***
Принц Эйгон Таргариен Авторы землеописательных трактатов в один голос твердили, что Студёное море не зря получило такое имя: даже самым долгим и жарким летом воды его холодны настолько, что человек, упавший за борт, замерзнет раньше, чем захлебнётся. Проверять на себе эту байку, кочующую из книги в книгу, Эйгон не хотел, поэтому против обыкновения пристегнул себя к седлу цепями. В небе над седой, волнующейся водной гладью было ещё холоднее; пронзительный ветер умудрялся пробиться сквозь несколько слоёв одежды из тёплой овечьей шерсти и дублёной кожи, что нацепил на себя принц; не спасал даже жар драконьего нутра – его едва-едва хватало, чтобы подогреть седло. Вермитор тоже был не в восторге от погоды; Эйгон ощущал всю степень драконьего негодования и был абсолютно уверен: умей Бронзовый Гнев говорить по-людски, то ругался бы самыми страшными словами. Дракон уже пятый день бороздил небеса над Лоратским заливом в поисках эскадры Студёного союза, как с некоторых пор начали называть альянс Иббена и Лората. Пару лет назад такой союз казался почти невозможным: лоратийцы и иббенийцы, конечно, торговали, но тёплых чувств друг к другу не испытывали. Всё изменилось после нескольких инцидентов между Браавосом и Иббеном. Сначала китобойное судно волосатых людей продержали в карантине гавани Браавоса втрое дольше положенного якобы без видимых причин; потом Порт-Ибб был закрыт для браавосийских кораблей; затем караван иббенийских торговцев подвергся внезапному пиратскому нападению в водах Браавоса, всегда считавшихся безопасными. Словом, каждая сторона приложила руку к тому, чтобы ответное действие казалось оскорблением. На фоне ухудшающихся отношений союз Иббена с Лоратом, давним соперником Города Титана, оказался вполне логичным. Сперва Эйгону казалось, что найти в море эскадру в сотню кораблей ничего не стоит, но, как оказалось, всё обстояло не так просто: стихия активно показывала свой скверный характер, да и огромные пузатые суда иббенийцев умудрились затеряться среди седых волн. С каждым днём принц летал всё дальше и дальше в море, вместе с этим продвигаясь на юг. Его задачей было обнаружить и уничтожить корабли союза раньше, чем выйдет в море браавосийский флот, но для этого противника нужно было сначала найти. Всматриваться в низкий горизонт было трудно и Эйгон впервые задумался над тем, не слишком ли много времени он проводит за книгами, но тут же отогнал непрошенную мысль – близоруких Таргариенов не бывает. Чтобы окончательно избавиться от неприятного холодка подозрения, он извернулся в седле и дотронулся до шкуры Вермитора; через перчатку чувствовалось тепло. Бронзовый Гнев рыкнул недовольно и жалостливо – драконы могли выжить холодной зимой, но выжить не значит жить как они привыкли. Принц постарался передать свою поддержку ящеру: — Lykirī… Lykirī… Nyke kesīr... Вермитор заворчал, как ворчат для вида люди, через силу пытающиеся сохранить на лице недовольную мину, хотя самих тянет улыбнуться от ласки или доброго слова. Однако в следующее же мгновение дракон коротко рыкнул, шея его напряжённо вытянулась струной: он увидел корабли. Разумеется, Эйгон сам ничего не увидел, но почувствовал, как противника заметил Бронзовый Гнев, почти «увидел» драконьими глазами мачты и пузатые чёрные бока больших судов – то однозначно были иббенийцы. — Skoriot ruarisi konoti tubȳti? — с внезапно проснувшимся азартом пробормотал Эйгон, и потянул поводья на себя. Вермитор уловил мысль всадника на несколько секунд раньше и сам начал набирать высоту. Пара мощных взмахов крыльями – и они оказались в холодной, мокрой молочно-белой пелене облаков. Прорвавшись сквозь него, дракон оказался в месте, которое всегда вызывало у принца странное чувство мрачного вдохновения: насколько хватало глаз облака тянулись снизу, облака тянулись сверху, а между ними завис дракон. Эйгон на всякий случай ещё раз проверил крепления на поясе, подёргал за цепи – вылететь из седла в первом же бою было бы ужасно глупо. Бронзовый Гнев, тем временем, всматривался в белёсую пелену под ними, время от времени поводя головой из стороны в сторону. Вряд ли он видел корабли сквозь облака, решил Эйгон, такое невозможно и драконам; поторапливать ящера он, однако, не стал – Вермитор в отличие от него бывал на войне и, очевидно, знал, что от него требовалось. Наконец, дракон издал звук, очень похожий на собачье тявканье. — Itatā? — спросил у него Эйгон; в ответ раздалось нетерпеливое щёлканье челюстей. — Naejot! Упрашивать дракона не пришлось. Вермитор рявкнул и под острым углом нырнул в облака; снова вокруг оказалсь хмарь, от резкого смены высоты у Эйгона стало закладывать уши, но он только крепче вцепился в рукояти седла. Страха не было – он перебоялся в первые ночи после того, как заключил договор с Морским Владыкой; иббенийцы, конечно, отличные мореходы и неплохие воины, но против дракона они бессильны и пока принц достаточно низко пригибается к седлу ему ничего не грозит. Не было и волнения – оно куда-то улетучилось за несколько дней бесплодных поисков. Осталась только отстранённая решимость побыстрее с этим покончить. Вермитор вышел из облаков в полутора милях от идущей на северо-запад иббенийской эскадры. Разумеется, их заметили; сквозь шум ветра в ушах Эйгон сумел уловить отчаянные крики, увидел, как коренастые фигурки моряков заметались по палубам, забегали по канатам, мачтам и реям, как засуетились команды у корабельных скорпионов. Разумеется, их усилия ничего не стоили. Бронзовый Гнев заревел и выдохнул струю пламени в борт первого корабля; не останавливаясь на нём, дракон взял вправо, перенося внимание на соседнее судно; ещё пара взмахов крыльями – и он, ломая своим телом такелаж, рухнул на палубу третьего иббенийца, проламывая весом доски. Мимо Эйгона просвистело несколько стрел, и принц практически распластался в седле. — Daor! — крикнул он ящеру. — Inkot, sōpnenka! Inkot! Sōvēs! Вермитор, от шкуры которого со звоном отскакивали болты, долетевшие с соседних кораблей, злобно зарычал, махнул хвостом, снося разом мачту и кормовую надстройку, и нехотя повиновался приказу. Лапы его, однако, успели слишком глубоко уйти в толщу корабля и, видимо, застряли – сразу взлететь не получилось. Яростно работая крыльями, дракон выволок несчастный корабль из построения, вывернул шею и пару раз клюнул головой бочкообразный бок судна. Иббенийцы строили свои корабли из древесины, которую добывали в Ифекевронском лесу; прочная и вместе с тем гибкая, она делала корабль прекрасно приспособленным к любым штормам, ей были не страшны удары любых волн. И всё же столкновения с драконом она не пережила: раздираямый изнутри когтями, а снаружи клыками, борт треснул, как бочка, ударившаяся о камень. С победным рёвом, Вермитор высвободился и взлетел, оттолкнувшись от корабля, ставшего грудой просмоленных щепок, в которую щедро замешали кровавые ошмётки. — Gaomā daor heksīr! — прикрикнул на него Эйгон – дракон ведь мог и ноги себе переломать, – но отчитывать дракона в бою бесполезное дело. Вермитор набрал высоту, и принц, пользуясь краткой передышкой, окинул взором иббенийский флот. Как и ожидалось, кораблей с серым китом на стягах было под сотню; согласно сведениям браавосийских шептунов иббенийцы выслали на помощь Лорату половину своих кораблей, но и этого числа было более, чем достаточно. Иббенийские суда славились своими высокими мореходными качествами и считались практически непотопляемыми, что в самую свирепую бурю, что в самую жестокую схватку. Эйгону и Вермитору теперь требовалось убедить волосатых людей в обратном. Где-то сильно внизу, под брюхом Бронзового Гнева просвистело и плюхнулось в стылые воды несколько каменных ядер – стрелками иббенийцы были неважными. Дракон воспринял это как личное оскорбление и с яростным рёвом снова ринулся в атаку. Струя золотого пламени коснулась морской глади, мгновенно обращая поверхностный слой воды в пар; нисколько не замедляясь, Вермитор пролетел над головными кораблями эскадры, щедро поливая их огнём. Просмоленная древесина вспыхивала даже там, куда не успевал добраться драконий огонь; горело даже само море – из пробоин в корпусах успела натечь ворвань, без которой иббенийцы не выходят в море. Снова и снова дракон закладывал вираж над эскадрой противника, изрыгая пламя на иббенийцев; их походная формация давно развалилась, каждый капитан старался увести судно подальше от огненной летающей смерти, но удавалось это немногим. Эйгон постепенно сам вошёл в раж и стал направлять дракона на наиболее наглых и отчаянных беглецов. Обезумевшие от жара и ужаса матросы уже прекратили сопротивление и только прыгали за борт в глупой попытке спастись, едва завидев над собой крылатую тень. Однако Вермитор решил и им не оставлять ни шанса, несколько раз дыхнув на обломки, за которые они цеплялись: те, что не сгорели сразу обварились мгновенно вскипевшей водой. Принц не мог сказать, сколько продолжалось это избиение – несколько минут или несколько часов. Он увлёкся, растворился в какой-то кроваво-яростной эйфории своего дракона, без сомнения вспоминавшего свои юные дни. Сомнений, почему Вермитора прозвали Бронзовым Гневом больше не было. Пламени его удалось избежать только горстке кораблей: трое, что плелись в самом конце и потому оказались дальше всего от бойни, поспешно развернулись и бросились наутёк; ещё пара судов успела вывалиться из общей кучи изрядно потрёпанными и направилась в сторону берега. Эйгон потянул поводья, заставляя Вермитора повернуться в сторону покалеченных беглецов, и подумал, что было бы неплохо захватить хотя бы пару вражеских знамён, а то браавосийские капитаны, может статься, и не поверят. Дракон под принцем коротко рыкнул: он уже удовлетворил свою природную жажду разрушений и потому сразу понял, чего хочет всадник. Выйдя на бреющий полёт, Бронзовый Гнев сумел изловчиться и лапами обломать мачту с китовым стягом на одном из кораблей. Ещё один заход – и дымящийся корабль запылал пуще прежнего. Эйгон заставил Вермитора подняться ещё повыше и оглядел поле боя из-под самых облаков. Иббенийский флот доживал свои последние минуты: его корабли вместе с моряками горели и тонули, те, что успели сбежать со ставших плавучими лампадами скорлупок, шли ко дну или замерзали насмерть в ледяных водах Студёного моря. Внимание принца привлек пояс тёмно-серых, почти чёрных туч на севере; те, кому повезло выжить днём в огненной стихии, непременно погибнет ночью в стихии водной. Ликование и эйфория захлестнули его: впервые он вступил в бой и победил. Сражался с целым флотом, который огрызался, пытался убить его и его дракона, но победил. Эйгон дал волю перехлёстывавшим через край эмоциям и сквозь ветер заорал: — Ērinnon! И тут же его отчаянно-мальчишеский вопль перекрыл глубокий победоносный рёв Вермитора, за которым последовала ещё одна струя пламени, выплюнутая на сей раз в небо. Несмотря на свои семьдесят лет, иногда дракон вёл себя как сущий мальчишка. Объявив седому морю о своём торжестве, Эйгон повернул дракона к суше. Им удалось достичь берега раньше, чем их догнала буря. На холмистом западном побережье Браавосийского полуострова стояла пятнадцатитысячная армия под началом Тернесио Залина – Совет Якоря и Меча опасался, что Норвос может нарушить свой нейтралитет в конфликте и послал войско на границу с соседом. Армия, состоявшая по большей части из наёмников, шла медленно, ужасно медленно, хотя браавосийские дороги и слыли лучшими, после валирийских; непогода же ещё больше затруднит их передвижение. Вермитор опустился на окраине лагеря; ветер трепал белые стяги с чёрной головой Титана, развевавшиеся над знамёнами отдельных наёмнических братств и компаний. Были среди них и знакомые вестеросцу эмблемы – сир Бартимос Селтигар отказался отпускать принца на войну в одиночку и, бросив клич среди выходцев из Семи Королевств, собрал небольшой отряд, назвав его «Крабья клешня». К немалому удивлению Эйгона, сир-купец оказался сиром не только по имени и весьма умело держался в седле и владел мечом. Теперь красный штандарт с серебряным крабом возвышался у красно-белых палаток вестеросцев. Эйгон подобрал иббенийское китовое знамя и всучил подоспевшему Деннису: — Отдай Залину. Вот его иббенийцы. И вели ему привести Вермитору пару быков – он заслужил хороший ужин. — Поздравляю, мой принц, — раздался громкий голос Бартимоса, вышедшего из своего шатра. Рыцарь был облачён в кирасу с «крабьей» сюркоттой на ней; весьма разумный шаг, даже вдали от границы – войско-то наёмничье. — С чем? — Ну как же, первый настоящий бой, за такое принято в рыцари посвящать. Я почту за честь… — Благодарю, сир Бартимос, — холодно отрезал Эйгон. — Но боюсь, это будет не вполне справедливым – моё участие в сражении было минимальным. Если вам хочется кого-то посвятить, то можете коснуться мечом Вермитора, сегодня он заслужил этого больше меня. Интересно, мой дед посвящал дракона в рыцари? Сир Вермитор Брозовый Гнев с Драконьей Горы. Что скажешь, Деннис? — Звучит внушительно, мой принц, — как всегда бесстрастно отозвался присяжный щит. — Звучит бредово, — тряхнул головой принц и ощупал почти уничтоженный пучок, в который собрал волосы перед боем. — Не сочтите мой отказ за оскорбление, сир Бартимос, но поджог флота и добивание выживших не слишком рыцарственное занятие. Уважать себя я за это не стану, а слушать оды в свою честь из-за этого побоища мне не хочется. Если когда-нибудь я и захочу получить шпоры, то постараюсь подобрать ради этого событие поблагородней. — Я понимаю, — склонил голову Селтигар. — С вашего позволения, мой принц. Кивком отпустив его, Эйгон поплёлся в свой шатёр. Чувствовал он себя странно; только на земле он понял, как измотал его полёт и бой. — Меня будто палками весь день колотили, — пожаловался он Деннису, переступая порог палатки. — Согрей мне воды. Хочу смыть с себя всю гарь до того, как припрётся Залин. — Да, мой принц, — присяжный щит, каким-то образом успевший избавиться от вражеского знамени, оставил его наедине с самим собой. С тяжким вздохом Эйгон опустился на раскладной стул, обессиленно вытянув ноги. Трость сама выпала из рук, с мягким приглушённым стуком ударившись о толстый мирийский ковёр. Почему в трактатах по истории не пишут про эту сторону войны? Сухие строчки с описанием масштабных баталий, деяний отважных полководцев, перечислением героических подвигов и подсчётом безвозвратных потерь не подготовили принца к такому. Даже Тейсекар Нарареон и Эйгон Аногарион в своих трудах по военному искусству умудрились обойти стороной усталость и опустошённость, которые оставляет после себя битва, и умолчать о том, что крики умирающих звенят в ушах и многие часы спустя. Эйгон потёр лицо, стараясь собраться. Руки пахли драконом, гарью и кровью; руки пахли смертью. К иббенийцам принц не испытывал жалости, они были ему глубоко безразличны; в Королевскую Гавань, Старомест и – довольно редко – на Драконий Камень заходили их китобои, всегда отвратительно пахнувшие; выглядели иббенийцы непривлекательно – коренастые, волосатые, с маловыразительными лицами; Эйгон едва мог представить, что среди них есть мудрецы вроде вестеросских мейстеров. Но сегодня он отправил всех этих волосатых людей к их праотцам. Конечно, он сделал бы это снова – обязательства всегда нужно выполнять, особенно, если ты принц дома Таргариен; особенно, если за них платят валирийской свечой. Но сейчас ему больше всего хотелось смыть с себя чужую смерть и забыть про крики горящих заживо матросов.***
Гибель иббенийского флота сказалась на кампании не сразу. Прежде, чем выжившие бочкообразные корабли сумели дошлёпать до лоратских гаваней, разведчики донесли, что норвосцы всё же решили совершить вылазку на браавосийскую территорию. Крупный отряд, очевидно, намеревался разорить мелкие городки ремесленников и шахтёров, где рождалось большинство заготовок самых разнообразных товаров и подлинных шедевров, впоследствии продававшихся на рынках Города Титана. Тернесио Залин, разумеется, должен был это предотвратить и, едва улеглась буря, погнал свою армию к границе. Эйгон, пользуясь привилегией победителя иббенийцев и драконьего всадника, позволил себе пропустить наёмников вперёд, а сам предпочёл отоспаться: в конце концов, в соглашении с Отерисом норвосцы никак не упоминались. Однако на следующий день он всё-таки приказал полусотне оставшихся с ним людей Селтигара свернуть шатёр и догонять браавосцев; сам же принц, оседлав Вермитора, отправился на поиски потерявших страх поклонников божественных секир. Охота за ними не заняла много времени: те нисколько не скрываясь шли по самому тракту. Бронзовый Гнев обрушился на них из тяжёлых свинцовых облаков яростным, огненным дождём; мгновенно рассыпавшиеся порядки бритоголовых и бородатых воинов не могли оказать никакого сопротивления – пришедшие в браавосские земли только за лёгкой наживой, они располагали лишь лёгкими осадными орудиями, на которых и пришёлся первый удар дракона. Лишённая боевого духа, толпа норвосцев распалась на мелкие отряды и рассыпалась по южным отрогам браавосских холмов. В таком виде они были не лучше разбойников, но всё равно представляли угрозу землям Браавоса; оставить их в покое грабить окрестности Эйгон не мог, поэтому примерил на себя роль пастуха: день за днём Вермитор появлялся то там, то здесь, одним своим видом обращая незадачливых воинов в бегство, заставляя их объединяться и отступать дальше на север вдоль дороги. Там, где осмелевшие норвосцы догадывались организовать какое-то подобие сопротивления, в дело вступало драконье пламя. Мало-помалу, принц и дракон выгнали обожжённое, замёрзшее и полуголодное войско прямиком на ровные ряды армии Залина. Конец орды был довольно бесславен: норвосцы, помолившись своему бородато-медвежьему богу, ринулись в самоубийственную атаку и полегли под браавосийскими стрелами, болтами и камнями. Из показаний тех немногих, что оказались в плену, браавосийцы выяснили, что нападавшие были отколовшимися от Норвосского Храма еретиками и официально с хозяевами города не имели ничего общего. — Как удобно, — восхищался Залин на совете, поблёскивая в свете свечей золотыми зубами. — Норвоссцы сбагрили нам своих раскольников и наверняка получили за это денег от Лората. Прекрасная схема! — Истинно эссосская, — заметил тогда Эйгон, отпивая подогретое красное вино. В напиток браавосцы добавляли смесь из молотого перца, гвоздики и орехов – получалось ядрёно, но вкусно и горячо. — Только в Вольных Городах можно безбоязненно не исполнить обязательство и получить за это деньги. Ремарку принца тогда благоразумно пропустили мимо ушей. Выживших офицеров армии еретиков отправили в Норвос – не оставалось никаких сомнений, что бородатые жрецы открестятся от «самовольных» действий вероотступников и показательно их казнят. Новости о том, что Морской Владыка нанял на войну дракона, наверняка уже достигли берегов Нойны. Теперь дело было за малым: оставалось взять штурмом сам Лорат.***
Осада Лората началась с обеспечения превосходства Браавоса на море. Изрядно потрёпанный штормами и предыдущими поражениями флот под багряными парусами включал в себя пять галеонов, пятнадцать каракк, две дюжины дромонов в сопровождении сотни коггов, ладей и ещё большего числа барок, но браавосские адмиралы всё равно предпочли перестраховаться и, прежде чем самим выйти в море, отправили вперёд Эйгона верхом на Вермиторе. Гавань Лората представляла собой глубокую клиноподобную бухту, которую перекрывала искусственная насыпь-волнолом; согласно преданиям, она была одного возраста со знаменитыми лабиринтами и возвели её те самые таинственные Строители. Пришедшие после них волосатые люди, а следом за ними андалы, нисколько не стесняясь, пользовались преимуществами вытесанных прямо в скале построек, бывших не то храмами, не то дворцами, не то амбарами. Однако ни лабиринты, возведённые во множестве на Лоратийском архипелаге, ни другие таинственные постройки, ни удобные и обустроенные гавани не спасли их от гнева драконьих владык. Не спасли они нынешних хозяев острова и от Бронзового Гнева. Задачу Эйгону определили не слишком тривиальную: сжечь лоратские корабли, при этом не слишком загромоздив их останками саму гавань – браавосцы хотели высадиться в городе со всеми удобствами. Редким для начала зимы ясным ранним утром Вермитор прилетел с востока, почти неразличимый в лучах восходящего солнца; когда его пламя впервые коснулось водной глади, мгновенно обращая её в пар, проворонившие врага лоратийцы сначала недоумённо вглядывались в невесть откуда взявшийся туман, и лишь когда из него вырвалась струя пламени стали разворачивать свои скорпионы. По иронии судьбы первый огненный удар принял на себя маяк у входа в бухту – его погребальный костёр горел ярко и быстро благодаря запасам ворвани, которую в Студёном море использовали, казалось, все и везде. Деревянные стены и дома на каменной насыпи погибли следом. Вермитор заложил вираж, выходя на новый заход, и это дало защитникам города столь необходимое им время; когда дракон снова снизился ему навстречу полетели несколько десятков скорпионьих болтов и множество камней и стрел. Большинство из них пролетели слишком низко, иные промахнулись, а те, что всё же достигли цели ослабли настолько, что лишь чиркнули по чешуе ящера. Эйгон пригнулся к рукоятям седла, как делал это в битве с иббенийцами и позволил Бронзовому Гневу огненным смерчем обрушиться на ближайшую к ним сторожевую башню. Дерево моментально вспыхнуло, а камень раскалялся докрасна в языках драконьего пламени; Эйгон слышал, как кричали стражники, вплавлявшиеся в собственные доспехи; кое-кто, обезумев от боли, бросался со стен, но некоторые в самоубийственной атаке ринулись к Вермитору, чтобы окончательно стать кучкой оплавленного металла в очередной огненной струе. Внутренний голос с голодным придыханием хищника, захлёбывающегося слюной, заметил, что принцу нисколько не жаль горящих людей, хотя они больше похоже на него, чем волосатые иббенийцы. Эйгон с готовностью с ним согласился: сложно терзаться муками совести, когда тебя пытаются убить; ну а то, что у них не получается, не их вина – попробуй, победи дракона! Разумеется, боги не могли выбрать более подходящий момент для урока бдительности, осмотрительности и осторожности. Они слишком долго терзали одну-единственную башню, что позволило её соседям развернуть, зарядить свои орудия, прицелиться и сделать залп. Не меньше пяти пущенных скорпионами гарпунов с близкого расстояния сумели-таки добраться до Вермитора, пробив его чешую. Дракон взревел – как успел понять Эйгон, больше от удивления, что кто-то смог его ранить, нежели от боли – и обратил всё своё внимание на наглецов. Пламя его, питаемое злостью, казалось гораздо жарче, чем в прошлые разы, и башня вспыхнула огненным столпом; но и этого дракону показалось мало; с гневным рёвом, от которого задрожали даже каменные стены лабиринтов, он ринулся тараном на башню, подставив выстрелам широкую укрытую прочными роговыми пластинами грудь. Эйгон едва успел вжаться в седло, как вокруг него просвистели горящие щепки, раскалённое каменное крошево и то, что раньше было людьми. Вермитор потоптался на обломках, встряхнулся, обламывая древки гарпунов, и снова поднялся в безопасное небо. Обуздать рассвирепевшего Бронзового Гнева удалось не сразу. Принц пытался мысленно тянуться к его сознанию, цепляясь за ту невидимую нить, что связывала гигантского летающего ящера и колченогого человека, но ухватиться за чужие мыслеобразы не получалось – те крутились вокруг боли, мести и грядущих разрушений. Резко дёрнув поводья на себя, Эйгону удалось обратить внимание Вермитора на себя: «Lykirī, lykirī, Vermitor! — подумал дракону Эйгон. – Nyke aōma iemnȳ. Ozdārlīlāt gierī. Nyke gīmin se arrin». Уговоры сработали, ящер прекратил метаться в небесах и подчинился воле всадника. Найдя общую волну, дракон и человек стали как бы едины в двух телах: это было совсем не так, как помнил Эйгон по своему Первому Сну, когда он был в теле (или голове?) Караксеса – не было впечатления отстранённого, ничего не контролирующего наблюдателя; напротив, Эйгон чувствовал, когда Вермитор хотел повернуться, зарычать или взмахнуть крылом, а Вермитору не нужны были команды, чтобы сделать то, чего от него хотел Эйгон. Они – вместе – заложили круг над гаванью, уже по-новому обозревая поле битвы. На кораблях рубили швартовы, стараясь покинуть гавань, в мгновение ока ставшую ловушкой; на оставшихся сторожевых башнях с криками разворачивали скорпионы и баллисты, стараясь поймать в прицел такую крупную, но быструю цель; в самом городе, судя по доносящимся воплям, нарастала паника. «Qīzalbri se lōgra». «Lōgra se qīzalbri», — согласился со своим всадником дракон и выдохнул новую струю пламени на ближайший галеон, тут же перенося своё внимание на его соседа. Они хотели сперва спалить все корабли, чтобы потом не ловить их по всему архипелагу, но в дело снова весьма некстати вмешался вражеский снаряд. Это оказался тот самый редкий случай, то самое роковое исключение из всех правил, которое зовётся несчастным случаем. Лоратийцы были неважными стрелками и до этого попали только потому, что Вермитор подставился сам; лоратийские катапульты были едва ли лучше вестеросских и уж точно хуже браавосийских. Однако здоровенный камень, запущенный одной из них, по несчастливой случайности в самой высшей точке своего полёта умудрился попасть Вермитору в грудь. Чешуйчатая броня выдержала, не поддалась, но Эйгон отчётливо услышал, как что-то внутри его дракона хрустнуло. Тут же угасла струя пламени, как будто кто-то взял и отрезал её огромным ножом; Вермитор заревел надсадно, обиженно и зло, но что хуже всего он начал терять высоту. «Нет-нет-нет-нет-нет», — в голове Эйгона отчаянно билась единственная мысль. — «Мы не Рейнис и Мераксес, мы не Рейнис и Мераксес!». Он с головой, без остатка «нырнул» в дракона, отдавая ему всё своё сочувствие, всю свою помощь, которую только мог оказать, делясь с ним остатками собственного чахленького здоровья, желанием жить, да и самой жизнью тоже. Боль в груди ящера стала его болью, и принц всеми силами потянулся к ней, стараясь её вытеснить, изгнать, заполнить собою. Когда мир вокруг него содрогнулся и едва не перевернулся вверх дном, Эйгон не сразу понял, почему вокруг темно; оказалось, он успел крепко зажмуриться. Открыв глаза, он перевёл дух – Вермитору кое-как удалось спланировать на каменную насыпь, ограждавшую гавань от моря, и приземлиться на все четыре конечности. Разумеется, теперь они представляли собой гораздо более лёгкую цель, чем в небе, и этим не преминули воспользоваться лоратийцы. Увидев, что дракона в некотором смысле «спешили», выжившие защитники подняли радостный вой и с отвагой самоубийц ринулись с копьями в атаку, и Вермитору пришлось убеждать их в том, что даже раненый дракон представляет собой большую угрозу. Ему удалось излить на них новую огненную струю, хотя на фоне предыдущих атак она выглядела, как кузнечная печь на фоне жерла Драконьей Горы, и давала больше дыма, чем пламени. Однако и этого хватило, чтобы остановить лоратийцев; заживо горящие солдаты заметались по насыпи, падая, ломая себе ноги и шеи, протыкая товарищей собственным оружием и не причиняя никакого вреда дракону. Бронзовый Гнев споро расправился с ними, растерзав клыками одних, передавив лапами других, раскидав мордой и крыльями третьих, и, наученный собственным горьким опытом, бросился в атаку на ближайшую сторожевую башню, снеся её не пламенем, но собственным весом. Эйгон отпустил поводья – они теперь были ни к чему – и вытащил из чардревных ножен свою Валирийскую Свечу; ему даже удалось несколько раз ткнуть ею какого-то незадачливого лучника, высунувшегося из бойницы как раз на уровне седла. На земле всадник и дракон тоже приноровились драться в связке, прикрывая друг друга, предупреждая об атаках – лишняя пара глаз оказалась далеко не лишней. Все чувства у Эйгона обострились до предела; ему казалось, что он затылком, спиной, задницей чувствует, если противник заходил к ним с тыла; чувствовал это и Вермитор, успевавший смести подлецов мощным ударом хвоста. Что-то противно жало в груди, но принц, припомнив совет Денниса, отрешился от боли, полностью отдав себя битве. Главное победить. Победить – значит выжить. Всё остальное потом. Они вдвоём разметали одну за одной все башни, ворвались в сам порт, разворотив те неказистые постройки, что возвели лоратийцы, выкурили противника из тех зданий, что, несомненно, помнили ещё Строителей Лабиринтов, смяли метательные орудия и скорпионы, кое-как сумели поджечь брошенные у причальной стенки корабли. В какой-то момент Эйгон обнаружил, что сам утирает кровь, бегущую по щеке – видимо, лучник целился в глаз, но боги в этот раз решили помочь ему, и стрела прошла чуть левее и чуть ниже цели. Наконец, стороны битвы замерли в шатком равновесии: дракон и принц были ранены и не имели сил захватить что-то большее, чем гавань и порт, но всё ещё представляли для местных смертельную опасность; защитников города было на порядки больше, но перед ящером, пусть и спешенным, они были беспомощны, как муравьи перед расшалившимся ребёнком. Вермитор тяжело и хрипло дышал, из приоткрытой пасти его валил дым; Эйгон невольно вспомнил, что дым, а не пламя валил из пасти Чёрного Ужаса в его предсмертный час, и яростно затряс головой, прогоняя непрошенную, страшную, леденящую душу аналогию. Однако мейстерское воспитание не позволяло ему игнорировать факты: Вермитор не спроста не торопился подниматься в воздух, да и пламя его стало заметно слабее, чем раньше. Вопрос об их перспективах напрашивался сам собой, и принц почти дал на него неутешительный для себя и Бронзового Гнева ответ, как вдруг… Из-за волнолома прилетело огненное ядро и врезалось в одно из зданий за первыми шеренгами лоратийских копейшиков; брызнула горючая смесь, во все стороны полетело каменное крошево, воздух наполнился едким, совершенно недраконьим дымом и стонами раненых. Эйгон обернулся в седле: в гавань Лората входили браавосийские ладьи.***
Вольный Город Лорат, чьи корабли ходили по Студёному морю от Белой Гавани до Иббена и даже далёкой Моссовии, пал всего лишь за день. С прибытием браавосийского флота защитники, казалось, утратили всякую волю к сопротивлению; пришлось, конечно, повозиться в предместьях, где городская беднота помогала солдатам чем могла, но в кварталах знати и торговцев городская стража быстро сдала позиции. Возможно, триумвират лоратских князей впечатлило число солдат, что привёл к их порогу Морской Владыка; возможно, их убедило появление дракона прямо над дворцами. Вермитор всё же сумел подняться в небо, но оно уже не было его родной стихией: если раньше полёт был естественен и лёгок, то теперь каждый взмах крыльев давался ему с ощутимым трудом. И всё же приземление Бронзового Гнева на главной площади Лората сыграло свою роль – над городом был поднят белый стяг с чёрной головой Титана с огненными глазами. Однако настоящая битва ещё только начиналась; как до того наёмники вострили свои мечи, так законники, дипломаты и счетоводы вострили свои перья; подобно морякам, что заливали в бочки смолу для огнемётных орудий, крючкотворы заливали чернила в свои золотые, серебряные, бронзовые, костяные чернильницы; перед самим боем офицеры браавосийской армии выдавали своим подчинённым по чарке крепкой настойки для храбрости и укрепления духа – перед началом мирных переговоров представители Морского Владыки Браавоса прогревали свои связки тёплым питьём перед многочасовыми спорами и принимали все противоядия, что были под рукой – для храбрости. При иных обстоятельствах Эйгон был бы только рад поучаствовать в мирных переговорах, да ещё и с позиции победителя, но, это была не его война, и даже не война Семи Королевств; он выполнил свою часть сделки и ему должны были за неё заплатить. Единственный разговор о возможных политических последствиях войны произошёл между принцем и Морским Владыкой за несколько дней перед отлётом к Лоратскому заливу. Тихо Отерис пригласил Эйгона на ужин, за которым было подано семь перемен блюд – все, как одно, в вестеросском стиле – и как бы невзначай поинтересовался: — Как вам кажется, принц, чем кончится война? — Победой? — вопросом на вопрос ответил Эйгон, обгладывая утиную ногу в медовом соусе. — Разумеется, но я не об этом. Мы победим. И что потом? — Это же ваша война, милорд, и вы будете победителями, так что решать вам. Но, позвольте вам напомнить одну старую поговорку, в Семи Королевствах в разных выражениях её повторяют от Стены до Дорнийских марок: прежде, чем продать шкуру медведя, его нужно сперва убить. Отерис вежливо рассмеялся и погрозил толстым масляным пальцем: — У нас говорят иначе: прежде чем сказать «да», посчитай, сколько ты за это получишь. — В сущности одно и то же, — пожал плечами принц. — Обе версии говорят о рисках. — Не соглашусь. Ваша версия и правда предупреждает о рисках. Шкура медведя высоко ценится, но хозяин её очень серьёзный противник и убить его не так просто. Наша пословица говорит о необходимости грамотного подсчёта возможной выгоды. — Одно и то же. — И всё-таки ваша версия предупреждает о смерти, а наша – о звонкой монете, — лукаво улыбнулся Морской Владыка. — Согласитесь, воспринимается это немного по-разному. Эйгон едва удержался, чтобы не закатить глаза. Воистину, для того чтобы переспорить браавосийца, нужно родиться браавосийским купцом. — Напомните, как мы перешли к изящной словесности и народным пословицам? — Я задал вопрос, а вы, боюсь, его не поняли. Видимо, я был слишком большего мнения о своём андальском, — покачал головой Отерис с напускной грустью. — Перефразирую: что будет с Лоратом? «Что мы сделаем с Лоратом?» Принц тщательно промокнул губы парчовой салфеткой, затем медленно отпил из золотого кубка арборского вина, осторожно продумывая ответ. — Когда иббенийцы пришли на Лорат, то истребили тех, кто остался после Строителей Лабиринтов. Когда андалы пришли на Лорат, то истребили и обратили в рабство иббенийцев. Когда валирийцы пришли на Лорат, то спалили до тла королевство андалов. Не кажется ли вам странным, милорд, что место, впитавшее в себя так много крови на протяжении стольких веков, всё ещё привлекает к себе людей? — Нет, принц. Имя этой странности – торговля. Удобная гавань, сносная земля, безопасная дистанция с соседями – чего ещё нужно небольшому государству? Поэтому никому не удалось затоптать угли их очагов. Здесь удобно жить, поэтому люди возвращаются на пепелище, раздувают эти угли, отстраивают дома и начинают жить заново. Эйгон поднял свой бокал: — Тогда давайте выпьем за то, чтобы в этот раз обошлось без пепелищ и раздуваемых углей. Разорвём порочный круг, — иными словами, Семь Королевств не желали, чтобы Лорат был разрушен до основания, не желали слишком значительного усиления Браавоса. — За разорванный круг, — поддержал его Морской Владыка, принимая условия игры. Так что теперь, когда война была окончена, Эйгон мог быть уверен в одном: Лорату сохранят независимость; конечно, если Отерис дал соответствующие инструкции своим представителям. Однако сейчас принца гораздо больше волновало не вершащаяся под боком судьба целого государства, а здоровье его дракона. С большим трудом Вермитора удалось уговорить снова подняться в воздух и почти полностью занять собой сад одного из дворцов в центре города; пока ящер ломал деревья, устраивая себе гнездовье, люди сира Бартимоса взяли под контроль усадьбу – хозяйке, сухопарой старой деве с волосами неприятного мышиного цвета, пришлось потесниться, но такова участь побеждённых. С помощью Денниса и нескольких храбрецов из «Крабьей Клешни», не побоявшихся поползать по дракону, Эйгон впервые со времён посещения Пентоса расседлал Вермитора. Избавление от ноши, после ранения ставшей более ощутимой, Бронзовый Гнев принял с благодарностью, ткнувшись мордой в плечо своему всаднику, чем едва не сбил его с ног. Этот жест, однако, не сумел усыпить тревог Эйгона, он чувствовал, что дракону больно, и немедленно принялся за осмотр. Пару часов спустя из шкуры Вермитора были извлечены девять обломанных гарпунов и пять наконечников от скорпионьих болтов: один продырявил кожанный гребень на шее, второй застрял между противостоящим пальцем кисти и костью крыла, другие – в разных местах на животе и боках. Однако ни одна из этих ран не была серьёзной – лоратийская сталь не смогла пробить толстую драконью шкуру и зазубренные наконечники только застряли в ней; чтобы извлечь некоторые Эйгону пришлось поддеть и аккуратно удалить прилегающие чешуйки. Весь процесс врачевания Вермитор перенёс стоически: приятным процесс отколупывания чешуи назвать ни у кого не повернулся бы язык, но маленькие чувствительные дыры в его броне затянутся за пару месяцев – новые чешуйки вылезут между старых. Куда серьёзнее принца беспокоил прилетевший в широкую драконью грудь камень. Внешне никаких повреждений видно не было, но тогда почему они во время боя едва не упали? Почему огонь вылетал из драконьей пасти не мощной струёй на сотню с лишним ярдов, от которых плавился камень, а жалкими плевками, в которых было больше дыма, чем пламени? Почему Вермитор стал плохо летать? Почему, в конце концов, у самого Эйгона сдавливало грудь? Эйгон положил руки на тёплый драконий бок и прислонился к нему лбом. Вермитор заурчал, стараясь успокоить своего всадника: мол, всё хорошо, и не такое переживали; но принца это не обмануло. Он слышал хрипы, которых быть не должно, он чувствовал, что бравада Бронзового Гнева напускная и под нею он прячет боль и собственный страх. Последнее стало большим открытием – дракон чего-то боялся. Смерти? Это естественно для всех живых существ. Собственного бессилия? Невозможности летать? Невозможности испепелять врагов? Это уже больше похоже на страхи разумного существа. Медленно перемещаясь вдоль драконьего бока, Эйгон, наконец, нашёл место, где чужая-своя боль ощущалась сильнее всего. К счастью, вопреки его страхам, как будто бы ничего не было сломано; едва ли принц смог объяснить свою уверенность, но за целость рёбер он мог поручиться головой; однако что-то с ними было не так, как надо, как должно быть. Ушиб? Разумеется, ушиб был, ему же в грудь прилетел булыжник с телегу размером. Но едва ли простой ушиб влияет на способность дышать огнём; значит, всё значительно серьёзнее. Эйгон отстранился и задумчиво посмотрел в янтарные очи Вермитора. Прожив на свете двадцать один год, он успел изучить драконов едва ли не лучше всех в Вестеросе и всё равно знал прискорбно мало об их внутреннем строении. Если бы Визерис тогда не устроил истерики и дал возможность им с Бартом препарировать Балериона… Возможно, сейчас бы у него был ответ на вопрос, что не так с его собственным драконом, и как ему помочь. Всё, на что он был сейчас способен, обеспечить ему покой и должный уход, в слепой надежде, что выносливый драконий организм восстановится сам при помощи отдыха и сытных обедов. Вермитор коротко и печально рыкнул. Просто поразительно, подумал Эйгон, как такое могучее и смертоносное создание может издавать такие жалостливые звуки. Принц слабо улыбнулся и потрепал смертоносного бедолагу по морде. — Drakari pykiros, // tīkummo jemiros, — старинная песня сама полилась из него, успокаивая и баюкая не только дракона, но и его всадника. — Yn lantyz bartossa // saelot vāedis // hen ñuhā elēnī…