Вестеросе правит король, ему присягают на верность лорды, им – другие лорды и рыцари, которые правят простолюдинами. Есть ли лорд у этой земли? Кто правит городом? — Я, — просто ответил септон Рональд.***
Рональд не соврал – Благословенным Городом Кузнеца действительно правил он, поскольку именно он на протяжении последних пяти лет являлся Первым Септоном одноимённой Великой Септы. Власть священнослужителей не мог оспорить никто: та часть лордов, что не сорвались на запад две тысячи лет назад, либо вымерла, либо измельчала и обнищала. Вот рыцари сохранились, именно их и видел Эйгон на площади; именно они, наравне с ополчением, которое содержали септоны, и составляли армию, стоящую на страже города. По всему Андалосу таких теократических городов было раскидано ещё четыре: по одному стояло под стенами Великих Септ Воина, Старицы, Девы и Матери; Септу Неведомого одиннадцать веков назад сожгли драконьи владыки и с тех пор лишь мёртвые молились в его святилище. Вокруг Великой Септы Отца раскинулось маленькое королевство наследника Хугора Хилла; восстановлено оно было всего пятьсот лет назад, и сам Рональд откровенно сомневался в происхождении его правителей: — Посуди сам, сын мой, — объяснял он Эйгону. – Если бы он и правда был потомком Святого Короля, то боги несомненно бы явили нам знамение, они бы даровали ему победу и весь край бы встал под его знамёна как один. Но знамения не было. Вместо него были лишь кхаласар кочевников да армия наместника Пентоса с драконом. Впрочем, Семеро милостивы к верным и Город Отца не уничтожили… Андалы Эссоса из великого народа, расселившегося от берегов Плоских равнин к югу от Пентоса до полуострова Секира у Студёного моря, превратились в нищих, влачащих жалкое существование на руинах некогда великого прошлого. Из вестеросских верующих мало кто вспоминал про землю, где некогда ступали сами Семеро, и ещё меньше отваживались совершить паломничество; верующие в Эссосе же опасались пересекать Бархатные холмы, наслышанные о частых визитах дотракийских кхалов. Как оказалось, к западу от Ройны, от Спорных земель до Норвосских холмов кочевали особые дотракийцы, покинувшие Великие Степи вскоре после Рока. Главным, что отличало их от восточных собратьев, было предпочтение, которое они отдавали вымогательству перед войной; заройнские кхаласары подступали к городам – Пентосу, Миру или андальским Великим Септам, – требовали с них выкуп и только в случае отказа вступали в битву. Рональд говорил, что восточные дотракийцы вовсе не ведут никаких переговоров, сразу переходя к войне. Кочевники не обходили стороной и Город Кузнеца: двадцать четыре года назад кхал Зокко привёл тридцатитысячный кхаласар к стенам септы и потребовал дани, но у септонов не нашлось искомой суммы. Решив, что андалы прячут свои сокровища, Зокко взял город после шести дней боёв и стычек; утром седьмого дня он вместе со своими кровными всадниками хотел было въехать в септу верхом, но Кузнец обрушил свой молот на язычника – кхала придавило тяжеленной металлической дверью. Выжившие воины тут же развязали борьбу за его наследство, а опомнившиеся защитники, воодушевившиеся божественным вмешательством, сумели изгнать захватчиков. С тех пор септоны старались скопить деньжат не только на потенциальный выкуп, но и на вооружённый отпор. Деньги поступали в казну двумя способами: через пошлины и пожертвования редких паломников или через торговлю с Браавосом. Три раза в год из Вольного Города приходил караван купцов, скупавших строительный камень и уголь, который добывали в местных холмах, и зерно, что выращивали на местных полях. — Почему вы не торгуете с Пентосом или с Норвосом? — спросил как-то Эйгон. — Вы могли бы попросить помощи у того же князя – Каллио Карларис верит в Семерых, он бы не отказал. — А Каллио Карларис хотя бы раз посетил нас? — вопросом на вопрос ответил Рональд. — Сам Каллио Карларис хотя бы раз давал отпор врагу? Нет. Князь Пентоса откупается от дотракийцев золотом, драгоценностями и оружием. Он не станет платить выкуп ещё и за нас. К тому же, все князья Пентоса распутники и прелюбодеи – ежедневные пиры, ежегодные соития с жертвенными девицами суть мерзость в глазах богов. А что до Норвоса, то торговать с языческими жрецами грех. На протяжении недели Эйгон с неимоверной тоской встречал каждую тарелку, что ставили перед ним септы, но безропотно съедал скудную пищу и не жаловался. На протяжении недели он посещал если не все семь богослужений в Великой Септе, то хотя бы четыре; раз в день ему составлял компанию Деннис, в поте лица своего трудившийся то в карьере, то в полях, помогая убирать поздний урожай. После обедни и вечерни принц оставался на каменной скамье в алькове и ждал, когда у Рональда найдётся для него время; они беседовали об истории и богословии, септон разъяснял ему различные догматы Веры, шаг за шагом разбирал поступки Эйгона, выискивая в них благое и греховное – первое надлежало осмыслить и взять за правило поведения, во втором следовало покаяться и избегать впредь. Все эти семь дней принц пребывал в тревожном, восторженном предвкушении; пожалуй, впервые в жизни он молился так часто и так искренне – не из-под палки, потому что этого от него требовал септон Красного Замка, а потому что хотел сам. Самая простая мелочь могла вызвать в нём благоговейный трепет: торжественное восклицание на службе, пылинки, танцующие в луче света, в безмолвии ложащегося на алтарь, проникновенная проповедь септона – всё казалось ему свидетельством божественного присутствия, всё подтверждало святость земли, по которой он ходил. Даже службы, что служили в Андалосе, отличались от тех, что были установлены Верховным Септоном из Староместа. Если за Узким морем септоны облачались в богатые одежды и отправляли пышные и сложные обряды, наполненные аллюзиями, иносказаниями и символизмом в сопровождении многоголосья хора, то здесь всё сводилось к чтению Семиконечной Звезды септоном и проповеди, а хор состоял всего из семи человек, чьи песнопения звучали строгим, протяжным речитативом; всё это было так не похоже на те гимны и хоралы, что сочинил Эйгон к коронации Визериса, что ему становилось даже стыдно за вмешательство в священный порядок службы. Наконец, настал назначенный день, когда септон Рональд должен был допустить паломников к святым водам; вместе с Эйгоном испросить помощи у богов собрались ещё трое: муж с женой, которые за несколько лет брака так и не прижили детей, а также ослепший в бурю мужчина средних лет, с замотанными засаленной полоской ткани глазами. Ни один из них с вечера не положил ни крошки в рот; с рассветом они отслушали заутреню, а затем и обедню, после которой Первый Септон непривычно торжественной процессией прошествовал в предел Кузнеца; там за статуей бога-ремесленника, за украшенном резным порталом проёмом скрывался коридор, выведший молящихся, хором распевавших гимны, в изрядно запущенный внутренний дворик. Эйгон отвлечённо подумал, что если бы сюда никто не приходил, то природа бы окончательно взяла своё – настолько тесно выродившиеся розовые кусты с увядшими бутонами жались к мощёной тропинке. Процессия остановилась около семиугольной купальни, отделанной почерневшими от времени и влаги плитами из бурого камня, подобному тому, из которого была вытесана сама Великая Септа. Семь ступеней уходили от каждой стороны купальни вниз, спускаясь к тёмной воде; прямо по центру водоёма вода еле заметно бурлила – видимо, отсюда и бил источник; под одной из ступеней принц увидел сток, куда с тихим журчанием утекала вода. Септон Рональд прочёл молитву освящения вод и сделал знак болящим выйти вперёд; каждый встал у своей грани семиугольника: супруги взялись за руки, слепец что-то нервно бормотал себе под нос, то и дело целуя свою деревянную семиконечную звезду, Эйгон же не отрывал взгляд от едва обозначенного на водной глади святого источника. Было ли ему страшно? Пожалуй, нет, не было; глупо бояться, сказал он себе с утра, если пришёл просить помощи у богов, верному своему последователю, очистившемуся душой, они не откажут. Мейстерское воспитание, презираемое, гонимое и угнетаемое в последние дни, прежде чем снова убраться куда-то на самое донце мозга, подленько напомнило, что боги, вообще-то могут и отказать. Однако Эйгон лишь отмахнулся от такого неуместного комментария. По команде септона, страждущие избавились от одежды, оставшись лишь в грубых домотканых рубищах; такая одежда не спасала от промозглого осеннего ветра, и Эйгон, едва отдав одежду и трость Деннису, мгновенно продрог до костей. Рональд по очереди благословил всех четверых и хорошо поставленным голосом, который бывает только у священнослужителей всех культов, в которых было принято молиться вслух, начал читать молитву: — По воле Отца да очистятся души ваши от всякого зла, — и болящие встали на первую ступень; камень был ещё холоднее, чем покрытая пылью плитка тропы. — По воле Матери да смягчатся сердца ваши во имя ближних, — на второй ступени Эйгон почувствовал, как от воды тянет холодом. — По воле Старицы да узрят души ваши свет истины, — на третью ступень уже набегала ледяная вода и обе ноги Эйгона свело судорогой. — По воле Воина да поразит вера ваша любую ересь, — принц внезапно подумал, что от холодной воды есть и польза – из-за неё притупилась боль в искалеченной лодыжке. Но не пропала совсем. Эйгон поспешил успокоить себя тем, что нужно окунуться с головой. — По воле Девы да откроются души ваши всякому доброму делу, — душа Эйгона была уже открыта настолько, что была готова отлететь из бренного тела, терзаемого ледяной водой. — По воле Неведомого в смертный час да не оставят ваши души тело без покаяния, — ничего, сказал себе принц, он исповедался с утра. — По воле Кузнеца да исцелятся души и тела ваши, — вода сомкнулась на плечах и он, едва вдохнув, ушёл под воду. Едва окунувшись, Эйгон тут же потерял всякое ощущение времени; ему казалось, что он плавает в обжигающей своим холодом воде года, века, тысячелетия, и всё не может найти дна, от которого можно было бы оттолкнуться и всплыть. Когда лёгкие уже начали гореть от недостатка воздуха, принц еле-еле нащупал краешек ступени и вынырнул, шумно и жадно вдохнув. Произошло всего пара долей мгновения – септон Рональд ещё опускал руку, совершившую благословляющий жест; другие страждущие тоже стояли мокрые, покрытые гусиной кожей; бесплодную женщину била мелкая дрожь. Несмотря на это, Рональд сделал им знак продолжать – в воды нужно было окунуться ещё шесть раз. Снова, снова и ещё Эйгон с головой погружался в ледяные воды (и как они только не покрылись льдом?), выныривал, отфыркивался и снова нырял. Наконец, всё было сделано так, как предписывал обряд. Еле переставляя ноги, Эйгон запнулся и выбрался из купели едва ли не на четвереньках; наплевав на все принятые в Андалосе приличия, Деннис накинул ему на плечи кусок полотна, что звался у местных полотенцем, и принялся было растирать продрогшего сюзерена, как вдруг тишину сада прорезал торжествующий вопль. Слепец сжимал в дрожащих руках свою повязку, а по лицу его стекали слёзы, мешаясь с водой из источника. — О боги! Я вижу! Вижу! Милостивый Кузнец! Милосердная Матерь! Я вижу! Мужчина от радости даже начал приплясывать на месте, а после кинулся целовать руки Первого Септона. — Септон Рональд!.. Благочестивейший!.. Честнейший!.. Живон… — Достаточно, сын мой, — мягко прервал его старик. — Воды источника священны, но осенний ветер холоден – оботрись и оденься, а после вознеси хвалу Семерым, а прежде всего Кузнецу, исцелившим твой недуг. — Вознесу, обязательно вознесу, септон! — горячо закивал тот, пытаясь влезть в штанину сразу обеими ногами. Супружеская чета, обтирая друг друга, с улыбкой переглядывалась – раз прозрел слепой, значит и у них будут дети. Раз прозрел слепой… Значит, и Эйгон теперь может ходить как раньше? Отпихнув бестолково суетящегося Денниса, принц нервно сглотнул и сделал робкий шаг вперёд с правой ноги. От пятки и до макушки, отдаваясь в правую половину затылка, Эйгона пронзила знакомых боль, разве что немного притуплённая из-за омовения в холодной воде. Не ожидавший её возвращения принц зашипел сквозь зубы и торопливо подобрал подол своего рубища; ничего не поменялось: правая нога всё так же короче левой, шрамы от скальпелей Элисара на месте. Чтобы убедиться, что это не ошибка, Эйгон сделал ещё пару привычно болезненных шагов. Неверящим взглядом он уставился на Рональда. — Почему?.. — Не всякое исцеление даётся сразу, — спокойно заметил септон. — Возможно, тебе стоит усерднее молиться. Чаще поститься. Скажем, выдержать пост не в семь дней, а в семьдесят семь. — Но он-то прозрел, — принц тыкнул пальцем в бывшего слепца. — Вероятно, дело в твоих предках. Кровосмесительный грех, мерзость в глазах богов, в которой так упорствовали твои предки, не так просто смыть. — Я пришёл сюда в надежде на исцеление, а не отмаливать грехи! — Эйгона трясло, и он не мог понять от чего: от холода или от обиды. — Без покаяния невозможно исцеление, — Рональд уже собрался уходить. — Начинать нужно было с этого. Попробуй заново, сын мой, как я сейчас сказал… — Да разве я выбирал родителей?! Последний возглас улетел уже в спину септона, но тот и не подумал обернуться или ответить. Прихожане, что наблюдали за омовением, боязливо попятились от принца и его рыцаря, и обходя их, как прокажённых по широкой дуге, потянулись к выходу, но шёпот их ещё долго гулял по заросшему саду. Снова подул ветер, закачались высохшие ветви розовых кустов, и Эйгон почувствовал, что у него дёргается щека. Припечатав по ней ладонью, он тяжёлым взглядом смотрел в спины ушедшим, а затем глянул под ноги. — Не стойте так, мой принц, — тихо заметил Деннис, снова начиная растирать сюзерена. — Простынете, и что? Снова в воду полезете? — В Пекло воду. — Вот и я так думаю. Одевайтесь, милорд. А как до кухни дойдём, я вам похлёбки сварю. Вам бы сейчас горячего чего-нибудь… — А как же септа Эдит? — криво усмехнулся Эйгон и тут же нахмурился, представив себе реакцию святой мымры на их появление. — Она вроде сегодня бдит за котелками. — В Пекло септу Эдит, — отмахнулся присяжный щит, помогая принцу одеться. — Нет, в Пекле ей делать нечего. В бордель бы её… — Ага. К Нерре. И мужчины рассмеялись, сначала тихо, а потом, когда на них никто не зашикал за это, то и во весь голос. — Нет, — выжимая воду из распущенных волос, заметил Эйгон. — Нерра её не возьмёт – эта мымра ей всех клиентов распугает! — Я бы точно не пошёл, — поддакнул Деннис. Так, перешучиваясь, пересмеиваясь и вызывая косые взгляды всех добрых граждан, они и вернулись в странноприимный дом, где втихаря, в подгоревшем котелке Деннис из остатков солонины сварил похлёбку, вкуснее которой принц ничего не ел за всю свою жизнь. Вечером, лёжа на комковатом соломенном тюфяке, служившим гостям странноприимного дома кроватью, Эйгон вглядывался в едва различимые в темноте потолочные балки и думал. Как так вышло, что кто-то получил исцеление, а кто-то нет? Значит, кто-то более праведен? Но ведь Рональд сказал, что всё дело в неотмоленном кровосмесительном грехе, которому с таким упорством придавались Таргариены из поколения в поколение. Но даже если так, то неужели этот грех висит на нём, а не на его родителях и предках? Ведь доктрина особенности прощает Таргариенам близкородственные браки. Какая доктрина, какие Таргариены, одёрнул себя Эйгон. В Андалосе не слушают Верховного Септона, сидящего на другом конце соседнего континента, а Таргариены для них потомки драконьих лордов, спаливших не одно андальское королевство – язычники, убийцы, чернокнижники, а если вспомнить, что их семья «якобы» поклоняется Семерым, то ещё и еретики. Так с какой стати богам Андалоса оказывать ему такую милость и честь? Чтобы проявить милосердие, о котором талдычат септы и септоны? Неужели богам есть разница, кому это милосердие оказывать: нищему андалосскому крестьянину или принцу валирийского дома? Септоны же говорят, что в глазах Семерых богач и бедняк равны, а Семиконечную Звезду могут читать все народы. Так почему же слепой прозрел, а хромой не пошёл? Внезапно Эйгон зацепился за одну деталь; в Великой Септе он не обратил на неё должного внимания из-за волнения, но сейчас она казалась ему всё более и более странной. Зачем слепцу повязка на глазах? Зачем беречь глаза, которые ничего не видят? В Блошином Конце они с Деймоном видели разных оборванцев, лишившихся зрения на один глаз или сразу на оба – ни один из них не носил никаких повязок. Все могли видеть пустые глазницы, белёсые глаза, бельма – так сердобольные горожане, которым повезло иметь чуть больше денег, чем этим несчастным, могли заметить их убожество и подкинуть пару медных грошей. Да и те бедняки, что попрошайничали в Пентосе не прятали глаз. С чего бы этому слепцу так поступать? Разве что… Ну разумеется. Не был он никаким слепцом! Эйгон горько усмехнулся и прикусил себе щёку, чтобы не рассмеяться в голос; весьма своевременно – спящий на соседнем тюфяке Деннис лишь всхрапнул и перевернулся на другой бок. То было не чудо, а лицедейство – конечно, после купания мужчина мог видеть, тряпку-то свою он снял; а уж как заливался в благодарностях богам и септонам… Значит, и остальные «чудеса», которыми славен источник Кузнеца, такая же ложь, как и этот «прозревший слепой». Да и боги, если уж на то пошло. Но и сам Эйгон хорош: поверить в такую чушь, повестись на какие-то жалкие посулы! Только время потерял в этом Андалосе, зазря терпел неудобства, да и напоследок дураком себя выставил. Ославил всю семью. Ведь и Элисар, и архимейстер Эдгарт в унисон твердили, что он калека на всю жизнь и самое большее, что искусство врачевание может для него сделать – облегчить боль. Но нет, Эйгону было того мало, ему нужно было стать нормальным, стать как все! Глупый, наивный мальчишка! Дожить до двадцати лет и всё ещё верить в чудеса и глупые сказки! Принц зевнул, заворачиваясь в тёплый пентошийский плащ. С другой стороны, подумалось ему у самой границы сна, свет от валирийской свечи тоже ведь чудо. На следующее утро принц и его рыцарь покинули Благословенный Город Кузнеца, а ещё через день его жители были до жути напуганы появлением в небесах огнедышащей крылатой твари. Дракон, сверкая бронзовой чешуёй в пробивающихся сквозь тяжёлые осенние тучи лучах солнца, описал над Великой Септой пару кругов, с громогласным рёвом исторг в небеса струю золотого пламени и улетел на север.